Гляжу за окно. Снег лежит плотно, надолго. Рябины поблизости напрочь голые, и лишь красные гроздья кое-где задержались, несмотря на ветер. Вчера он так гудел, так порывался сорвать крышу дома.

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашуршит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.

В этакую-то погоду как не посидеть у окна и не вспомнить хрестоматийные строчки Пушкина? Поневоле задумаешься, отдашься мыслям о прошлом. Что касается будущего… бывает ли оно без прошлого?
Помню далекие зимние дни декабря.
С родителями иду через глубокие снега к небольшому поселению, что расположилось на холме. Там, наверху, много елей и сосен. Хочется быстрее добраться до них, потому что очень силен ветер в поле.История этого леса многообразна. И конечно, обо всём, что пришлось ему пережить, не расскажешь. Моя толика осветит всего лишь часть их — зеленых деревьев — жизни, хотя за прошедшие полвека молодому лесу пришлось повидать всяких разностей изобильно.
Лес насадили тут сразу после войны.
Мы любим его, и с удовольствием навещаем во всякие месяцы. Случалось и такое, когда навещаешь молодые елочки, а неожиданная буря налетает. «Мглою небо кроет, вихри снежные крутя…»
…Итак, длится, длится холодный декабрьский день.
Нынешняя зима не обделила городскую окраину глубокими снегами. Однако перед нами задача стояла одна — двигаться дальше. Пешком. Через сугробы. А то, что впереди лежал овраг, нисколько не должно помешать упористому движению.
Овраг не скрывал своих размеров. Был огромен, и никакие метели не могли засыпать этот жуткий провал на юго-западной окраине города.Мы карабкались по склонам, соскальзывая, падая в белые омуты. Выкарабкаться бы поскорей из бескрайних пухлых сугробов!
Отец защищал город во время войны с фашистами. А лес… он появился после того, как он и его товарищи отбили свирепое наступление. После того, как зеленый массив был уничтожен бомбами и снарядами врага.
Выбравшись наверх, мы обнаружили: дальнейший путь лежит — в чистом поле, что поднимается неуклонно к белесому небу и упирается на горизонте в темную гребеночку елей.
Абсолютно лысая гигантская гора. Белоснежные волны сбегали к нам с вершины. Они слепили глаза, и холодный ветер, свистя, рвал одежду. Мама сказала:
— Вот она, зеленая горка.
Я развеселился. Мне, в легких ботиночках, впору было свалиться с ног, провалиться в глубокий сугроб. Ледяной Кавказ передо мной, а тут говорят — горка!
Кустика не заметишь на скате длиннющего горного подъема, а кое-кто заявляет: циклопическая лысина — зеленая, ни больше и не меньше
— Была тут большая дубрава. Не смейся, — сказал отец. — Война зацепила здешний лес.
Так это она прошумела над кронами? Прошлась по стволам сталью? Заставила заняться лесными посадками на городской окраине?
Восстанавливали зеленый массив для какой особой цели? Хотя бы для той, чтобы голая - некогда сплошь лесистая — вершина холма не стала памятником варварству.
В первый раз побывав здесь, я — обычный сын обычного российского воина — рассмеялся, не зная здешней истории.
Потом… по сию пору никто из нашего семейства уже здесь не смеется.
Никакого нет во мне веселья, когда - хоть летом, хоть зимой — стою и смотрю на холм, познавший когда-то ярость военного сражения.
Война, о которой рассказали мне родители, так гудела у стен города, так выла, бесновалась, жгла огнем, что не услышать ее пушечного рева, ее неистового стального грохота нельзя и поныне. Даже тогда, когда есть желание восстановить здешний лес.

***
Помню — много лет спустя, уже в годы зрелости - день декабря, уже иной день, который поразил меня великолепием и величием родной природы.
Что случилось тогда?
Ближе к ночи вышел из деревенского дому.
Надо мной, рядом, повсюду — шептанье. Шуршанье какое-то. То ли это шорох крыльев, исходящий от невидимо пролетавших птиц. То ли говорок осыпающегося — и скользящего по веткам сада — инея.
А может, это ветер, примчавшись из оврагов окских, пошумливает между изб?
Встают в памяти стихи.

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.

