ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

Роман в сонатной форме

Часть III
Михаил

Allegro agitato

В Тобольске происшествия почему-то объединялись тематически, рифмовались между собой, притягивались – беседа к беседе, книга к книге.

Буквально на следующий день я держала обеими руками увесистый – не менее двух килограммов! – фолиант внушительных размеров с золотым фигурным обрезом. Его сняла с полки и вручила мне Полина Сергеевна, выслушав мой рассказ о монастырских и церковных встречах, я постоянно повторяла при этом, как потрясена великолепием иконостасов, роскошной отделкой многочисленных лестниц, основательностью реставрационных работ. На всей территории города и в окрестностях его – здания будто готовили для парадных приемов: нам есть, что показать; нам есть, чем удивить.

– Света, вы не ошиблись, так оно и есть… в какой-то степени, – засмеялась Полина. – 20 лет назад у нас возник весьма любопытный благотворительный фонд. Мы работаем для него, фонд работает для нас. Книга тоже образцово-показательно издана – «Возрождение, 20 лет вместе». Возрождение – название фонда. Промышленники города объединились, восстанавливают былую славу, ну и сами в истории останутся. Заодно. Книгу с трепетом издавали, хранят ее бережно. Для потомков берегут.

Потому библиотеки особыми предметами обстановки уставлены, и библиотекарши от переизбытка впечатлений книги писать начинают. Пожилая сотрудница, окруженная мебелью восемнадцатого века, опираясь рукой на мраморные перила, держит в руках двухкилограммовую книгу о деятельности фонда, где события и карты перемежаются с фотографиями спонсоров, произносящих речи на фоне книжных шкафов. Фамилии новых дворян от бизнеса на каждой странице, наш бомонд новые имена в историю вписывает.

Лет через двести придет настырный исследователь – глядь, а история славного города Тобольска пестрит новыми именами. Здравствуй, племя незнакомое! Что ж, всю жизнь только одного князя губернатора Матвея Гагарина вспоминать? Он многое сделал, фигура спорная… а кто бесспорная?

И новые спорные фигуры обозначились, поди-ка выясни, чем они на самом деле занимаются, попечители наши. Денно и нощно занимает их дума о развитии родного края. Не иначе, только так, и фолиант томов премногих тяжелей. И вам, Света, есть чтó цитировать – из местного, из свежеиспеченного.

Я смотрю на Полину вопросительно:

– Почему так много иронии? Что-то с фондом не так?

– Нет, все так. Да я и не смеюсь. Я вам потом еще новшества покажу, скажете, деньгами разбрасываются. Для внушительности, Сибирь монументальная. Купола пламенем горят, синим и золотым. Все на их денежки, опираясь на сохранившиеся в веках технологии. А то гуляли бы вы по развалинам, прадедушку своего и представить на той лестнице не смогли б. Как иначе?

Роете, ищете, любой сохранившейся детали, каждому факту рады. Но не землю же копаете, правда? Верно, там ничего и не найдете.

Вы в архив, в библиотеку… А вам и сообщают, кто именно приводит сибирский центр православия в порядок. На века. До следующих скифов. – Полина Сергеевна хитро одними уголками губ усмехнулась. – Ищите и обрящете, и да откроется вам истина.

Спонсоры наши приводят в порядок огромные территории, пожелания Президента выполняются еще до того, как высказываются на словах. От этого и городу, и Президенту лучше.

Духовный центр. Вдобавок роскошный центр, мне приятно быть одухотворенной именно здесь, – улыбчивая Полина Сергеевна выглядит совершенно счастливой.

«20 лет вместе». Заголовок читается, как «Счастливы вместе».

Как все смешалось! Православие, сила места и власть, фонд «Возрождение» и лица корпоративных боссов на глянцевых страницах, и Полина Сергеевна в ее кабинете, уставленном диковинными книгами и предметами, угощающая меня чаем из специального чайничка, он фарфоровый - и электрический притом.

– Брусничный чай, на местных ягодах настоен, попробуйте. И пряники наши фирменные – и запах, запах тьмяной!

Я старалась из чашки тихонько отпивать, понемножку и неслышно от бублика откусывать, а Полина Сергеевна прихлебывала, и размышляла вслух:

– Отец Петр, говорите, вас к Михаилу Носову адресовал?

– Чтобы рассказ продолжить об архивах… Я там уже была. Над случайно сохранившимся выцветшим портретом суетились три часа, посылали тридцать три справки то оплачивать, то подписывать. Суматоха, и вот-вот конец рабочего дня. Я потом в библиотеку вернулась и айфоном сфотографировала, мне заведующая разрешила. Пока она рассказывала о творческих успехах, мы успели подружиться. Смотрите. – Я протянула Полине телефон. – Качество не хуже, чем на дискете допотопной, каменный век! Все равно не оригинал, мне и думать об оригинале заказали. Так, что архивная часть путешествия закончена.

– Можно ее продолжить, Михаил – человек знающий. Удивительный человек.

– Да я только и делаю, что общаюсь с удивительными людьми. Или мне так везет. Картина прежних моих «представлений о месте» поменялась основательно.

– Ох, Света, и не раз еще поменяется. Сибирь так и открывается – одна мелочь за другую цепляется, и понимаешь, что ничего то ты об этом крае раньше не знал. А все прочитанное – всего лишь легенды. Да и здесь услышанное.

Одно верно – загадочного много у нас. Оттого люди суеверные, сомнения их одолевают… И лучше, если они в церковь идут, чем языческие праздники устраивают. Такое тоже было. К счастью, давно прошло.

А Михайлу нашего я вызвала уже. Сейчас прибудет, у него машина своя. Ничему не удивляйтесь и поосторожнее с ним, хорошо? Молодой и красивый безутешный вдовец, Лариска его два года назад… ну в общем, вы с ним поаккуратней.

Сходите в кофейню Ершова, чайку попейте вместе, чтобы напряжение снять. А то учебный год еще не начался, Михайло по городу угрюмый ходит. Его только занятия и отвлекают от грустных мыслей. Хороший мужик, умный, добрый. Да вот не повезло парню… Это дуракам везет, поговорка неспроста возникла. Ладно, что-то я разговорилась, у меня экскурсия через десять минут.

Полина Сергеевна встала, принялась прическу переорганизовывать, повернувшись к зеркалу на стене. Дверь кабинета отворилась внутрь, с размаху, – благо, никого под дверью не оказалось, а то и зашибить мог, – и в проеме показался крупнолицый голубоглазый парень, синяя куртка-ветровка, высок и широкоплеч. Выравнивая дыхание от спешной ходьбы, он протянул мне руку: – Михаил, по специальному вызову прибыл!

 – По приглашению, Миша, не по вызову! Вон, погуляй со Светланой по территории, у нее вопросы, у тебя ответы, она сама все объяснит. – Мы ринулись было к выходу и чуть не застряли, мой новый знакомый смутился до невозможности.

Он застыл, уступая мне дорогу, я вознамерилась выйти первой, и услышала голос Полины Сергеевны вслед: – Книгу-то мою, книгу на столе забыли, не оставляйте без присмотра. Я мысленно с ней уже попрощалась, а вам пригодится, вот увидите. Путеводитель по временам, именам и картам – исторически ценный документ! (Конечно, я вернулась – и с почтением к книге уложила ее в полотняную сумку, она для дополнительных и непредвиденных грузов всегда при мне.)

Мы вышли из музея и не спеша пересекли площадь, сохраняя молчание, я ожидала, что Михаил первым заговорит, а он, мне показалось, отвлекся и думал о чем-то своем.

Я судорожно искала фразу, ну хоть какую-нибудь, но пауза длилась, слова не находились.

Кофейня упомянутая – как раз наискосок, светлое одноэтажное здание, выкрашенное бежевой краской. В Тобольске Ершова чтут, но каждый осведомлен, что знаменитая сказка «Конек-Горбунок» из пушкинских черновиков украдена. Ну и что?

Авторство Ершова зафиксировано, никуда не денешься. Исторический факт.

Уже не устраивая суету в дверях, мы вошли внутрь простенького кафе – небольшая комната типа «горница». С кофейным аппаратом и бубликами, столы с пластиковой поверхностью и металлическими ножками, никаких изысков. Михаил спросил кофе.

Я, вспомнив слова Полины Сергеевны, предпочла чай.

Наш необременительный заказ был исполнен вскорости.

Чай я пью без сахара, так что не могла, помешивая ложечкой в стакане, обдумывать начало разговора с Михаилом, упорно хранившим молчание. Когда возникает вот такая неловкость – «зависание топора над головой», я так называю непонятным образом возникающее напряжение, безо всяких на то причин, казалось бы.

На все и всегда причины есть, иногда мы не берем на себя труд их искать, да и некогда.

Нам ведь постоянно некогда, даже в тех случаях, где нет повода для спешки.

В результате нависшей паузы, хотя пауза означает перерыв в разговоре, а в данном случае мы к нему и не приступали, я благополучно поперхнулась горячим чаем, закашлялась на какое-то время, представляю, как покраснело мое лицо, стыд-то какой! Михаил даже встал и обошел стол с другой стороны, чтобы ладонью похлопать меня по спине – во спасение. Дыхание восстановилось, лед между нами был сломан.

– Спасибо, Михаил!

– Да ну что вы, я рад, что без скорой помощи обошлись! Во время исторической беседы, гостья города по имени Светлана обожгла дыхательное горло и скончалась на руках у кандидата наук Михаила Носова, преподавателя духовной семинарии, подробности происшествия уточняются, мы будем вас информировать. Только этого не хватало!

Он весело засмеялся, смех оказался очень приятным, бывают ведь люди гогочущие, а не смеющиеся, даже субтильные фемины иногда как примутся ржать над какой-то невинной и не заслуживающей внимания шуткой, образ тут же теряет обаяние, о чем гортанно смеющимся неведомо, никто им не объяснил этого вовремя.

В сказке о «Красной Шапочке» волку перековывают голос, чтобы звучал потоньше и поубедительней, а главное – чтобы смех вызывал симпатию. Волк тонкости понимал, об имидже заботился – и сверхпопулярная сказка с детства должна бы насторожить: а так ли уж приятен мой собственный голос? а так ли уж колокольчиком заливистым отдается мой хохоток в ушах присутствующих? Не знаю, что и как Михаилу слышится, но я смеялась громко и беззаботно. Отсмеявшись, и не сумев стереть улыбку с лица окончательно, я начала говорить длинное:

– Михаил, я приехала сюда…

– Я Михайло, если уж на то пошло. Разгон имен широк – Миша, Михаил, Михаил Топтыгин, Михайло Ломоносов, но это в университете дразнили. За разносторонние интересы, привычку настаивать на своем, а также за любовь к пешим прогулкам без обуви.

 Я посмотрела на его ноги – вполне приличные сандалии, что допустимо в летнее время. Но роскошные кудри бурого цвета закрывали уши, голова у него и впрямь медвежья. Большой и очень привлекательный медведь. Я вспомнила рассказ о трех медведях, что от голода выходили úз лесу навстречу водителям. И о придорожном ресторане «Медведь». Один мотив – и неспроста, глухое медвежье место, что бы там отец Петр ни говорил.

