Роман в сонатной форме
Это пусть они себе в Москве придумывают,
раз есть лишние мозги-то.
А у нас в Сибири всё ненужное в мозгах вымерзает.
(Как они говорят, подслушанное.)
- А на другой день была Пасха. В городе было сорок две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило. На большой базарной площади было шумно, колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные голоса. На главной улице после полудня началось катанье на рысаках, — одним словом, было весело, всё благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем. Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят... И ей в самом деле не все верили. (Чехов. «Архиерей»)
Колокольными дворянами в старой Руси называли священников. Называли с едва заметной усмешкой: мол, поп хоть и до настоящей аристократии не дотягивает, но и не народ – это уж точно. Действительно, многие семьи священников, даже деревенских, больше походили на дворян да на служивый люд, чем на хлебопашцев-прихожан или на классический тип сельского «попика» в драной рясе, жидкой бородёнкой и плутоватым взглядом. Впрочем, в мирное время это отличие особо в глаза не бросалось, а во время бурных событий начала прошлого века одинаково досталось всем – и крестьянам, и дворянам, в том числе – колокольным. История нашего рода – тому подтверждение.
Часть I
Многая лета. Allegro
Я читаю сотни книг, я тону в океане версий и интерпретаций – так, впрочем, начинается почти любое творение из написанного и сочиненного на эту тему, благодатная почва для исследователя – и понимаю одно: тут столько запутанного, непонятного, широк простор для трактовок, для разгула фантазии. И мне кажется порой, что скромный тобольский священник отец Алексей Васильев, настоятель Благовещенской церкви, с его рождественским, неуместным и памятным молебном «Многая Лета Царской Семье» –25 декабря 1917 по старому стилю – эпизод маленький и не такой уж значительный, казалось бы, но единственный, не имеющий опровержений во всей этой смутной части российской истории. Мой прадед, отец Алексий существовал на самом деле, вера его была тверда и несокрушима.
И моя бабушка Елизавета Алексеевна, в 1917 ей было одиннадцать с половиною лет, уже почти двенадцать, действительно играла с Цесаревичем Алексеем у пруда, устроенного во дворе Дома Свободы. Тогда еще не было для семьи «бывшего царя» тюремного режима последних предрасстрельных месяцев. В пруду плавали утки, Царской Семье дозволили разводить домашнюю птицу, эта часть города до сих пор называется «подгора».
Под горой, поблизости от губернаторского дома, жила с отцом, матерью и четырьмя братьями младшая дочка священника. В деревянном доме у самой церкви, дом Васильевых был с церковью соединен, в нем кормились дворник и уборщица, они помогали жене священника Лидии Ивановне Сеньтяшевой по хозяйству. С тех пор, как в городе появились Царь и Царица, а с ними коротко остриженые после кори Цесаревич и Царевны – пятеро детей у императора, как и в семье Васильева – маленькая Лиза потеряла покой. Ее нечасто пускали за ворота Дома Свободы, проще говоря, ей приходилось проникать туда через щель в ограде, скрытую деревьями, один из прутьев был изогнут – для крепкого взрослого человека не пролезть, а Лиза проскальзывала легко – когда видела, что мальчик с темными веселыми глазами показался во дворе.
Они вдвоем сидели на широких досках, окаймляющих пруд по периметру, и пусть недолго, но говорили. Потом она рассказывала мне, что играла с царевичем в песочнице, я все думала – какая песочница, ей почти двенадцать, ему почти четырнадцать.
Когда наследный принц, будущий император Николай II, впервые увидел гессенскую принцессу Александру, ей было двенадцать лет. Николай увидел ее, и запомнил на всю жизнь.
Увидел и полюбил.
Почти четырнадцатилетний Алексей играл с почти двенадцатилетней Лизой.