Великий русский поэт предчувствовал наши взгляды. Знал, что можно увидеть, коли глянул в небо зимней порой.
Непогоды декабрьские я, признаюсь, видел и такими, какими их приметил стихотворец.
Но вот ночная муть рассеивается. И сегодняшняя поздняя пора… наблюдателю начинает навевать соображения скорее неотступно угодные, нежели тревожные.
Нет ничего приятнее, чем в зимний сумрак выйти из деревенского дому и походить по свежевыпавшему снегу, слушая мягкое, податливое похрустыванье пороши.
Первозданная чистота, белизна ковра, сотканного из снежинок, тем ярче, чем сильнее бьет электрический свет из близких окон.
Мороз ослаб, он отпел уже дневную трескучую песню, что довелось мне слушать в соснах заповедных не так давно. Теперь ему не остается ничего иного, как… смягчившись, пощипывать щеки бодрствующему народу.
Хороша погодка! И снежок декабрьский на вид куда как приятен!
Но, пожалуй, именно тот, который я видел за день до своего путешествия, больше всего по душе ходоку, ногами своими год за годом измеряющему дороги российские.
Кое-кто возьмет и спросит: что же такого примечательно удивительного наблюдал я накануне?
Помнится, снег с неба летел величаво. Вкруг торжественные стояли деревья. Слипшиеся хлопья висели комьями ваты на угольно-черных ветках.
Толстая теплая шуба легла на озимое поле, надежно укрыв пшеничные ростки до весеннего пробуждения.
Отчего взялись эти угластые, неравнобокие и очень большие хлопья?
Оттого, что влажный воздух с Атлантики встретился на российских просторах с холодным воздухом, спустившимся с высоких широт. Если б северный воздух преобладал в этом вихревом смешении, то снег был бы иной.
Какой? Не иначе таковский — мелкий, пылевидный.
Не хлопья сыпались бы сверху, а крошечные блестки, ледяные искры. И не закрывали бы небесный окоём белесые тучи, неизвестно откуда взявшиеся вдруг среди ясного дня.
Если насыщенный морскими испарениями теплый воздушный поток с запада оказывается посильнее струйки из морозного Заполярья, то уже нет места блесткам. Наблюдаться теперь будут не хлопья. Обнаружится ледяная крупа с дождем пополам.
Потому и любим всеми добротворно мягкий снег, что лыжнику он — надежда в соревновании. Путнику — вера в счастливый конец путешествия. Если спросить школьников, им он — игра в снежки. А уж начинающим скульпторам детсадовского возраста - Снеговик с морковным носом.
В народе говорят: не тот снег, что метет, а тот, который с неба идет. Почему так?
С неба идет — это ведь что?
Он влаги на поля добавляет. С нею урожаю подспорье.
Метель же не всегда землепашцам во благо.
Покров, сметаемый ветром с полей, буранной тучей проносится над селами, огородами, пахотными угодьями и оседает в лесных буераках. Этот снег для хлебороба пропащий.
Так пусть порадует нас зима обязательным мягким снежком под ногами и легкой небесной метелицой.

***
Деревенский дом в заповедном лесу.
Холодным декабрем — уже в двадцать первом веке — ранним утром выхожу из дому, иду к речной пойме. Спасибо Пушкину, помог увидеть:

Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет;
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.

Шагаю, смотрю по сторонам. О чем говорит мне зимняя тропа в заповедном лесу? Напоминает путнику — много повидавшему в жизни — о здешнем мирном существовании южной и северной флоры.
Это же феномен! И он, без сомнения, удивительный.
Показывает приметные особенности климата на Среднерусской равнине. Говорит, что уроки природы непреложны. Мы должны учиться у нее разумно-мирному существованию на Земле. На великолепной планете, которую не грех любить и хранить от термоядерных войн.
Хочется кланяться Великому огню горящих звезд в стуже вечного пространства космического.