– Принято, все имена вам подходят. Генерал Топтыгин в особенности.

– Михаил Топтыгин, уточняю, – улыбнулся он снова, глаза в прищуре щелочками – и до чего же брови лохматые!

– Огромная и принципиальная разница, я понимаю, ведь это говорит ученый, для которого любая деталь важна. Итак. Сто лет назад мой прадед Алексей Васильев был последним священнослужителем в жизни Николая Второго и его Семьи, последний русский Царь к нему благоволил. Алексей Павлович отслужил рождественский молебен «Многая лета» с упоминанием имен всей ектении – с титулами, будто отречения и не было.

– Это я помню, это у нас даже в школе в курсе истории края преподают. Незначительный вроде факт, одна строка – но у меня память хорошая, помню.

– А главное – отец Алексий стал чем-то вроде доверенного лица для Государыни. Сын священника Георгий, мой двоюродный дед, учился тогда в Петербургском университете, и ему передавались письма для Анны Вырубовой. А самому отцу Алексию неоднократно – через Кирпичникова, царева писаря, и через монашек Ивано-Введенского монастыря – вручались царские драгоценности на сохранение. Что, конечно, было очень рискованным предприятием.

Не так опасна процедура передачи из рук в руки украшений Царицы и Великих Княжон или шпаги Цесаревича в окладе из червонного золота, как попытка хранить эти сокровища у себя, доверить-то некому!

Целый чемоданище весом в пуд. Отец Алексий его белой мягкой материей обтянул, и под кроватью хранил. А шпагу в перегородку межкомнатную засунул, никого не ставя в известность. Попервоначалу никого. И все спокойно было, никакого шума! Ни-кто не знал! Но ведь страшно – обязанности священнослужителя отправлять невозможно, не думая о том, все ли в целости. Дети – Семен, Алексей, Георгий и Александр, и младшенькая Лиза сообразно возрасту себя ведут, жена Лидия Ивановна любопытна и ничего ей не объяснить, и служка церковный, при переписи учтенный как член семьи, в доме пыль вытирает…

Алексей Павлович обысков ждал, два или три визита пережил, но обошлось. Про обыски мне и Елизавета Алексеевна, рассказывала, бабушка моя. Мол, постоянно искали, но ничего не нашли. А священник измаялся весь. И к надежным людям чемоданчик уносил, в семью прихожан Егоровых, те тоже недели две страху натерпелись. Простые крестьяне. В конце концов Егоров-сын упросил Егорова-отца возвернуть чемоданчик священнику, что тот с извинениями и сделал.

Дальнейшая судьба чемоданчика в белой обивке неизвестна, равно как по сей день остается неведомым – выкрал ли часть камней и драгметаллов сын Александр, самый взрослый и ловкий из поповских детей, переехавший вскоре в Омск.

А шпагу Цесаревича отец Алексий потом в крыльцо Благовещенской церкви спрятал, там она долгое время и оставалась. Но уничтожили церковь в 1929 году, и никакой шпаги в крыльце уже не было.

– А вы сами как считаете, Света? В нашем городском архиве, где все отцифровано – были?

– Драгоценности, Михаил, не отцифровать. Я и в архиве была, клировые ведомости переписывала, да какой в них прок? Был такой священник, содержание 770 рублей в год, капитал церкви такой-то, свечной капитал… перечислены церковные служащие, причем они вместе со священиком записаны, дом при Благовещенской церкви очень велик. Отец Алексий – голова большого хозяйства. И службами занят, и молитвой. Исповеди по расписанию, отчеты вовремя, чистота в церкви… и воспитание собственных пятерых детей. Жена у него тихая была, по некоторым слухам даже тихопомешанная.

Милая и добрая, но иногда «не в себе».

Алексей Павлович терпел, священнику развод запрещен, есть ответственость и обязанности. Он человек глубоко верующий. Прихожанам важно, что батюшка ничем не запятнан. Отец большого семейства.

Лидия Ивановна Сеньтяшева – дочь преподавателя семинарии, от ее отца Алексей Васильев сытный Благовещенский приход в приданое получил. Сеньтяшевы – древний род, люди духовного сана. Колокольные дворяне, что еще от Владимира Святославича счет поколений ведут. Я в архивной публичной библиотеке была, фото прадеда нашла. Отцифрованное. Печатный оригинал не сохранился, а может, раскапывать залежи не хотят.

Но это присказка, чтобы вас, Михайло, в курс дела ввести.

Что было, что есть.

И то и другое туманно, несмотря на мою теперь, казалось бы, максимальную осведомленность.

Александр, прыткий и жизнелюбивый сын священника, смог и в Варшавском университете отучиться… то ли после семинарии в Тобольске, то ли вместо нее. В России дети священников к обучению допускались со справкой о курсе гимназии – или со справкой о полном курсе семинарии.

Потом Александр переехал в Омск – задолго до закрытия Благовещенской церкви в 1929 году, после которого отец и мать с остальным детьми погрузились на пароход и отправились к сыну насовсем. На том пароходе отец Алексий, прадед мой, внезапно и преставился. Сердечный приступ.

– Мои соболезнования. – Серьезно сказал Михаил.

– Миша, это 85 лет назад было. Елизавета Алексеевна, моя бабка-красавица, к настоящему моменту тоже умерла давно. И даже долгожитель Константин, сын ее брата Георгия, свято уверенного в честности Григория Распутина и самолично передававшего Анне Вырубовой письма Царицы из тобольской ссылки, 99-ти лет от роду скончался.

– Мои соболезнования. – Еще серьезней прогудел Михаил.

На этот раз я приняла соболезнования как должное. Константин Георгиевич пять лет (ученый - эпидемиолог, бессменный завкафедрой …ского мединститута в течение десятилетий) находился в овощеобразном состоянии, не в силах воспринимать элементарные звуковые сигналы. Сын его, тот самый Котя, до последнего дня ухаживал за отцом. В доме сиделка приходящая, когда она отсутствовала – Константин-младший сам, как за ребенком малым смотрел. Досмотрел – хватило терпения, а главное, денег – на медикаменты и нянечку.

– Спасибо. Ушедшие от нас достойны доброй памяти, в каком бы состоянии бы они ни покинули юдоль скорби и страданий. Все, что я рассказала – возможно, не так интересно само по себе – у каждого есть своя история, но как разговор за чашкой чая…

– Кофе. Кстати, давайте еще закажу? – спохватился Миша. – Ага, конечно. Но дайте договорить, я мысль потеряю. Тут все так запутанно. В общем, как уже упомянуто, мой двоюродный дед Георгий активно действовал, несмотря на революционные события и большое количество обысков на дому; я даже встречалась с его сыном в ...се, когда он был еще в здравом уме, хотя, возможно, чрезмерно эмоционален. Написал книгу «Записки динозавра», я ее читала, разумеется. В ней со слов Георгия внешность отца Алексия описана, он отметил необычайное достоинство облика, одухотворенность…

2-3 листочка рассуждений о царских драгоценностях и большевистских обысках, всего-то (остальные 150 страниц – о собственных трудовых победах и подвигах).

Но любопытно, в самом начале мемуаров он подчеркивает несомненное внешнее сходство Алексея Павловича и Григория Ефимовича, что и послужило, на его взгляд, причиной особого расположения государыни к последнему духовнику.

Александра Федоровна приняла его появление, как особый знак судьбы: праведный дух убиенного Григория – с Нами! Ну и о посланиях для Аннушки Вырубовой Константин Георгиевич: были. Его отец доставлял письма и посылочки Царицы в Петербург.

Но странно! Никто из семьи Васильевых не пострадал от репрессий.

Священник умер своей смертью, благополучно доработав в церкви до ее закрытия… Бабушка моя учила детей музыке, и не рано и не поздно – в 23 года – вышла замуж. Сгоряча вышла, иной дороги перед собой не видя. Дед мой – астроном и физик, трудяга, ученый муж, но кто без греха? Прекрасный пол его притягивал магнитом. Все деньги, что зарабатывал – тратил на бывшую семью и… ну, не буду уточнять, об ушедших либо хорошо, либо молча.

Жили они довольно зажиточно, дочка Людочка, моя мама, ну да – отличница и умница. Я помню огромную херсонскую квартиру – в самом центре города напротив церкви, они из Омска переехали и там поселились.

Елизавета Алексеевна и Яков Иванович. И дачный домик на Днепре помню, и сад. Это мое счастливое детство. Пианино с пяти лет, чтение с пяти лет – книжки, с картинками и без на гобеленовом диване. А чуть на улицу нос высуну, тут же: «кофточку, Светочка, кофточку не забудь, простудишься! Тут оладьи с яблоками горячие, хватит по двору бегать, остынут!..».

И бесконечные рассказы о том, как бабушка играла с Цесаревичем, как с короткострижеными Царевнами виделась. О том, что драгоценности в доме священника были как детские игрушки или зерна для птиц. Это мне больше всего запомнилось, но она о золоте говорила, как о чем-то само собой разумеющемся, простом и ненужном. В ее собственном доме золотые вещи напрочь отсутствовали, будто они беду несут.

Только мамина золотая медаль об окончании школы хранилась, но никто и не подозревал, что она вправду из золота. У бабушки своя жизнь, у нее сегодня и завтра, хлопоты.

И прошлое – Цесаревич Алексей. Старые люди многое рассказывают. А бабушка моя как о прошлом заговорит – так о Царской Семье непременно вспомнит. Не кому-то чужому и взрослому, нет. Только мне. Я любимая, меня баловали.

Я документы читала, протоколы допросов. Мои-то все как заговоренные, ничего с ними не сделали. Пострадавшие были в том деле, но Васильевых беда стороной обошла. Старший Александр, тот самый, которого в 34-м году допрашивали с пристрастием – жив остался и здоровехонек, самый успешный из поповских детей. После смерти матери – Лидии Ивановны, что «часто бывала не в себе», он в Казахстан уехал.

Директор одного из медных заводов, жена его Валентина – крохотная Валю́шка, пожилая дама в соболях и перманенте, я ее такой в Москве застала – некрасивая, но ухоженная, как богатая иностранка выглядела.

Называла себя «старой коммунисткой», жила в одной квартире с сестрой Зиночкой, сбежавшей из сибирского городка от мужа-алкоголика. Сестры умудрились поселиться в самом центре столицы, на Солянке, дом номер пять. Уютный двор, вход в квартиру отдельный, полуподвальный этаж, но окна достаточно высокие.

Вначале беглянка Зиночка нанялась горничной с проживанием в профессорскую семью. Она крепко подружилась с Катей, профессорской женой (ее муж, профессор университета, репрессирован в 37-м), та прописала обеих сестер в свою квартиру. И Зину и Валюшку, уж так ее называю, как бабушка моя звала.