Мы не знаем, запомнил он ее или нет. В своем дневнике, если он сохранился, или – если то, что сохранилось и широко цитируется, имеет хоть какое-то касательство к текстам настоящих тетрадей – он об этом не писал, но Алексей не относился к дневнику серьезно. Шалил, утром описывая только что начавшийся день, и утром же заканчивая краткий отчет словами: «лег спать». Принято вести дневник, обожаемая мамá велит. Он и пишет, небрежно выполняя повинность, не придавая записям особенного значения. Часто ограничивается короткой фразой: «Все как всегда».
А Лиза его запомнила крепко. И до конца жизни рассказывала о том, как играла с царевичем в песочнице (Владимир подтвердил позже: вокруг пруда был щедро насыпан песок; набрали на берегу Иртыша и в мешках привезли). И про бритоголовых царевен говорила, она их называла просто:«стриженые девочки, царские дочки». Часто Елизавета Алексеевна возвращалась к этому рассказу, но всего два-три предложения произнесет – и скорбно подожмет губы, отвернется, погружаясь в воспоминания, или вовсе уйдет на кухню, едва сдерживая слезы. Слова обрывались внезапно. Длинно о Царевиче из ее детства не говорила, но и вовсе молчать об этом – не могла.
В самом начале жизни встретила она принца. О сказочном принце каждая девчонка мечтает, вы скажете? Правильно. Но Лиза встретила настоящего принца, не сказочного.
Он уехал, и больше никогда не вернулся.
Не потому, что забыл о ней. И не потому, что женился на равной себе, как принято у настоящих принцев.
А потому что его убили.
***
Но о любви к нему бабушка моя не рассказывала. Только о том, что играла в детстве с детьми русского Царя, когда всю Cемью отправили в ссылку. Отец ее был священником, духовником Cемьи в Тобольске. Так она говорила. И о драгоценностях, доверенных ее отцу и сохраненных им – cкупо рассказывала бабушка Лиза, но к теме этой возвращалась постоянно. Убеждала, что драгоценности носить не нужно, это пережиток прошлого. И себе противоречила, добавляя, что в детстве она забавлялась кольцами и браслетами. Как игрушки. После упоминания об игрушках из ее детства она надолго умолкала, лицо становилось суровым, каменело на глазах. Будто с изящными безделицами связаны какие-то страшные события, и воспоминания о них доставляли ей боль. Впрочем, я тогда была маленькой девочкой, слушала как очередной бабушкин рассказ о прошлом, и особенно меня ничего не удивляло, потому что в детстве удивительно все.
Путешествие мое только начиналось, и это казалось вполне нормальным – играть с царскими драгоценностями в двенадцать лет. Позже меня значительно больше занимали обстоятельства моей собственной личной жизни, чем обрывки фраз Елизаветы Алексеевны, я не искала ответа на вопрос, зачем она об этом говорит, почему снова и снова поджаты губы, и молчок надолго: «Я устала» – произносила она, и уходила в кухню. Или принималась вытирать пыль откуда-нибудь, маленькая тряпочка наготове, хотя квартира и без того казалась начищенной до блеска.
И только через много лет бабушкина история возникла в памяти. Это правда или нет? почему она рассказывала так часто? и почему обходилась без подробностей, упоминала коротко: стриженые девочки и мальчик, красивый и задумчивый с мечтательным взглядом, драгоценности царские у нас хранились. – А когда это было, бабушка?
– Во время ссылки Царя в Тобольск. Отец мой священник, а когда семью сослали в Сибирь – его назначили духовником Царской Семьи.