ВЕЩАТЕЛЬНАЯ БАШНЯ ЛЕРМОНТОВА

Небось, хватает любителей чистого неба, ярко-лучистого солнца. И летнего леса, щедрого на подаренья.
Вот и я тоже — не промах. Непрочь походить по долгомошным ельням в пору ягодного столованья.
Утром ранним обычно посещал березовую рощу, сосновый бор, а чаще бодрящий ельник, где всегда учуешь здоровый, сильный запах свежей смолки на стволах. В такой час Лермонтовское вдохновение тебе не упустить — как раз восторженно оценить. Ведь Михаил Юрьевич, нет, не чужд, как признавался, неспешным лесным прогулкам:
 
Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо качает головой.

Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он…

Нет слов, до чего приятственны российские зеленые леса.
Между тем всякие пильщики из года в год не отстают, усердно достают наши вековые боры и чистые доры.
Ну, а мы-то, которые не древорубы завзятые? Неуж наша любовь к чистому небу, ярко-лучистоиу солнышку, летнему столованью в черничниках, брусничниках, земляничных угодьях избыла себя до полного равнодушия к природе? Всё-таки о душевной наполненности каждого русского человека вести речь не поспешу. Обобщать — дело тонкое.
Но сам себя как-никак понимаю и не собираюсь скрывать: до недавних пор очень любил в свободный час выбраться из столичного толпотворенья и хоть ненадолго заглянуть в зеленую зону города.
Летом, что ли?
Это обязательно. И не только в зеленую зону, но по выходным даже и куда подале. В те же самые богатые малохоженные черничники и брусничники.
А если уж всё выкладывать про собственные прочувствованные ощущенья касательно русского леса, то больше всего по душе мне, когда вижу заботу о его благоденствии.
По октябрю, например, непрочь был выбраться из города в молодой лес подмосковного заказника. Уж что-что, однако жадную тягу к движению, бодрую силу шага вполне прочувствуешь, наведываясь в кварталы елей и сосен.
Как сейчас вижу: вдоль покатого проселка, уходящего вниз, к маленькой речушке, — череда лип. Стоят голые черные. Что-то рановато они осыпались, листья обронили поспешно, будто по приказу. Дождливая декада уходящего тепла их поторопила?
Предположение, не исключено, верное. Сгодится оно и для понимания природной аномалии, и для моего сочувствия прозрачному липняку, застывшему в печали.
Сейчас уже ушел сентябрь с его прохладительно-мятными шафрановыми зорями. Стал набирать силу мой любимый — в туманных акварельных красках — октябрь.
В начале месяца багрецом вспыхнула арония, черноплодная рябина. Нынче горят ее листья, а соседки поодаль — осинки — отсвечивают стройными стволиками. То нежно-зеленая желтизна бросится вглаза, то серебристая просинь — пятнами на влажной коре.
Крепко держит крону остролистная арония. Холодает день ото дня сильнее, но багреца у нее не убавляется.
Поселилась она под широченным пологом, под мощными ветками тополя. Высоко в небо вознесся он, и нет ему никакого дела до низенькой черноплодки.
Она к гордецу нежной голубкой голубится. Пламенеющим головным платочком прислоняется. Он от нее не вот тебе в восторге — знай пирамидальной вершиной устремляется в пустынную высь.
Ну, а я, идущий по влажной дорожке, воробьенышем трепыхаюсь в тумане. Словно вот довелось поплескаться в мокром вязком песке.
Поутру молочная изморось приползла на городские окраины из притихших овражин близких речушек — Соминки, Сосенки. Впереди, на краю березовой полоски, клён стоит; так ведь эта влажная воздушная взвесь кисельным туманом всю-то его ярко-желтую крону притушила-затуманила. И он осторожным тетеревом тетерится, вздрагивает, роняя капли с просторных резных листьев.
Везде пролезли белые лапы млека. В заборные и подзаборные проемы. Во дворы небольшого подмосковного поселения, где пустые качели детских площадок поскрипывают сиротливо. В незастекленные провалы окон на стройке.
Глядел на кисельное молоко, на холодное текучее марево. Нагляделся, сам стал затуманиваться — голова словно пошла кругом. В глазах сплошное пенное колыханье. В ушах тягучее пришептыванье: а не сесть ли тебе, добрый человек, да на пенек? Не подремать ли часок-другой под шуршливое шелестенье падающего кленового убора?
Остановился, смежил веки - вздохи тумана явственно слышны. Не похожи они на шум морского прибоя. А если с чем и можно их сравнить, то с тяжелой мерной поступью неведомого колосса. Какого-нибудь доисторического бронтозавра.
Вот уж от чьих шагов придет в колыханье воздух, а сама земля — в нервное трепетанье!
Динозавры, гуляющие в лесу по осени, — обычные туманы. И страшны они лишь автомобилистам. Но коль скоро пожелалось кое-кому смежить веки и послушать могучие вздохи, пусть не обессудит, если почудится: рядом расхаживает огромное чудо-юдо с белыми лапами.
В полдень вышел я к оживленной автодороге.
Бегут по шоссе легковушки, громыхают грузовики. Горьковатый выхлоп машин довольно сильно ощущается в прохладном воздухе.
А потом…то ли костры палых листьев заполыхали в садах на ближних дачах, то ли строители многоэтажек начали подогревать черный вар для кровель. Но только резким дыханием горящей смолы стал отдавать октябрьский туман.
Вышел за деревню, в поле у шоссе. И всё разъяснилось: среди разворошенных картофельных гряд — люди.
Идет уборка урожая, картофель собирют в мешки. Запалили костры. И жгут разбитые ящики, старые железнодорожные шпалы, чтобы постоять возле огня, погреться. Смолье дымит, трещит.
Подул ветер, развеял туман, выглянуло солнце.
Когда ветер утихомирился, дымы костров встали вертикальными столбами - сизые и толстые. Ровно дубы. Будто они стояли здесь сто лет.
Тихо светло и безветрено теперь будет до самого вечера. А поутру 
снова может навалиться влажная белолапая изморось. Так ведь — октябрь. Картофельная страда.
Приходит новый день, и я уезжаю на север, подальше. В леса, ковром лежащие на холмах Клинско-Дмитровской гряды.
Живу поблизости от молодых еловых посадок. Как учили меня хозяева подмосковных заказников, костры в новом лесу не жгу, зеленые игольчатые деревца не трогаю, а сухостоем попользоваться случается. Он годится для растопки печки в моей домушке.
Когда одним днем набросал в топку полешек, когда пошло от нее уютное тепло, когда подошел к окну и глянул на изредившийся бор, то вдруг понял: напрочь лето ушло, и надобно пока что отложить мечты о брусничниках.
По всему Подмосковью — простор динозаврам. Тяжела их мерная поступь, ан все же нет по таковскому поводу ни страха, ни печали. Одно лишь радостное ожидание — скоро случится белое подаренье, явится пуховый плат… выпадет первый снег. И мыслям о динозаврах явится продолжение.