Обе у меня смех вызывали – обеспеченная женщина Валя с огромным количеством шуб и дорогих безделушек, постоянно вздыхающая о любезном ее сердцу директоре завода Александре, безвременно ушедшем в мир иной, и легкомысленная машинистка Зиночка, что полюбила седеющего светского льва, руководителя самодеятельного театра (внешне – ну копия К.С. Станиславского, один в один!..). Я его заставала у них в полуподвальном неоднократно, да и на стенах фотографии висели. Он к Зиночке два раза в неделю днем приходил. По вечерам спектакли, но ночам семья.

Жив остался и сын Семен, рожденный Лидией Ивановной четвертым по счету. Он был беден и немощен, уехал с женой-еврейкой в Магадан – по собственному, кстати, желанию, где и пропал из виду зоркой родни.

Об Алексее, втором сыне священника, честно говоря, сведения противоречивые, то ли учительствовал в школе, то ли преподавал в университете. Перебрался в Питер, дважды женат, обзавелся непутевым потомством, но особо не бедствовал. Марина, вторая его супруга, дымила папиросами «Беломорканал» и была отъявленной диссиденткой, я с ней в Петербурге встречалась.

Если подытожить, потомки отца Алексия, причастного к более, чем успешному утаиванию изрядной доли царских драгоценностей – все до одного жили долго и счастливо. ﾆили не тужили (благосклонность судьбы четко в соответствии со способностями и потребностями каждого из них), бесхитростно ответив на все чекистские вопросы по принципу «да оставьте вы нас в покое, ничего не знаем, ничего не ведаем».

Хотя авторы некоторых текстов, едва наткнувшись на факт передачи сокровищ немногословному православному сибиряку, тут же поспешили священника и всех его домочадцев причислить к невинно убиенным: расстреляны в затылок на заднем дворе ЧК (знаменитый способ «пинок под зад»).

Отнюдь, не произошло.

Отец Алексий умирает своей смертью в достаточно преклонном возрасте, его жена Лидия с церковнослужительской генеалогией, истоками уходящей в глубь веков – тоже. Похоронены оба в Омске на главном кладбище, могилы рядышком, на них слегка покосившиеся от времени памятники, сооруженные детьми – все путем.

Дети, нисколько не пострадав, разлетелись по стране, самостоятельно решая, где жить и чем заниматься.

Моя сибирячка-мама с отличием закончила знаменитую …скую консерваторию, но настояла на распределении в сибирский почтовый ящик. Нет названия у города, есть номер, Михаил, вы ведь знаете, что это такое? Она туда ехала, как будто вытащила счастливый билет!

Ученица ассистентки Генриха Густавовича Нейгауза, натренированная мазурками и прелюдиями Шопена, напичканная сюитами Баха и сонатами Бетховена – едет учить детишек в засекреченный поселок городского типа, где и вправду вытаскивает свой счастливый билет, но это отдельная история. К тому моменту Людмила Гребеникова уже успела развестись по принципу «едва отзвучал вальс Мендельсона», и пребывала в грусти и личной неопределенности.

И – о, чудо! встретила в том самом сибирском почтовом ящике, я номера его не знаю, моего папу Владимира Михайловича. Замуж выскочила мгновенно и не раздумывая.

Избранник ее умопомрачительно красив, восторжен и молод, а самое главное, до глубины души потрясен Людмилиным муаровым платьем, черным, разумеется – истинным шедевром знаменитой …ской портнихи Фиры. Завзятые модницы с обширным классическим репертуаром в медвежьем углу раньше не появлялись.

Романтическая love-story с чтением стихов вслух (поэзией жених увлекался изрядно), ноктюрнами Шопена (будущая супруга на рояле соловьем выщелкивала) и декольтрованными по последней парижской моде произведениями Фиры, знаменитой …ской портнихи, происходила, не будем забывать, на фоне тех самых, неоднократно упомянутых, до сих пор популярных до чрезвычайности сибирских тюрем, острогов etc.

 «А я кидаю камешки с крутого бережка» – любимая песня моего детства (медленное воскресное утро, мой папа – большой начальник, и он поет про камешки, бережок и неведомую Мурку в кожаной тужурке, принимая душ).

Через полгода после свадьбы Владимир Козинцев поступил в строительный институт, а еще через полгода родилась я.

Не удивляйтесь, мама постоянно навещала папу в его студенческом общежитии, преодолевая невзгоды раннего токсикоза, не обращая внимания на расстояния, потому что за такими кудрявыми и гармонично сложенными молодцами глаз да глаз нужен.

Но недосмотрела. Вовка умудрился влюбиться в тамошнюю секс-бомбу Алечку, но мама меня отстояла. Алевтине пришлось спешно прерывать незарегистрированную беременность и уносить ноги из Ростова-на-Дону подобру–поздорову.

«Любить чужого мужа грех!», – объяснила Людмила несостоявшейся разлучнице Але в разговоре тет-а-тет. И была права.

Отец – человек крутого сибирского нрава – за долгие годы совместной жизни вымотал мамину нервную систему окончательно. Казалось бы. Но не будем забывать, что мама тоже была человеком крутого сибирского нрава, к тому же она преподавала игру на рояле будущим обладательницам «хорошей профессии для женщин» в местном музыкальном училище (тогда так назывался нынешний музыкальный колледж).

Музыка невероятно развивает умение эмоционально откликаться на происходящее и частенько доводить происходящее до абсурда.

Но про сибирячку-маму, отличницу и умницу, и сибиряка-папу, так же похожего на медведя, как и вы, Михаил – это лишнее и к делу не относится. Это я так, по инерции (хотя, мне показалось, что именно это «по инерции» и вызвало у него живейший интерес. Начало рассказа вышло длинным и путаным, долгое время мой собеседник был подчеркнуто безучастен – во всяком случае, с виду).

Я ехала сюда, будучи уверенной, что мне предстоит узнать о расправах, познакомиться со страшными документами, которые вызовут рыдания, ан нет. Еще перед отъездом, собирая сведения, я смутно понимала, что рыдать мне о Васильевых не придется. С ними все благополучно.

Пострадала Царская Семья. Будто кроме них никто и не должен был пострадать. Непонятно.

– Светлана, на самом деле, я вас слушал как зачарованный. Тема моей, уже защищенной диссертации – именно судьбы и переплетения судеб тех, кто жил в нашем городе в ту эпоху. Мы находили самые разнообразные истории, корнями уходящие еще к временам взятия Сибири Ермаком!

Я к этому еще вернусь, а пока выделю главное, как специалист по теме, ведь не только для архивных консультаций отец Петр вас со мною связал. Обычно он знает, что делает. Могучий человечище! Эрудиция сумасшедшая! И вглубь роет, не по верхам.

Так вот. Что перво-наперво унаследовали сибиряки от предков своих, и чему научила их жизнь, полная неожиданностей? Хитрости. Чуткости к переменам и хитрости, люди прекрасно умели дурачками прикидываться. Сибиряков всесильная рука ЧК не испугала. Здесь и звери дикие по лесам бродят – и от них нужно что? – спастись! Как? Как Бог укажет. Сбежать, преимущественно.

Вы же мне столько наименований городов перечислили, и я уверен, что список неполный. Вы же, Света, тоже бегаете? Город проживания ни разу не упомянули. По наследству передалось, вполне объяснимо. Инстинкт.

Что до судеб… ЧК ведь не сразу в силу вошла, долгий период формирования, хаос и неразбериха, железные руки все эти, наполовину придуманные, чтоб народ запугать, или сплотить… Цели со временем меняются.

Видите, по вашим словам, никто Васильевых до 1934-го года толком и не допрашивал. Приходили с обысками, уходили ни с чем. В 1929-м ваш дед еще трудился в церкви, а считается, что все они к этому времени были закрыты. Благовещенская уничтожена только в пятидесятые годы, а считалось, что взорвана еще в 1919. Факты, факты.

Я историк, мое дело вглубь копать, но только в определенных точках копаем. История к одной версии не сводится, тем более здесь, у нас. И представьте себе – беспорядок, кровь, произвол, новоорганизованные структуры работают со скрипом, плюс фирменная «сибирская хитрость»… и поговорка наша излюбленная «дальше Сибири не сошлют».

Люди биографии себе меняли по счету раз-два-три. Вы говорите, пергаментная Валюшка – жена Александра и «старая коммунистка».

Тогда и не проверить ничего нельзя было. Заслуженной большевичкой себя объявить? Нет ничего проще, я не в обиду, ни в коем случае. Страна большая, из конца в конец переедешь – концов не найдешь. И концы в воду.

– Вы правы. Мой дед по отцу возглавил колхоз в селе Токарёво, это в Алтайском крае. Он сам этот колхоз основал, до него тамошние жители и слыхом о колхозах не слыхивали.

А Михайло Козинцев к ним из Петрограда по разнарядке приехал. Будто бы. А позже мы пытались выяснить – кто он, да по какой разнарядке… Непонятно.

Сбежал он откуда-то – может, действительно из Питера. Скорее всего, исчез для одних, для других родился заново. Но это предположения и догадки. Доблестный председатель колхоза долгие годы, награжден за трудовые подвиги неоднократно.

– Вот очень яркий пример! И не будем углубляться, дело семейное. Но вполне для Сибири типичный пример. Те смутные времена. В Москве чиновников, может, и проверяли. А тут, как вы сами говорите, в «медвежьем углу»?..

Одно правило, как в остроге: не верь, не бойся, не проси.

Что за пределами тюремной зоны означает: сиди тихо, держи язык за зубами, переместись в безопасное место вовремя. Люди, за которыми «что-то числилось» – а тогда за каждым что-то да числилось – надолго не оседали.

Оседлость – неверный выбор.

Пришли за соседями, куда-то их ночью увели – собирайся, родная, нам пора. И в один день снимались с мест. Переезжали. Учет и контроль в то время – не самое сильное место властных структур. Для разумных чиновников…

Да какие в то время чиновники? Их еще не было как класса. Были какие-то люди, сидящие в кабинетах с табличками. Они и обязанностей своих не знали в точности. Так что, этот – директор завода, а тот – директор колхоза, который сам же и организовал.

И вот тут, с этого момента, в семейном предании порядок и ажур.

Человек оседлый уже, не переезжает. По простой причине – его там не будут искать. Никто и никогда. Велика Сибирь, да Россия больше. Степи, курганы, леса, а там и города уже строятся, и надо их поднимать. Человек терялся, как песчинка в океане. Залегал на дне глубоком и лежал, не шевелясь. То бишь, вполне счастлив и радостен в своих, незаметных стороннему глазу удовольствиях и победах, больших и маленьких.

Поэтому у вас, Светлана, столько разных городов упомянуто в рассказе. Время передвижений было. Кочевать по стране – первейшее условие для выживания.

– А отец Алексий, кстати, никуда не переезжал. В Тобольске родился, в Тобольске и…

– Время было другое.

– Нет, человек другой. Бегать не обученный.