И опять без подробностей, и опять уходит в себя…
Бабушки не стало в то время, когда не до путешествий во времени и пространстве, работа с утра до вечера, либо пан либо пропал, в буквальном смысле. Я не пропала, выжила. Сейчас с удивлением выяснила, что те самые сотни книг на «царскую тему», о прочтении которых отчитываются все новые и новые исследователи, – написаны как раз в девяностые, основной корпус текстов тогда и возник. На почве всколыхнувшегося и всеобщего интереса: что же там все-таки на самом деле произошло? Открыли архивы, допустили к секретам всех, кто смог допуск раздобыть, на читателя обрушился вал литературы, книги писались в России и за рубежом, раскупались в России и за рубежом. Девятый вал ажиотажа сметал с полок новые издания: «А куда же все это делось? Что приключилось такого, что все это – Царь и Семья, несметные сокровища Российской Империи, многочисленные Романовы, изысканные аристократы с обхождением и манерами, балы и охотничьи забавы, многовековое величие России – вдруг разом ухнуло в яму истории и – что самое ужасное и трудно пережить – пропало невозвратимо?».
Нет, у меня не было и нет желания быть «той единственной», которая расскажет всю правду о гибели империи, найдет виновных и возрыдает, заламывая руки и кусая локти от той бессмысленной жестокости, в результате которой погибали невинные люди – и та самая Семья, многолетие которой пропел дьякон Благовещенской церкви. Во время массовых расстрелов гибли тысячами и сотнями тысяч, кто считал количество жертв? И трагедия в подвале Ипатьевского дома – в тот момент и на годы вперед – никого особенно не ужасала. Долгий период о ней не вспоминал никто. Кроме моей доброй бабушки Елизаветы, глаза которой наполнялись неотменимыми слезами, и рассказ получался сжатым до двух-трех фраз, как всегда. А потом ее не стало. Ушла. И спросить не у кого – из тех, кто в близком доступе.
И вот, в один прекрасный день на исходе лета начался мой долгий путь к истокам, «корни у меня сибирские» – привыкла я с гордостью повторять, а сама не находила времени поехать в далекий край, только в мои три и девять лет мы с родителями летали в Новосибирск, оттуда «на перекладных» – до села Токарёво, что в Барнаульском районе, мой отец родом из Алтайского края. Помню коричневый стремительный поток горной речки, холодная вода была. Несмотря на август…
Теперь я ночным рейсом лечу в Тюмень, все договорено (сколько времени созванивалась!), меня встретит хозяин гостиницы, на его машине мы проедем
Долго я возвращалась ко всем этим «как и почему», потом стала книжки скупать и выписывать. Книжек собралось внушительное количество к тому моменту, когда я поняла, что мнение совершенно посторонних людей мне любопытно, но в данном случае не убеждает. Чтобы рассказать свою историю, нужно все пережить самой – и события, воображаемые или реальные, и запахи, запахи ощутить. Те, которыми воздух по месту действия наполнен. Я верю в запахи, в них то неуловимое, что никак не передать словами, дыхание давно ушедших дней. Сохраняется. И у Сибири есть запах. Дымный и туманный, обволакивающий.
Мои родственники-сибиряки давно умолкли, умерли или просто перестали приезжать. Раньше не нужно было их искать, они хотели общаться, встречаться – но время, когда мне каждая крупица происшедшего станет важна – пришло не тогда, а сейчас.
Бессмысленно торопить и подгонять жизнь. Всему свой срок.
Вначале искать не отваживалась – куда писать, кому? Да и неловко. Что я знаю о настоящей Сибири, о людях далекой земли? Какие они, как меня встретят?.. А вдруг отторгнут, не примут?
Стала письма рассылать, спрашивать, почти ни на что не надеясь. В интернете рылась, отыскала Костю, домашние его когда-то называли Котя – вечно погруженный в ученые книги аспирант, взгляд его вне рабочего стола не терял исследовательской отрешенности. Теперь уже профессор медицины Константин Константинович, внук Георгия Васильева, бабушкиного брата. Завязался имейловый диалог, интенсивный – и бывший Котя прислал мне мемуары его отца. По почте прислал, так неожиданно!
Бледная зеленоватая книжка «Записки динозавра», изо всех раритетов, мною просмотренных – самый редкий экземпляр, потому что единственный остался.
