"Проституция всех видов и воровство — следствие войн и революций. Я, конечно, проституток люблю, ибо вполне христианское призвание. Но не всех видов… И вообще, цивилизация и нравственность несовместимы, ибо прогресс насаждает знание и показывает самый широкий спектр человеческих проявлений. Бессмысленной становится любая единица и, значит, нравственность. Получив право, добыв возможность, обретя свободу, человек становится циничным".

И я признаюсь честно, что я вижу, что при дворе и в королевском лагере слишком многое вызывало во мне озабоченность по поводу свободы нашей страны. Я иногда даже ужасался по поводу нашей победы, скорее желая поражения нашей партии. Единственное, что я мог противопоставить безумию обеих сторон, это слова мира и согласия, которые я не уставал повторять со страстью в каждом своем выступлении, будь то в парламенте, будь то в королевском совете.

Одна обезьяна искала иголку в стоге сена, а нашла человека. Другая обезьяна в том же стоге сена нашла человека и обезьяну, нашедшую этого человека, но решила, что она автор находки. Первая обезьяна обиделась, это же она нашла человека. Но вторая обезьяна сказала, что если бы я тебя не нашла, то не было бы ни тебя, ни человека. Вторая обезьяна была Дарвин.

Спустя многие годы Лена несколько самонадеянно написала, что Вишневой был «лидером курса», но это, конечно, не так. Дискретность литературного сообщества, особенно студенческого, вовсе не предполагает каких-либо лидеров или вождей. Здесь каждый был сам за себя, а порой и с самим собой не находил что делать, о чем косвенным образом свидетельствуют ранние самовольные уходы из жизни некоторых из наших ребят. О лидерстве здесь нечего говорить. У Лены Черниковой, Наташи Соколовской и болгарки Ивы Николовой была своя девичья компания в 9\11, вот там и главенствовал, там и блистал Вишневой со своим многознанием...

Иногда я начинаю забывать, что ЗП — писатель №1 в России. Я сам это как-то сказал, лет 10 почти назад, спокойно сообщил самому себе, не на публику. Так вот. Иногда я начинаю об этом забывать, забывать даже, что я не раз говорил своей любимой: «Ровно три литератора увлекают меня в любое, подчёркиваю, любое своё сочинение с головой: Достоевский, Леонов, Прилепин. У этих троих нет ни одной лишней буквы, нет ни единой глупой запятой. Когда я их читаю, то забываю, где я нахожусь, сколько мне лет, день теперь или ночь и придумало ли человечество Интернет или хотя бы телефоны с дисковым набором. Я растворяюсь в тексте».

Мне попалась книга критикессы Татьяна Москвиной «Культурный разговор». И она дала мне много поводов включить её мнения в сноски к своим статьям. У меня правило: если мне присылают конкретное возражение или я сам на него натыкаюсь, то я над той конкретикой в статье, которая оспаривается, ставлю большую красную звёздочку, а в конце статьи или поблизости от оспариваемого места даю — красным же цветом — сноску, в которой критику признаю или ей возражаю. Так Москвиной я всё возражал и возражал.

Вот в один из таких тяжелых дней, да еще в понедельник, я и поспешал в местное отделение Союза Писателей России, надеясь, что ее руководитель известный писатель и хлебосол, внук дяди Митрия, сумеет вправить мои извилины на старое место. На это де­ло рука у него, как нельзя, легкая. Легче пера... Вознесенный лифтом на шестой этаж, я, еще переступая по ко­ридору с осторожностью, — не расплескать то, что в голове, издали заметил приоткрытую дверь в кабинет внука дяди Митрия и царящие там какое-то оживление. Которое бывает обычно или перед хорошей выпивкой, или тогда, когда писательскую организацию озадачивает своим присутствием известная поэтесса...

210-летний юбилей Николая Васильевича Гоголя (1809—1852) с новой остротой ставит вопрос об изучении его творческого наследия в свете христианского идеала. Подобно пушкинскому пророку, Гоголь, «духовной жаждою томим», искал пути к её утолению, духом припадая к животворному источнику — Евангелию. «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии», — утверждал великий русский писатель. Призывая к обновлению всего строя жизни на началах христианства, Гоголь про­рочески утверждал: «Один только исход общества из нынешнего положения — Евангелие».