***

«И поставлена будет им часть войска, которая осквернит святилище могущества, и прекратит ежедневную жертву, и поставит мерзость запустения. Поступающих нечестиво он привлечет к себе лестью, но люди, чтущие своего бога усилятся и будут действовать. И разумные из народа вразумят многих, хотя будут несколько времени страдать от меча и огня, от плена и грабежа; и во время страдания своего будут иметь некоторую помощь, и многие присоединятся к ним, но притворно. Пострадают некоторые и из разумных для испытания их, очищения и для убеления их к последнему времени, ибо есть еще время до срока». (Даниил, 11, 35.)

Настоятель Преображенской церкви отец Алексий углублялся в чащу лесную. Все дальше и дальше шел. Маршрут он примерно помнил, компасом служили воспоминания, пусть не очень резкие, но вели. Лицо Алексия то и дело кривила гримаса обиды и страдания непереносимого. Новое время. Время злодеяний. За что мне такая доля?

«Просите – и отверзется вам. Ищите – и обрящете».

В Библии все предсказано.

В июле 1918-го утоплен злодеями Владыка Гермоген, наставник и советчик. Услали его в прóклятое место Екатеринбург после апрельского Крестного хода, затеянного им здесь, в Тобольске для освобождения царственных особ. Увезли и бросили в тюремный каземат, где занимался он чтением Библии в переводе Константина Победоносцева, молился и пел церковные песнопения. Издевались над ним и тешились.

Заставили работать на строительстве укреплений возле села Покровское, родины Распутина, которого епископ попервоначалу благословил, а затем проклял. Долгая история, Царь Николай II в результате возникших разногласий услал Гермогена в Сибирь, а затем, в Тобольске уже, они примирились.

«Но верен был монах Гермоген Царю российскому вплоть до самой кончины, что и мне завещал. Кровью завет скрепил», – думая об этом, батюшка непременно плачет. Потому старается о Гермогене в сокровенных местах думать, где не видит его никто.

Алексей далеко в тайгу забрался. Тропинки он различал, он их с детства помнил, с отцом часто по двое суток из лесных зарослей не выходили, только тут и дышится легко. Хвойный дух как благословение Господне, блаженство ниспосланное.

Грибы искали, белок и лисиц подкармливали. Отец, церковный дьяк, наставлял: «Лес нам не враг, если к нему с миром и любовью прийти. Что за резон на кроны зеленых кедров издали глядеть»?

Учил малолетнего сына не блуждать в лесу со страхом, а ориентровки запоминать. Тут сучок, там дупло раздвоенное, там неподалеку развилка, сторону верную различи. Лес тебя тоже запоминает, сынок. Он тебя заплутает, он заморочит он тебя и к дому потом выведет. Медведи и волки своих не трогают. По запаху доброго человека чуют, по запаху различают злого. Божиих странников не тревожат. А разбойника на части разорвут.

– А ошибется медведь или волк, запах перепутает? Или с голодухи доброго человека растерзает?

– Ты о том и не мысли. Ты в доброе верь и для веры – добрые помыслы в себе выращивай, а все нечистое и дурное с корнем рви, прочь из души! Тогда никто тебе не страшен. И ты любому праведнику мил. Доброта и чистота помыслов – она от Бога, в ней сила Божия, что двери откроет, тучи разгонит, и дикого зверя приручит. Все беды от слабостей, от соблазнов и мыслей неправедных.

Ты запомни пока, а подрастешь – поймешь. Да и понимать не надобно, отцу поверь. Ты у меня ладный уродился, явился в этот мир в хороший день. Бог тебе в помощь, Алеша. Не боись, сынок, демоны тебя стороной обойдут.

И теперь бродит Алексей по тем же таежным тропкам, с детства изученным, ношу свою тяжелую на спине тащит, на гладкий черенок заостренной как следует лопаты, заступом задранной вверх, опирается, и не может слезу удержать. Березе белой, что ли плакаться? Рассказать, как в июле, по пути в Тобольск, сбросили человекоподобные упыри да ироды, оборотни, что русскими людьми прикинулись – да не может такого быть, чтобы русский человек от веры своей отрекся! – сбросили они православного епископа Гермогена, благочестивого и ученого мужа, с парохода «Ока». Мешок с грудой камней к ногам его привязан.

И над телом его измывались. Бесы на волю вырвались, и разгулялись по всея Руси.

Нет больше Гермогена, мудрого наставника, спасителя и защитника. После молебна того рождественского он укрытие мне отыскал, в монастыре спрятал. От рук мятежников я не пострадал. Кто теперь поможет мне, неразумному? – вопрошал священник белеющую березу, тонким бесконечным стволом уходящую ввысь.

И голос зазвучал Гермогенов – и не почудилось, голос разносился эхом, да и никого в том лесу, только Алексей стоит. Один.

Сказано было ясное, понятное для разумения: «На том месте, где стоишь, там и рой. И не печалься, друг мой последний и верный, Господь тебя не оставит. Ибо молюсь я за тебя и за супругу твою, и за деток твоих. Пусть страх оставит тебя, бояться тебе нечего. Убереги от злодеев сокровища, как тебе Царь наш батюшка повелел. Верность твоя в том. И преследователи дорогу к ним не найдут, и волос с головы твоей не упадет, и детки твои сохранны будут и невредимы, прости им прегрешения их.

С нами Господь. Аминь».

Да, прости им прегрешения их. Ибо не ведают, что творят. Лиза все со своим сенбернаром возится, ни до чего ей дела нет с тех пор, как Цесаревича увезли. Семен угрюм, Алексей ликом светел, да не в себе будто. Георгий в науки ушел, его и в доме нет. Сашка, старшенький, будь он неладен, не знаю уж сколько камушков из заветного чемодана перетаскал, и таскал ли – не ведаю, но все о чем-то с матерью шепчутся.

Женка моя Лидия смотрит странно в последнее время, глаза прячет…

Не может простой человек такое испытание перенести. – Такое размышление у Алексея, а лопата все глубже в землю уходит, заступает он ногою, поддевает очередную стлань и комья глинистые в сторону отбрасывает, кучка растет. Нужно до сокровенных слоев дойти, и там свое сокровище зарыть. Навеки. И чтобы никто и никогда. Сокровище сверкать должно тем, кто светел. Нынче некому сверкать, схороню.

И вспоминал он все эти месяцы, когда зачастили к нему царевы посланники – а хороши они или плохи, кто разберет? Поручик Соловьев ему планы какие-то рассказывал, как явится, так и выходит, что нужно часть царского добра для подготовки мятежа отдать. И отдал немного, да тот пропал бесследно, и не слыхивать о том мятеже. Теперь с обыском каждый день нагрянуть грозятся. Раньше-то чемоданчик под кроватью стоял, тряпьем Лидкиным накрытый, а шпага в переборке стенной захоронена. Кирпичников, писарь, и Чемодуров, камердинер царский, и учитель Жильяр – как знать, может они надежные и Царю преданные живота не щадя своего, но как знать, как знать… Понятная жизнь закончилась, собака без хозяина – бездомная и бесхозная, и веры ей нет, может и сама стащить, что плохо положено, и человека недоброго приветить.

Эх, Сашок, сынок ты мой непутевый, Сашка! Глаза туда-сюда бегают, а напрямую сказать не хочет. Но точно, тащит небось из чемоданчика, и молчит о том. Единственный он у меня такой, и ведь выучил лучше всех… да что там выучил, в такие времена, что пришли – кому учеба надобна? Егоровым чемоданчик на сбережение отдал – те перепугались, обратно принесли. Да и верно. Так сохранней будет, – думал Алексей, сильней и сильней налегая на лопату. – Вернутся истинные владельцы, придет Богом помазанная власть, а дары-то целы! Ото всех уберег, никому не передал.

В Бога верую и Царю верю, никому более. Нынче и некому.

Поднял с земли, размахнулся как следует, и бросил чемодан, обшитый белой льняной тряпицей, в глубокую свежую яму, туда же и шпага с ножнами из червонного золота полетела. Ух, загляденье! – стройно вонзился металл в землю. Вот и хорошо.

Вот и славно. Теперь летели обратно в яму комья земли, а перед глазам священника стоят другие глаза – чистые голубые очи Александры Федоровны, мученицы и страдалицы. Да как можно нежную голубицу, чувствительную тонкую женщину в таких условиях содержать? Она и передвигалась-то в кресле-каталке, животом нещадно мучилась, ноги ее не держали. А светла аки ангел небесный.

Величавая матушка наша. И Цесаревич, мальчик смышленый да улыбчивый. И доченьки Царевы, лебедушки, прекрасней в жизни своей не видал.

Он подровнял землю, травки и сучьев сверху накидал, сапогами поверху клада сотворенного встал и попрыгал маленько, утрамбовывая, и запел – как давеча в рождественском молебне Многолетие всей большой ектении пели, вспомнив каждого члена Царской Семьи поименно. Со всеми титулами!

И закончил, для самого себя неожиданно: пропето отцом Алексием в семнадцатый день месяца июля тысяча девятьсот восемнадцатого года от рождества Христова.

Аминь.

Место под белой березой, где сокровища спрятаны, священник запомнил крепко, все знаки нужные закрепил, и отметки сделал, птицам небесным разве что понятные. Шел домой, опираясь на длинную отполированную ладонями рукоять лопаты, не надеясь вернуться засветло.

Вечерняя служба уже к середине шла, дьякон Преображенской церкви работает исправно. Прихожане у меня хорошие, не ропщут попусту. Отец Алексий в подсобной своей комнатке руки от черной земли отмыл, переоделся в одеяние, соответствующее статусу богослужения, вышел к алтарю и спиной к немногочисленной пастве повернулся. Серьезен, бил поклоны, крестом себя осеняя, а губы продолжали шептать:

«Многая лета Государю Императору Российскому Николаю Александровичу и Государыне Императрице Российской Александре Феодоровне, и… ».

Служба вскоре закончилась, двое или трое верующих обратились к нему за советом, он каждому ответил обстоятельно, мыслями мечтая поскорее домой вернуться. При церкви дом его деревянный, там можно, наконец, передохнуть.

Только переодеться и смог, чай торопливый выпил, Лизаньку поцеловал, доченьку единственную. И собачку ее, черного крупноголового Тимошу по загривку потрепал.

А после упал в постель, как подкошенный, благо с Лидией Ивановной они особо разговоров не вели, та молчит давно и головой кивает меленько.

Среди ночи разбудил его шум – за стеною жалобно, безутешно плачет Лизанька. Надсадно скулит собачонка, пока еще щенок. Что это у них там стряслось?

Отец Алексей в комнату вошел, одеяло поправил, крестом ее осенял, молился, потом словами успокаивал, как мог. Но Лиза неугомонна.

«Царевича убили, папенька! Их всех убили – Царя, Царицу, Цесаревича, и девочек, папенька! В них Сатана стрелял из тысячи стволов, и снег летал по комнате, и крики такие стояли, мне сон был! Алексей не жив больше, папенька! Мы с ним никогда, никогда уже не повидаемся! Папенька, он не жив»! – Алексей Павлович обнял девочку за плечи, присев на кровати рядышком, концом простыни ей нос вытер, а слезы ручьями все текли и текли.