Константин Васильев, в своих воспоминаниях описывает внешность отца Алексия:
«В 1925 –1927 годах, когда мы жили в Тобольске: высокий стройный человек в черной рясе, которой он, по-моему, не стеснялся, хотя на священников смотрели уже косо. Мне до сих пор непонятно, как это провинциальный священник, ни разу не покидавший Тобольск, выполнял обязанности духовника царской семьи. По свидетельству современников семья царя была очень религиозна, особенно Александра Федоровна – умная, властная, широко образованная и глубоко несчастная женщина, и, тем не менее, именно она в своем дневнике, изданном сейчас, называет его «наш милый батюшка»! Может быть, он чем-то напоминал ей Григория Распутина, тоже происходившего из Тобольской губернии. Распутин бывал в Тобольске и, как мне рассказывал отец, во время обучения в Петербургской духовной академии, он бывал в доме, знал его дочерей и зятя. Когда я вспоминаю деда, мне кажется, что отец по своей внешности, чертам лица, был очень похож на него. Оба они были типичными коренными сибиряками северно-славянского типа».
Прибытие
Пунктуальный Максим, хозяин гостиницы, встретивший меня в аэропорту – внешне тоже типичный сибиряк. Но другого типа, эскиз-набросок татарина, такие лица будут попадаться часто – коренастый, слегка за тридцать, но выглядит мальчишкой. Хвастлив и говорлив, но за то, что не опоздал – спасибо! Он окликнул меня, я в темноте долго оглядываюсь в поисках источника звука, и в ряду автомобилей, припаркованных прямо у выхода из авиагавани советского типа (небольшая пока в Тюмени гавань, зато не заблудишься) – вижу человека с натренированной улыбкой, такие обычно у бизнесменов среднего класса; те, что побогаче – не так приветливы.
Вполне комфортабельная «Ауди» уверенно покидает территорию прибытий-убытий, Тюмень так и остается для меня неувиденным городом, темень.
Но Тобольский тракт – вполне европейская дорога, мы мчимся резво и плавно.
– Недавно дорогу сделали, – Максим поясняет. – После визита президента России, он пару лет назад приехал, тоже все, как и вы, повторял, что воздухом сибирским хочет надышаться, запомнить. Воздух ему так в результате понравился, что город теперь как новенький, скоро увидите (
Церкви, соборы, гостиницы, музеи отстроены заново, по всем правилам. Да что говорить, в Европе не везде есть такие чудеса, как в нашем Кремле, я не преувеличиваю. И новые микрорайоны в городе растут.
Вы вот о царской ссылке вспомнили, ну я понимаю, у вас личные причины, сейчас модно историю восстанавливать, издания заодно. Хорошая мода, мне нравится. Не так давно у меня в доме – я их не в гостинице принимал, а дома – целую неделю журналисты из Женевы жили, он и она, семейная пара. Они по всему шарику мотаются, шлют в свою телекомпанию материалы из наиболее своеобразных городов мира. Они мне карту России показывали, специально для иностранцев напечатали. Три духовных центра на ней красным обведены – Москва, Петербург и Тобольск. Вот так. В таком порядке.
Я английский совершенствовал неделю, пока они Тобольск изучали. Поражались, удивлялись – глушь тут, думали. Ехали из любопытства, чтобы убедиться, как все запущено. А потом чуть не остались в одном из монастырей, тут поблизости Абалакский, он знаменитый… километров тридцать от города, но в другом направлении. Поняли, что им туристической информации недостаточно, что тут нужно не меньше года провести. Но языка-то не знают, а у меня для них ровно неделя отведена.
Инвесторы наши – я тут крупную компанию представляю – в Крым меня отправили, обстановку анализировать.
***
…После памятного рождественского молебна Многая лета Царской Семье моего прадеда спрятали в том самом Абалакском монастыре, помню, название мне знакомо. Сейчас у меня на столе отполированный кусок бересты, купленный позже в монастырской лавке, слова: «Когда Бог на первом месте, все встает на свои места».