***
О Сибири всегда хватало разговоров.
Приехал знакомый, принялся рассказывать сибирские байки, развлекать нас историями о житье-бытье на БАМе. Ну, и что не послушать? Сплошь и рядом интересные же вещи!
Строилась знаменитая Байкало-Амурская магистраль долго, с перерывами — почитай полвека. Рельсы то укладывали, то по насущной нужде разбирали. Колготы всякой на многокилометровом полотне наблюдалось в избытке. Событий там происходило…
Когда тянули рельсовую дорогу от реки Лена к расположенной восточнее Тынде, столице бамовской — там располагалась основная база одного из участков, — то хлебнули в достатке лиха. Столько неумолчно-быстрых стремнин приходилось преодолевать! Так натрудились проектировщики трассы и мостовики…
Очень тяжело давались им таежные километры. Бурные своенравные водотоки вволю помудровали над изыскателями-первопроходцами. Над монтировщиками пути, а заодно и над возводимыми сооружениями. Бывало — даже сносили опоры мостов, если не досмотришь за внезапным снеготаяньем.
Глядишь, стоят «быки» на все сто устойчивые. Хоть возьми и предъяви их какой-нибудь строительной приемной комиссии. Ан и ничего не стоит вдруг обмишуриться.
Сибирские реки в пору сброса талых вод, в ураганное половодье, становятся на диво бурливыми. И — как одна — непокорными. По весне идет поток равнинного происхождения, а летом, в жару, иной раз так ударит с гор… остается лишь подивиться на мощь ледяной воды.
Строителям, что ни стремнина, обязательно решай трудноразрешимые задачи.
Рассказывал знакомец — бамовцы друг с другом делятся опытом и все при этом считают, что их сооружение, их река имеют исключительную особенность. В шутку ли, всерьез ли, но кое-кто из первопроходцев возьмет и скажет:
— Хватает всяких трудностей. А почему? Потому что Сибирь могучая. Здесь раньше был простор динозаврам. Они ворочались так, что земля тряслась. От них и сохранилась могучая повадка. Хоть у рек, хоть у гор.
По окончании рассказа осторожно замечаю:
— Если насчет мамонтов, то бродили большими стадами. Это уж точнее точного.
На что получаю серьезный ответ:
— В Сибири хватало первопроходцев… И мамонтов. И динозавров.
Вот так поговоришь с людьми, что смело идут в дальние края, осваивают новые земли, открывают кладовые Сибири… Приходит догадка продолжить беседу. И что - если о близком, о продуманном — тогда? Как раз многое можно поведать, однако лучше Лермонтова не скажешь:

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога…

Понимаешь, что славит поэт земную природу, ее красоту и несомненную благотворность для умножения жизненных сил человека, несмотря на историческую значимость такого явления, как прежние хозяева планеты ─ динозавры.
Превосходная метафора у Лермонтова, не правда ли?

***
На Кавказе я бывал за свою жизнь не один раз и не два. 
Именно что, со счета собьешься. Бывало ездил мальчишкой, когда родители брали с собой во время отпуска.
Потом случались командировки то газетные, то журнальные. Всякие.
Впечатлений — море. Впрочем, кто уезжал от кавказских гор без глубоких впечатлений, без воспоминаний о теплых морских водах и самшитовых рощах? Не забудешь великолепных садовых груш и яблок. Будут стоять перед глазами чайные плантации и бамбук дендрариев, заснеженные вершины и синева горных озер.
Кто что видел… тот затем живописал тамошние прелести в устных рассказах. Природа ведь настолько роскошная для глаз среднерусского равнинного проживателя — не выразить обычными словами.
На горы я поднимался и в пещеры спускался. Видел окаменелые следы динозавров на сланцевых плитах. И скалу, к которой по преданию когда-то приковали Прометея. Легенды, легенды.
Как-то раздобыл книжку грузинских сказок. Очень завлекательны волшебные истории о дэвах и о прекрасном герое Амиране. Но думал ли я, что когда-нибудь увижу динозавра среди гор Кавказа? Нет, и в голову такое не приходило. До поры до времени.
Есть вблизи Главного Кавказского хребта небольшое местечко. Там я провел однажды чуть не полный месяц. Вид на горы замечателный. Захочешь не только пройтись по улочкам городка, но и забрести куда-нибудь подальше.
Было утро, я шел долиной местной реки-невелички. Смотрю — есть проход из долины в какое-то село, а оттуда уже в горное поднятие.
Когда поднялся на него, с вершины уж очень хорошо смотрелся Главный Кавказский хребет с белыми шапками на каменистых остроконечиях.
Когда видишь эту вздыбленную земную твердь, поневоле вспомнишь Лермонтовские стихи. Разве случайно поведал о величии здешних вершин? Молодой поэт писал стихи романтические и в то же время настолько правдивые — действительно сильно волнуют тебя мощь утесов, дикая красота гор, где гранитная чернота дополняется снежной ослепительной белизной.
Вспоминал я, как он живописал горные вершины.
 
Спеша на север издалека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж востока,
Принес я, странник, свой поклон.
 
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит.
И гордый ропот человека
Твой гордый мир не возмутит.
 
Сияло солнце. Глянул я из-под руки на одну из вершин. Честно говоря, не был каким-то особенным романтиком, однако увидел динозавра, что поднимал каменную голову к небу.
И поразил меня вид исполина до такой степени, хоть сочиняй обязательный стих. Если не о горе Шат, как Лермонтов… если не о горе Казбек, то как раз об этом гранитном великане, что напоминает о глубокой старине.
 
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале.
 
Многое узнал поэт Лермонтов от этой башни. А я — пусть не романтик — увидел и узнал от каменного динозавра многое о древней нашей Земле. И всей душой полюбил ее, древнюю. За то, что многими тысячелетиями она остается молодой и дает жизнь новым поколениям людей.