Собака уже не скулила, а ревела ужасным рыком, будто выросла за эту ночь, и не щенок. Здоровенный какой сенбернарище мне купцом Федотовым подарен! – машинально подумал отец Алексей и прошел в кухню. Водички попить.

Шум не стихал. Лиза по-прежнему всхлипывала. Он взглянул на перекидной церковный календарь, июль на дворе, какой может быть снег! – и оборвал листок.

17 июля 1918 года.

Через неделю слухи о злодеянии в подвале дома Ипатьева, стали обрастать подробностями. По той страшной комнате и правда летали комья белых перьев из простреленных навылет подушек, что прижимала к себе комнатная девушка Анна Демидова, убитая вместе с Царской Семьей. Именно эти перья, видимо, и показались снежными хлопьями дочери священника Лизе, рассказавшей отцу о кошмарном сне.

Потом зачастили с обысками. На что отец Васильев реагировал равнодушно, просил активистов не пугать детей, никаких драгоценностей ему от бывшего Царя не передавали.

«Русский Вестник», 18. 01. 2013:

«Осведомившись о том, – продолжал свои показания Н.Я. Седов в Екатеринбурге, – что я намерен отправиться в Тобольск, Б.Н. Соловьев объяснил мне, что в Тобольске принимает деятельное участие в заботах о Царской Семье местный священник о. Алексей Васильев […] В апреле сего [1918] года на шестой неделе Великого Поста, я отправился в Тобольск. […] По прибытии в Тобольск я пошел к о. Алексею Васильеву […] На следующий день я уехал в Тюмень […]».

«По наводке Н.Я. Седова (см. цитировавшийся нами его допрос от 9 ноября) был совершен тщательный обыск у священника Алексия Васильева».

«Вчера, 24 декабря [1918 г.], – доносил прокурору Омской судебной палаты прокурор Тобольского окружного суда, – был допрошен священник о. Алексей Васильев, заявивший, что никогда никаких денег, оружия или документов б. Царской Семьи у него не было и нет, что с Седовым он виделся, но об этом ему ничего не говорил и никогда никакого палаша не показывал. После этого весь день судебным следователем, в моем и товарища прокурора Волотовского присутствии, производился самый тщательный обыск в квартире священника о. Алексея Васильева, в подполье, на чердаке, за зеркалами и картинами, в мягкой мебели, в перегородках комнат […], за обоями, в печах и на печах, в сундуках и во всех решительно открытых и скрытых помещениях, но обыск не дал никаких результатов. После этого, в присутствии о. Алексея Васильева и командированного епархиальным епископом депутата от духовенства, был произведен тщательный обыск и в Благовещенской церкви и ее алтарях, где настоятелем состоит о. Васильев, причем им самим и депутатом духовенства протоиереем Ременниковым были приподняты и открыты все шкафы и комоды, киоты икон, предъявлены жертвенники и приподняты облачения на престолах. Нигде в церкви никаких посторонних вещей или документов обнаружено не было. […] …В то же время был произведен обыск у живущего близ Ивановского монастыря, в 8 верстах от города Тобольска, бывшего Царского служителя А.П. Кирпичникова, точно так же не давший никаких результатов».

«…Именно это незнание места сокрытия ценностей было общим местом практически всех допросов». (Сергей Фомин, Боткины: Свет и тени, часть 4-я, «Русский Вестник», 18.01. 2013.)

 ***

Через несколько дней в пустующем, как обычно, читальном зале публичной библиотеки Михаил продолжал начатый разговор, он будто нашел, наконец, собеседника, и отстаивал свою правоту с горячностью, хотя никаких возражений у меня не было.

– Мы ведь занимались исследованиями судеб тобольских жителей, застрявших поневоле во время смуты – да, просто началось Смутное время, Иван Грозный опричниной карал, а большевики просто разбоем занимались, а как спастись от разбоя? Выход один – затаиться, спрятаться, притвориться камнем – как ящерица на камне сливается с серовато-коричневой поверхностью. Выживание, выживание – как наиглавнейший инстинкт. Основной.

Тема пространственных перемещений волновала его не на шутку. А я все не знала, как задать главный вопрос, который после бесед с Петром Поспеловым постоянно меня занимал. «У нее был опыт мистического общения», – сказал тот о богомольной старушке, матушке Евпраксии. Сказал, как о чем-то само собой разумеющемся… Она общалась со святителем Иоанном, и это не казалось удивительным. Здесь так принято, напрямую мистически общаться? И послушница Маргарита говорила о людях, наделенных особыми дарованиями…

– Ладно-ладно, Михайло-философ, посмотри, что я тут нашла! – Среди газетных подшивок «Сибирского листка» за 1917 год – крупные объявления, афиша электротеатра «Модернъ», в августе подряд: «На крыльях смерти», «В объятьях смерти», «Чем ночь темней, тем ярче звезды», а в октябре свеженькое: «Тайна железной двери». Нарочно не придумаешь. Прекрасная иллюстрация к тому, о чем ты говоришь.

Миша смеется:

– Это кинотеатр местный, совпадение. Кино только начиналось, названия призваны завораживать обывателя. Но в общем…

– В общем и целом граждане как раз на крыльях смерти и перемещались. И персоны особо важные, и тот самый «маленький человек», до судьбы которого никому нет дела, да и не было никогда. Для него и правда ничего, кроме выживания не оставалось. И семья священника, прадеда моего, да твои, я уверена.

– И только семья отрекшегося Царя ничего для выживания не предпринимала – ты заметь, я не употребляю слова «спасение», тут двойной смысл получится, спасения в вечности они ждали. В общем, дождались.

Историк Борис Романов писал, родственник он Царю или нет, неведомо мне: «Учитывая все пророчества о роковом 1918 годе, которые узнал Николай II, мы можем предположить, что он понял его знамение свыше. Однако он и Александра Федоровна уже твердо решили к этому времени идти до конца и быть готовыми к любым испытаниям: «Делай, что должно и будь, что будет»».

– Я вредная, Миша, не историками едиными. Тут вот труд сексопатолога Князькина (вот ты скажи, как фамилия подстегивает писать соответственное ее значению… жаль, ты не психолог):

«Несмотря на то, что противники Григория никак не могли представить хоть сколько-нибудь веские доказательства его вины, время от времени Николаю Второму приходилось уступать общественному давлению и просить Александру Федоровну не принимать старца во Дворце и не писать ему. То ли в знак особого уважения, то ли по соображениям конспирации царица в своих письмах к мужу чаще всего называла Распутина «Он». Так верующие говорят о Боге».

Да, все беды России начались в детской. Что рассуждать о Распутине? очередной приступ у ребенка для матери важнее судеб империи, это нормально. И требует Царица к себе Григория с единственной целью – избавить дитя от страданий.

Опыт мистического общения, о котором мне говорил отец Петр, у Распутина явно наличествовал. Но тут что главное – посредников быть не должно. Царица склонна к мистике, но силы для опыта такого общения у ней не было.

Смена вероисповедания, психика неустойчивая, подверженность истерии – я не осуждаю, я особенности личности анализирую. И вот она уцепилась за Григория, как за спасительную соломинку, мистический опыт получала через него. Слепо доверяла каждому его слову. Искажение происходит, картинка смазана.

И у Григория перегруз вышел. Пошел вразнос, искал способы прочистки энергетических каналов, когда чувствовал, что сила уходит. Он же сознание терял после сеансов помощи недужным! И помощь была результативной.

Тут сколько ни исследуй – не поймешь, потому и столько трудов о нем написано. Зачислить в авантюристы не выходит, вроде и предпосылки есть, а не выходит, хоть плачь.

– А ты веришь в опыт мистического общения?

– Знаешь ведь о телеграммах Распутина, после которых утихала боль Цесаревича. Меня именно телеграммы потрясли. Помолился Распутин, телеграмму отослал, болезнь отступила. Даже вслух такое произносить неловко, а ведь исторически подтвержденные факты. И как объяснишь?

После той первой беседы в день встречи (к концу которого мы перешли на “ты”, что было неминуемо, официальных отношений с собеседником у меня не вышло, мы постоянно подначивали друг друга, спорили, иногда и препирались, в общем, выходили за рамки, к тому же я чувствовала себя в его обществе поразительно легко) мы встречались с Михаилом чуть ли не каждый день. В семинарии летняя занятость невелика, лишь дежурства иногда, а со мною и в архив пойти нужно, мне нужна была его помощь, и в библиотечное или музейное хранилище – с Мишей нас пускали без промедления.

Архив, конечно, основное место встреч, сидеть там можно было как угодно долго, и нас оттуда никто не гнал, Михаил – завсегдатай, его барышни архивные хорошо знают, любое требование выполняется в момент!

От экрана у меня уже слезились глаза – информации отцифрованной видимо-невидимо, жизни не хватит проанализировать.

«А ведь столько потеряно!» – говорил отец Петр, советуя мне помощь Михаила. Инициатором нашего знакомства был он, духовная беседа в проректорском кабинете привела меня прямиком к Носову!

И теперь, глядя на его широкое лицо с аккуратными, но будто вытесанными, как на каменных статуях острова Пасхи, чертами лица, мне кажется, я знаю его вечно. И шутим в последнее время, к чему бы?

 – А Михаил Носов, по-твоему, должен был на самом деле написать повесть “Нос”, но вряд ли это меня бы прославило.

 – «Нос» уже написан, и автор обладал выдающимся профилем, как ты помнишь. Твой гармоничней будет. Но роман «Держи нос по ветру, беги не останавливаясь» – как раз твоя тема, об этом и говоришь, как об основном законе выживания. Так что, не все потеряно. Собирай материал.

– Да уже столько собрано! У нас целый отдел судьбами тоболяков занимается. Интереснейшее сочинение может быть, ты права. Ну что, откопала для тебя необходимое?

Он все еще думает, что я ищу документы. Необходимое давно найдено.

Хотя «Клировые ведомости» – занятные сведения, часами можно рассматривать, кто и чем в церквях занимался, каков церковный капитал, из чего он складывался, сколько получено от свечной выручки, сколько потрачено.

Но это полезно будущим авторам исследований об особенностях церковного уклада в России. На рубеже веков.

Теперь я скорее удовлетворяла свое любопытство, рассматривая невероятное количество документов, не связанных с интересовавшими меня событиями и людьми, но характеризовавших время. Что и как происходило, как выглядели дома и улицы, как одевались люди, по каким дорогам ходили пешком. Гравюры того времени, фотографии.

Дмитрий Менделеев о своей поездке в Тобольск в 1899 года:

«Кремль виден из любой точки подгорной части города, и хотя его древние стены в ХIХ веке были разобраны, я увидел Тобольск с его оргинальными, мне столь знакомыми постройками, с его горой, где спереди красуется собор, архиерейский дом и присутственные места… От деревянных мостовых до церквей и домов… все, или почти все сохранило свой прежний вид…».

– Миш, а сейчас «все» тоже прежний вид сохранило?

– Да нет, последние пятнадцать-двадцать лет дело идет к тому, что сохранятся только общие очертания, намеком. Кое-где дома позабытые. А рядом новострой. Но гора и Кремль – да, неизменны, визитная карточка города, чтобы хоть что-то о прошлом напоминало. Модернизируют прошлое, штукатурят, сохраняя при этом некий фирменный стиль. Останутся нетронутыми заповедные зоны, запросы туристов учитывая. А сейчас давай учитывать, что мы здесь с самого утра, а день выдался ясный на редкость. У нас и летом дожди.

Знаешь что, Света? Предлагаю проветриться и навестить «подгору», даже точнее скажу – причину ежевесенних наводнений, широкий и бурный Иртыш. В 1987 году дамбу построили, стало проще. Не купалась еще?

– И в голову не приходило. Я же не отдыхать и резвиться приехала. Историю в деталях восстанавливать, историю отдельно взятого священника и его семьи.

– «Отдельно взятого» ничего нет. Все взаимосвязано. Ты приехала, потому что твой прадед – священник упомянут в документах как последний царский духовник. И легендарный Гермоген его наставник, и Царь с Царицей в Доме Свободы томились в ссылке в аккурат посреди нашей «подгоры» на красиво названной Плац-парадной площади. И царские сокровища фигурируют в деле, и все туманом окутано, никакой определенности.

– Думаешь, я откопать надеюсь? Да вовсе нет.

– Да уж вовсе? Все так говорят, а сами разные мысли в голове хранят. – И он серьезно на меня посмотрел, страдальчески. Впрочем, искра страдания ту же погасла, мелькнув лишь на миг. – Купальник у тебя есть? Или в гостиницу подъедем для начала, все необходимое, скажем так, «на всякий пожарный случай» возьмешь.

– Только не говори о пожарном случае, у нас гостиница веселая, сигнализация чуть не каждую ночь воет.

– Максим, что ли, развлекается? Или курят отдыхающие? – Мне неловко признаться, что я и сама там балуюсь по утрам. С чашкой кофе и сигаретой под этой самой сигнализацией, но не срабатывала ни разу. Окно открываю широко.

– Миша, а ты курильщик?

– Никогда. И не пробовал. А вот Лариса курила.

– Лариса? А кто это? – только много позже я вспомнила слова Полины Сергеевны об осторожности с безутешным вдовцом.

– Потом, потом. Поехали, солнце уйдет – и дня как не бывало.

– Да у меня и купальника нет, я для спортивных пробежек по утрам кое-что прихватила, но тут какие пробежки. То в монастырь еду, то в архив. Голова кругом. Никогда в сибирской реке не купалась! Мне говорили, вода быстрая и холодная, лучше туда не лезть.

– Одной лучше не лезть. Со мной можно.

Ладная, видавшая виды «Тойота» остановилась на полянке, окруженной густым кустарником. Метров сто до воды, рукой подать. Я быстро переоделась в машине, несказанно радуясь возможности позабыть хоть на время и о прошлом, и о настоящем, ринулась к воде незамедлительно, без попыток погулять вокруг да около, присмотреться. Михаил еще возился с машиной, он открыл капот, что-то ему при торможении не понравилось – «клапаны стучат» – и вслед мне летели его предупреждения:

– Там выше, в районе улицы Подшлюзы, такие названия у нас не романтические, прошлым летом парень утонул, так что предупреждаю – острожность соблюдать! Я сейчас тебя догоню, ты лучше вглубь без меня не лезь, опасно!

– Да не утону, не волнуйся! – прокричала я, плюхнувшись в воду с размаху, берег достаточно высокий, а река совсем мелкая поначалу, что же, как ребенок маленький, в лягушатнике плескаться приехала? – Преодолевая дебри водорослей, я продвигалась вперед, и вот уже глубокий поток и чистая волна, я незатейливым брассом ухожу в нее, она поддается, послушная, но надвигается новая, я снова складываю руки лодочкой и развожу их часто и широко, отталкивая ногами предыдущую волну, уже подчинившуюся.

Свежесть воды быстро становится привычной, я решительна, будто хочу доплыть до другого берега, но таких планов у меня нет, я бездумно преодолеваю бугорки приливающих водных потоков, размякая от влаги, сливаясь с ней.

Впереди зеленая полоска леса, над головой небесная зыбь, ясная и ни облачка. А вокруг изумрудное великолепие, – вперед, только вперед!

Но у неопытной и малотренированной купальщицы правая голень застыла вдруг. Как-то странно и неестественно волочится в воде, не могу я ногой ритмично отмерять сажени, левая отмеряет, а правая висит безжизненно. Я что-то слышала о судороге у пловцов, в реках это особенно часто случается.

Впервые оглядываюсь – Михаил где-то у берега, ему до меня далеко – и я кричу:

– Миша, помоги мне, нога замерзла! Помоги-и!

Кручусь на одном месте, проклиная себя за самонадеянность и доверие летнему дню, часто-часто хлопаю руками по водной поверхности, как растревоженная птица крыльями, и выкрикивала свое «Миша, помоги-и!» – пока, наконец, сильные руки не подхватили меня и не понесли к берегу. Я старалась помогать, отталкиваясь от воды той ногой, что двигалась, но Миша просил меня успокоиться и не сбивать его с ритма:

– Угомонись, Света, обычное дело. Судорога. Что ж ты без меня в такую даль, но до берега всего ничего, доплывем. – Он дышит ровно, точными гребками левой руки подчиняя себе вполне, впрочем, спокойную водную стихию, а правой меня держит, крепко.

Выбросило нас на берег уже порядком измученных, мы так и лежали бок о бок, приводя в порядок дыхание. Я перевернулась на спину, ногу свело крепко, попыталась ее растирать, и вот уже Миша массирует мне ступню круговыми пассами опытного массажиста.

– Разогреть мышцу необходимо, сразу не получается. – Он тяжело дышал, колдуя надо мной, а голова как болит! – Не бойся, страшное позади.

– Да я и испугаться не успела, когда бьешься, чтобы на поверхности удержаться – страх не лучший помощник, его и нет. Выживаешь. Автоматические действия, но верные, согласись. И кстати о выживании, инстинкт срабатывает. Не плод длительных размышлений, вовсе нет. Некогда. Бывают ситуации, когда осмысливать свои действия – смерти подобно. Превращаемся в матрицу, и откуда-то навыки усвоены.

– Это у тебя был опыт мистического общения. Но без посредников не обошлось.

– Смеешься на моими слабыми попытками истину понять. – Я перевожу дух, сознание туманится, мне непонятно, как все это случилось.

– Истина нерассказуема и пониманию недоступна. – Важно формулирует он, и тут я смеюсь с радостным облегчением, мы уже вместе смеемся! Мне с ним удивительно легко. И он спас мне жизнь, как ни крути. Без лишних раздумий. Инстинктивно.

Тучи, неизвестно откуда взявшиеся, затягивали небо, на кустарнике покачивались крупные капли медленного дождя, раздался первый, отдаленный пока, раскат грома, еще несколько мгновений, и начнется гроза.

– Ну вот, позагорали, называется! – говорит Михаил, и в голосе не слышно огорчения. Завернул меня в широченное полотенце, заранее приготовленное – пригодилось, понес к машине.

Как я была счастлива, когда его видавшая виды «Тойота» все-таки завелась!

– Мы, Света сейчас ко мне поедем, продолжим тебя спасать. – Он повернулся ко мне, докладывает перспективы, а я прошу на дорогу смотреть, вокруг деревья, и стемнело вмиг, сейчас ввинтится в столб – так и останемся под дождем. – Да я тебя на руках донесу, не волнуйся. Ты легкая, как моя Лариска, я ее как-то через весь город нес, и по лестнице с ней поднимался. На спор. Она не верила, что до дома донесу. Донес. Ну, это давнее, мы еще совсем юные были. И никаких судорог во время купания, просто от переизбытка счастья.

– А что потом было?

– Потом? Ах, ты о Ларисе… Вот поднимемся ко мне, тебе чаю горячего с медом сразу же, ногу распарить надо, ванну примешь с травами. В гостинице у тебя есть ванна?

Да я просто так спросил. У меня есть. Недалеко тут, да и что у нас далеко? Город с наперсток, подгора, надгора, и кружим мы вокруг горы…

– Ну ты извини меня, такая недотепа. Предупреждали же меня, вода холодная. Так скрутило. Вот утонула бы, сейчас страшно. У меня судороги никогда не было, впервые.

– Все когда-то впервые. Приехали. Четвертый этаж, в доме есть лифт. – Он вышел из машины, я ему сумку с вещами моими сначала подаю, ключи, тетрадка, телефон и записи мои… не говоря уже о джинсах, что ж я так в полотенце теперь и останусь? – И на пляж, кстати, за сумкой возвращались, ему и в голову не пришло оглядеться по сторонам, видно, давно один живет.

И какой мощный нескончаемый дождь! даже если б могла идти, предпочла бы в тепле отсидеться.

Он меня как малютку, в полотенце обернутую, к подъезду несет. Одной рукой, и веса я своего не ощущаю. В голове туманится обрывочное: меня спасли, меня обогреют – надо же! Сказку, наверное, на сон грядущий расскажут… В некотором царстве, в некотором государстве… И я усну. Впрочем, так далеко забегать рано.

Я сделала попытку сосредоточиться, но мысли плывут щепочками, их несут по течению дождевые ручьи.

Нормальная квартира историка, именно такой себе и представляла. Книги, книги, шкафы с книгами, письменный стол книгами завален, и кипами книги на полу. Подсвечники старинные, ну это в Тобольске норма, здесь ничего без старины не обходится.

И картины на стенах. Виды города, восемнадцатый век. Женский портрет – хорошо написан-то как! Молодая женщина в кокетливом платочке на шее завела руки за голову, русые волосы развеваются на ветру, на заднем плане пейзаж – лес в перспективе.

Она прекрасна. Я смотрю на портрет, Михаил стелет мне на диване, единственном месте, где книги не нагромождены, он оборачивается, предлагая занять приготовленное для меня ложе, он собирается массировать ногу серьезно. Поймал мой взгляд, четко выговорил: «Это Лариса».

Я и сама поняла, что это портрет Ларисы, но не ожидала, что у нее такие задорные глаза.

И квартира кажется огромной для одного человека. Нет, не так – достойное пространство для одного человека, удобное. Так правильней.

Чай с медом я выпила, первую порцию массажа получила, и меня уже зовут отмокать, ванна приготовлена.

В пахнущей мятой и розмарином воде я почти засыпаю, перед глазами оранжевые круги. Я все-таки простудилась.

– Света, достаточно! Я сейчас дверь открою, вылезай и подготовься, разотрись полотенцем основательно. Считаю до десяти!

Ого! Я мокрая и ощущаю ломоту в ноге, за стенку пришлось ухватиться. Встаю на пол, с трудом удерживая равновесие. Но встаю. Полотенце это хорошо. Голова кружится – это плохо. Растираюсь. Второе полотенце сухое, здесь же на крючке висит. Здорово!

– Миша, а есть халат? Или пижама?

Он топает по коридору, три минуты шумного выдвигания ящиков, в конце концов из-за двери показалась его рука с махровым нежно-сиреневым халатом. Длинный и уютный халат, в него можно завернуться.

Когда он входит, я готова к встрече с мужчиной, малознакомым для того, чтобы вот так навязываться, между прочим. Массаж, ванна, чаи и халаты, шершавящиеся распаренные подушечки пальцев – салон SPA, а не квартира ученого. Ученые, по общему мнению, люди рассеянные. Чего от Михаиле никак сказать нельзя. Нельзя сказать. Нельзя… (сознание снова уплывает в неизвестном направлении, мне приходится усилием воли вернуть предметам очертания).

И резной буфет прошлого века в столовой. Пока он нес меня, я отметила.

Гостиная, столовая, спальня. А все в целом – кабинет для занятий историей, стены увешаны литографиями, гравюрами, портретами, пейзажами (и что обычно для ученого, живущего в Тобольске – персоны и местности связаны только с Сибирью, пожалуй, есть такие города на земле, где никому не приходит в голову изучать географически отдаленные пространства. Как в Венеции трудно себе представить пишущего о Барселоне. Да и в самой Барселоне пишут только о Барселоне. А в Тобольске – … впрочем, это уже повторение сказанного). Кухню я еще не видела.

– Михаил, а у меня вообще-то жар. – Перед глазами плыли картины и картиночки, они удлинялись и мне впору было в них обернуться, леса, небеса и дороги… – По-моему, я простудилась. А знаешь, почему? Это ты виноват. Женщина здорова, пока ей не на кого опереться. Как только чувствует опору – еще в самом зародыше этого чувства – у нее появляется ощущение, что можно расслабиться и потерять бдительность, безнаказанно плыть куда глаза глядят, в общем, она обретает твердую уверенность, что не утонет.

Я уже привыкла кататься на твоем плече. Ощущение кошки, прыгающей хозяину на плечо, как только он входит в квартиру… так и я буду запрыгивать на хорошо изученную ключичную ложбинку, стоит тебе появиться на горизонте. Или в дверном проёме. По-моему, у меня горячка и сорок, честно. – Перед глазами уже всерьёз то двоилось, то расплывалось и текло. Образы, образы. Изумрудные переливы Иртыша, тяжелые капли на кустарнике, нежно-сиреневый халат неизвестной мне женщины, портрет задорной Ларисы, и дубовый буфет конца прошлого века, с резными дверцами. Или начала века, мне неведомо, – а еще много-много гравюр и литографий, и портретов разных размеров в рамках, преимущественно коричневых.

Миша принес мне жаропонижающую микстуру, и по ложечке вливал в раскаленное горло, таким оно мною воспринималось. Он вымочил полотенце в растворе уксуса, прикладывал ко лбу, приказал повернуться на живот и растер спиртом спину до такой степени усердно, что она тоже раскалилась – спина цвета наковальни? – спросила я. Меня укутали в одеяло и велели лежать смирно, крепко закрыв глаза.

– Зрение в горячечном бреду может пострадать от перенапряжения. Бредить лучше с закрытыми глазами. Так что не стесняйся, говори, но глаз не открывай.

Я вырубилась, наверное. Когда сознание перестало молотить виски тяжелыми предметами, я открыла глаза, пытаясь найти стакан с водой. Мне очень хотелось пить. Миша сидел в кресле, держа мою руку в своей, но не двигался. Он спал.

Довела мужика до обморока, вот постоянно себя спрашиваю, как мне это удается? Да еще с такой последовательной настойчивостью.

Я попыталась высвободить руку, стакан воды стоял у дивана на полу, я бы дотянулась, но Миша тут же пошевелился. Я перевернулась и попробовала достать стакан другой рукой, не тревожа спящего, но сделала неверное движение, и почти свалилась с дивана, чем разбудила его окончательно.

– Миша, извини, бога ради, я как слон в посудной лавке, но мне значительно лучше. Я просто хотела водички попить, а руку не хотела отнимать, потянулась, и…

Он подал мне стакан, по счастливой случайности, целый и невредимый, и с удовлетворением констатировал: а ведь и правда, температура близка к нормальной.

– Во всяком случае, градус не повышается, я перепугался, что скорую придется вызывать. Лариса однажды так переохладилась во время затяжной однодневной экспедиции в тайгу, так я называл ее отлучки по местам боевой славы, что пришлось в «Скорую» обратиться. И в больнице она две недели провалялась, жесточайшее воспаление легких. Но потом отпустило. В тот раз пронесло.

Я уставилась на портрет женщины над диваном, и спросила прямо, пользуясь своим положением не до конца выздоровевшей женщины, переживающей временную ремиссию.

– Миша, можно подробней? О Ларисе, и обо всем, что с ней связано?

Он молчал долго, я даже успела температуру проверить, и перед носом его через три минуты градусником помахать: 37,4! Почти норма! К утру буду и вовсе здорова!

– Ну, к утру вряд ли, но давай не будем рисковать. Лежи смирно, а я расскажу тебе сказку. Или часть ее, пока не уснешь.

– Когда усну, уходи к себе в спальню. А то за мной завтра некому будет ухаживать. Ослабеет плечо.

– Обещаю. Раньше не мог уйти, не уверен был. Да и воду – кто бы тебе подал? Давай сначала переоденем тебя, не надо мокрое белье телом высушивать, вредно. Температура падает, ты потеешь, это хорошо. Вот тебе пижама сухая, и наволочку я поменяю. – Я сбросила мокрую рубашку, натянула сухие штаны и майку, Миша мне подал взбитую подушку. Я блаженно потянулась на постели, улыбнулись мы вместе. – Ну хорошо, продолжим сказку мою. – Я слушаю, замерев на подушке и закрыв глаза для верности, чтобы взглядом его не спугнуть.

– Слышала ты о черных копателях? Это давнее развлечение сибиряков, их еще черными археологами называют. Теперь они металлоискателями вооружены, нет чистоты промысла. Раньше безо всяких металлоискателей, по народным приметам и признакам тайным – находили клады специалисты доморощенные, а иногда специально образованные, настоящих археологов среди «черных» тоже немало. В Сибири ведь где ни копнуть – можно сокровища любого времени отыскать. В легендарные времена князя Матвея Гагарина, губернатора всея Сибири, черные копатели оброк платили. И скандал вышел, что в момент расследования, учиненного над Гагариным, сочли, что мало он в петровскую казну денег копательских отдавал. Тут что правда, то правда. В основном в свой карман летело. И в тяжелый год, возвращая недостачу, Гагарин все, добытое копателями, принудил для выплат принести, и сам в Санкт-Петербург переправил аккуратно.

Скифские курганы с бесценными вазами – тоже здесь.

Матвей Захарович Окрылин неистовым был. Профессиональным черным

копателем. Никаким другим трудом не занимался. Жена его лет пятнадцать терпела, потом к другому ушла, к бухгалтеру Иванову, но не об этом речь, хоть и об этом тоже. Лариса Матвеевна Окрылина, дочка его, с ним осталась, не отдал он дочку матери. Взятку дал огромную, и суд в его пользу решил.

С детства Лариса ходила с отцом в экспедиции. Чернокопательские. В школе прилежно училась, отец график изысканий к занятиям приспосабливал, по максимуму. Да и мать ему помогала, самого Окрылина мать, Мария Петровна. Готовила для Ларисы, стирала. Уроки, правда, проверять отказывалась, но Лариса и так хорошо успевала, у школы претензий не было.

Причем, Матвей Захарович экспедироваться в одиночку предпочитал. Опасностей больше, риск – но и выигрыш куда круче. Делиться не с кем. Никто не в курсе.

Ведь в Сибири как – знает двое – узнает и третий. Пытки почему применялись? Пыточная правда.

Без пыток к информации доверия нет. Вот то, что кричит православный крещеный славянин, в болевом шоке из себя изрыгая, то и правда. А то, что по своей воле говорит – пятьдесят на пятьдесят. Трое разное говорят – пытал каждого в отдельности, пока показания не сходились. Древняя традиция.

Рассказано что-то при двух свидетелях – идут два свидетеля и доносят. Все эти вопли «а кто написал 50 миллионов доносов» – какая чушь и перевирание истины!

Традиция. Что во времена Грозного, что в петровские времена, что во времена сталинские…

Историю собственную не знают. Или сознательно передергивают. Это долгая тема, отчего одни люди с неизвестным происхождением сейчас ополчились на других людей с неизвестным происхождением, аппелируя, что те, первые, недостаточно благородны и грубо говоря, «быдло».

Голубокровных нынче нет. Были да вышли. Я думаю, Света, мы об этом еще поговорим. И кстати, если бы не вышли, то нас, российских подданных, всех до одного – сейчас бы не было. Не мы бы родились, а другие люди, какие и кто – неведомо. Может, новые террористы с бомбами до сих пор выбирали бы русских царей своими мишенями. Как дети малые воробьев стреляли из рогатки, так и русских царей мочили те, чьими потомками мы не являемся. Мы – неизвестно чьи потомки, все перемешалось. Но живы и живем, и нечего оскорблять друг друга попусту. Отвлекся я, извини.

Историю вспять невозможно повернуть, проиcшедшего не отменишь. Может, это и хорошо. К истории сослагательное наклонение неприменимо.

Какое все это отношение к Ларисе имеет? Почти никакого. Так, разговорился на ночь глядя… даже среди ночи. Длинный рассказ у меня. Ты уже спишь, спи. Я тоже посплю, хоть пару часов до рассвета.

Он поправил мое одеяло, подоткнул со всех сторон, и ушел к себе.

Его последние слова тройным эхом отдавались, реверберировали, превращаясь в гулкий аккомпанемент сна. Да, я уснула тут же, но просыпалась чуть ли не каждые пятнадцать минут, лоб взмокший, я его концом простыни промокала, под утро догадалась влажные от пота штаны и майку на уже просохшую сорочку поменять. Чуть закрою глаза – радужные круги движутся, вижу лица мне незнакомых людей, мужчин и женщин, они о чем-то говорили, но я услышать не могла – о чем?

Утром, с трудом ориентируясь в незнакомой квартире, кляня себя за сговорчивость – болеть нужно на своей территории! лежала бы на гостиничной койке и понемногу оклемывалась без свидетелей, так нет – я нашла туалет, потом добралась до кухни, очень хотелось пить. И на цыпочках обратно, без промедления.

Тихонько и без лишних движений шмыгнула к отведенному мне дивану, затаилась, натянув одеяло на голову. Спряталась. И от Михаила, могущего появиться в любой момент, а состояние мое не располагает к общению – голова тяжело гудит, и красные набрякшие веки… к тому же, по мере улучшения моего внутреннего самочувствия, внешние и незначительные признаки болезни усиливались – насморк ни с того ни с сего, нос покраснел, и обе ноздри воспалены. Только этого не хватало!

Уткнувшись в подушку, и сдавленно сморкаясь, стараясь производить как можно меньше звуков, я снова на своей территории – диван для несостоявшихся утопленниц пружинами не звенит, это вполне современная конструкция со всеми полагающимися прибамбасами, но у меня приступ кашля!

Когда я подняла голову – Михаил с дымящейся чашкой стоял передо мной, пахло медом и мятой – предположительно пахло, я не различала запахов, дышала шумно и трудно.

– Вот. С добрым утром, – пробубнила я.

Миша поставил чашку на пол, присел на краешек дивана, убеждая, что я «ну совсем молодец».

– Миша, мне стыдно, что на меня смотришь… «тепло ли тебе девица, тепло ли тебе красная» – мороза нет, а нос малиновый. И дышать не могу. Да что ж за напасть такая, ни с того ни с сего.

– Я сам виноват, что купание в Иртыше устроил, и не отворачивайся от меня. Ты выглядишь прекрасно для человека, что целую ночь хрипел, потел и переодевался.

 – Мишенька, да мне как раз хорошо, мне значительно лучше, ну такое ощущение, что хворь вот-вот пройдет, правда. Странная какая-то болезнь, я никогда вот так с полуоборота от надвигающейся грозы не падаю, а тут… Как в ускоренной съемке, то жар, то радости внезапной простуды, не смотри на меня, отвернись, я хоть в порядок себя приведу!

– Света, успокойся! Настаиваю, ты и в простуде выглядишь на все сто процентов, я же помню, что было «до». Мое дело – следить, чтобы эта напасть как прилетела вмиг, так и улетела. Пей вот чай. Ты сегодня литра три должна такого чаю выпить, я обеспечу. Будешь лежать и слушать мои рассказы. Как только явственно ощутишь запах мяты и липового меда – дело пошло на поправку. Дыхательные пути прочистились.

Мед этот наш местный пчеловод мне поставляет, он вообще-то писатель, знаток истории и сибирских баек, назовем их легендами… хотя наш образованный пчеловод предпочитает слово «мифы».

Романы пишет, а собственный улей ему нужен для успокоения нервной системы. На даче готовит к печати очередные тома о Кучуме, а как усталость почувствует – надевает соответствующий случаю шлем с сеткой. И с пчелами разбирается.

– Как интересно. Город неординарных людей, и пером не описать, какие увлечения у каждого.

– Ну тут ты не права. И сказки сказывают, и пером описывают. В разговоре то молчим, то шутим. Или просто говорим ни о чем, что кстати, самый приятный вид беседы, редко такое счастье выпадает – как Матвей Захарыч, свекор мой, любил повторять. Царство ему небесное.

– Я вчера о Ларисе боялась спросить… о Матвее Захаровиче ты говорил много, много и страстно, я думала, с ним все в порядке.

– Я говорил о неистовом черном копателе. Такие редко до старости доживают. Жизнь полна приключений, при определенном психическом укладе выбор занятия неизбежен. Плюс благородство, не позволяющее стать бандитом с большой дороги. Для авантюристов два пути в наших краях – раскапывать курганы с металлоискателем, или подати собирать с коммерческих фирм, город на части делить.

Сама понимаешь, первое значительно увлекательнее.

Третий путь появился – стать выдающимся финансовым заправилой, Сибирь – край больших и маленьких тайн, как подземных, так и наземных, основать такой вот фонд «Возрождение», и отполировать все, что нуждается в полировке. И реставрации.

– Ты смеешься, а отполирвали они действительно на славу, и ничего не позабыли, куда ни глянь – глянец, извини за каламбур. Ты знаешь, говорю с тобой – и дышится куда легче.

Миша нес уже третью по счету чашку чаю, я отпрашивалась в туалет то и дело, общение происходило в легкой и непринужденной обстановке.

– И все-таки, Миш. Матвей Захарович. Продолжай. Я от твоих сказок выздоравливаю.

– Сказок… тут серьезные сказки. Но раз уже начал. И не случайно начал, да, хотел тебе рассказывать то, что ни с кем и не обсудишь. Люди замолкают, не трогают опасные темы. Избегают на болевые точки нажимать.

Матвей Захарович Окрылин был одним из самых авторитетных знатоков и собирателей старины. Правда, старину он не на блошиных рынках и не по свалкам выискивал. А в походах по лесу, иногда исчезал в тайге на недели. Ничего странного, для того, чтобы прийти «с уловом», как это у них называлось, иногда и месяцы нужны. Но это уже чересчур. Матвей и квартиру нам эту купил, мы раньше вместе жили. И машина моя на его средства приобретена. И все, что ты видишь ценного или привлекающего внимание в этой квартире – овеществленный клад. Сокровища древних скифов, трансформированные в предметы утвари, украшают наш скромный быт.

Иногда меня это заставляет нервничать, поэтому приходится много работать, чтобы лишние мысли не отвлекали.

Единожды приобщившийся к откапыванию кладов – уже не соскочит. Затягивает. А если еще и выносливость присутствует, и сметка, и закалка. Ведь риск, постоянный риск! Я мог бы тебе полуторачасовую, да что там – на неделю лекцию завести об исторически дошедших до нас сведениях ­­­– как начинался промысел, назвать имена первых «черных археологов», рассказать об истоках явления. Хотя корни просты и понятны – уж слишком много в сибирских недрах сокрыто, и не только природные богатства, не только месторождения. Много чего сокрыто, в том числе бесценные свидетельства – для одних, и хорошо продаваемые предметы – для других, сбываемые потом на знаменитых западных аукционах, несть им числа. Глядишь – еще одна частная коллекция пополнилась, да... Позже, напомни мне, легенду о смерти Ермака расскажу – татарскую легенду, что делает рассказ особо заслуживающим внимания, но это потом, потом.

Вернемся к мужественному Матвей Захарычу, любящему отцу, расстаравшемуся для дочери по имени Лариса.

– И говорить он много не любил, так?

– Конечно! Молчун и угрюм, верно. Как по учебнику. И если бы он Ларису просто подарками осыпал – полбеды, хотя в наших краях смысла особого нет, мы же не буржуи какие-то. Куда ей изысканные ожерелья с браслетами носить? Почему «Тойота» у меня потрепанная? У нас в городке все друг друга знают. Я же не член фонда «Возрождение», а скромный историк с красавицей женой.

В прошлом «с женой», но историк по-прежнему.

Ларису мою любящий папа, как только возможность выдавалась – а выдавалась она летом или осенью, на каникулах – я не в обиде, ведь это ее судьба, другой не было, я ее и любил такою, какой Захар воспитал. Непохожей на других, она единственная. Так вот, он ее с собой брал, и бродили они по тайге вместе. Иногда и полтора месяца бродили, потом при соответствующем «улове» – контакты со скупщиками, но это уже интимный процесс, Матвей никого к своим сообщникам не подпускал. Меньше знаешь, крепче спишь – это он часто любил повторять.

Четвертая чашка чая прибыла, Миша пододвинул стул и уселся поудобней. Я поняла, что мы близимся к наиболее ответственной части повествования.

– Три года назад Матвей Захарыч один ушел на раскопки. Говорил, недели за две обернется, мол точный у него адрес, дело недолгое. Месяц прошел, другой. В розыск его объявили – иногда ведь в лесных приютах раскопщики-археологи по три-шесть месяцев сидят, никем не найденные. Травмы причиной, раны… или потеря ориентировки, тоже бывает.

Лариса с Матвей Захарычем около месяца в таком приюте прожила. На отшибе, никого вокруг, только волки воют по ночам. Днем не трогают. Запасы провизии у Ларисы и Матвея Захаровича с собой, по вечерам чай из чайника наливали, по утрам умывались холодной водой, незабываемые у нее впечатления!

И находка была неплохая, сервиз бронзовый трехсотлетней давности, в стиле древней Византии. Как занесло? Но копатели и не такое находят. И вот ты знаешь, что самое поразительное? Это не-с-кон-чаемый процесс! Веками ищут и находят, и впредь будут находить, связь между прошлым и будущим. Подпольная, нелегальная, в земле и под землей.

Не вернулся Матвей Захарыч с последнего таёжного изыскания. И бригады МЧС его не нашли. Исчез, и судьба его неведома до сих пор.

Похоронили мы с Ларисой пустой дубовый гроб. Спустя полгода – положили внутрь инструментарий копателя, и особо ценные для него предметы, со стола сняли статуэтки и обломки древних чашек, серебряный кубок времен Ермака. Да не суть.

Главное, Ларису с того времени будто подменили. Она в архив устроилась работать, тяга к истории у нас с ней общая. Документы в открытом для нее доступе, для сотрудника ничего тайного нет.

Нашла она в районе села Березова, месте меньшиковской ссылки, сведения о необычном вещевом захоронении. Молва о нем шла, место на картах обозначено. А ничего не нашли. Вспомнила, что Матвей Захарыч, перед тем, как в последний раз на раскопки уйти, говорил ей что-то о Березове. Мельком, не вдаваясь в детали, но детали она и сама могла по документам восстановить. Или ей казалось, что могла. У нее появилась навязчивая идея о меньшиковских сокровищах, спрятанных в округе, в лесах, и невысказываемая мечта – найти отца, живого и невредимого.

Я потом делал реконструкции – последняя неделя перед ее уходом. Тысяча версий, но осталась одна. Страшная, но наиболее вероятная.

Там ведь вокруг Березова – бескрайние леса и топи. И Матвею Окрылину, и Ларисе моей – им обоим казалось, что они безошибочно найдут тот участок, что им нужен. Но не так это просто. Недаром ссылали туда особо важных, пути обратно не было, без разрешения не выберешься – либо погоня настигнет, либо в болотах пропадешь.

Вот Матвей наш, уверен я, в болоте и утонул. При всем его опыте заблудился, оступился, он прежде там ни разу не бывал. Это место копатели десятой дорогой обходят.

Зловещее место, недоброе.

Безо всяких поводов на болотах тех и Александр Данилович Меньшиков, и дочь его, красавица Мария в один год сгорели. В Березове. То ли чахотка, то ли особая тоска.

В один год Матвей Окрылин, и дочь его Лариса, жена моя любимая, исчезли. Так как ориентировки у меня, где искать жену, были достаточно точные, то Ларису бригада спасателей все-таки нашла. И вот ты знаешь, Свет, до последнего момента сохранялась ничем не объяснимая уверенность, что найду ее целой и невредимой. Она жива, притаилась в одном ей известном убежище, и встретит меня с улыбкой. Вот… это самое странное чувство, до сих пор его помню – тут он заплакал, не выдержал, хотя все предыдущее было им рассказано безо всяких эмоций, ровно и даже слегка монотонно.

– Хоронил я не пустой гроб, нет. По всем правилам погребальных процедур – и шествие, и отпевание в Храме Семи Отроков… А я стоял и вспоминал слова её, что повторяла часто: «Ох, разбогатеем мы с тобой, Мишка, будем подпольными миллионерами… как инженер Корейко! Мы же в золотом краю живем! Отец мой начал дело, я его буду продолжать».

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