Так и у отца Алексия отдельные детали происходящих и поначалу часто недоступных его пониманию событий выстроились в четкую и ясную линию: отречение Царя, Божьего помазанника, недействительно. Не было никакого отречения, его принудили к подписанию Манифеста на полустанке у Пскова, не давая возможности выйти из вагона случайного поезда. Греховоды и отступники из генеральского окружения заперли в обездвиженном составе. На станции Дно. Даже вздохнуть свободно и по перрону прогуляться не мог, надежных людей вокруг – нет. Совета спросить не у кого. Времени на обдумывание нет, о чем поспешили предупредить. И совпало, свилось в один узел, роковой и кровавый.
Устал.
Ему бы отоспаться сейчас. Сейчас, а не потом, когда начнется «восхождение на Голгофу», отоспаться бы вовремя… хоть денек. Отдохнуть, по берегу Финского залива пройтись, на камышовые заросли взглянуть, ему бы туда, где одиночество и покой!
Убийство Распутина, мистические страхи жены, болезни детей, смутное время, подкатившееся незаметно, волна, накатившая, накрывшая с головой, волна океаническая и безбрежная, не вздохнуть. По течению плыть – сносит, а против течения не удержишься.
«Кругом измена, и трусость, и обман». Так и само отречение было грязью, суетой, обманом. Человек слаб – повторил Алексей слова Гермогена. Порядок вещей нарушен. Он, священник Благовещенской церкви, на том месте, куда Богом определен и где праведно долг исполняет. Так и архимандрит повелел, облеченный властью человек, сановный друг, что на должность его назначил. Облегчать страдания невинным, жить и служить, быть преданным Государю и Государыне. Полноту веры осуществлять. А значит, рождественскому молебну в церкви – быть!
И запел дьякон, благословленный священником Васильевым, во всю мощь. «Многая лета, многая лета, многая лета…»
Многи лета, многи лета,
Православный Русский Царь!
Дружно, громко песня эта
Пелась прадедами встарь.
Дружно, громко песню эту
И теперь вся Русь твердит.
С ней по белому по свету
Имя Царское гремит!
От Кавказа до Алтая,
От Амура до Днепра,
Ей повсюду отвечая,
Мчится Русское ура!
Прогреми ж до грани света
И во все сердца ударь
Наша песня – многи лета,
Православный Русский Царь!
Ура!
И впервые после того пасмурного апрельского дня, когда Царь отрекся от престола – измученный затянувшейся войной, цели которой он и сам не мог себе внятно объяснить, доведенный до отчаяния непрекращающимися жалобами жены, не знающий, как скрыться от советов возлюбленной Александры Федоровны (неисполнение советов ее обижало, и она тут же принималась плакать); не понимающий, куда бежать от нерадивости и лицемерия полицейских, от ловко спровоцированных внешними и внутренними врагами стачек и восстаний, от инспирированного возмущения рабочих и крестьян, умело раздутого прессой и активистами; от “нелюбви народной” (нелюбовь эта воспринималась Николаем Александровичем как незаслуженная обида – да, это нелепо звучит, но он обиделся на собственный народ, обиделся и – устал) – во время рождественского молебна Многая лета в январе рокового 1918-го (сколько их, роковых, в начале века сконцентрировано! То ли рок, то ли судьба, то ли неумолимое колесо истории, давящее верных долгу и клятве, и милующее – до поры – бесстыдных и увертливых?) прозвучали полные титулы всех членов царской семьи. С именами.
Разъярились солдаты охраны, готовы были растерзать дерзкого церковного служителя, отдавшего дьякону приказание: Пой!
Прадед мой вскорости был упрятан в этот самый Абалакский монастырь со странной формулировкой “домашний арест”. Всего на 18 дней, как потом выяснилось. Пусть успокоятся, рассудил могущественный Гермоген, покровительствовавший отцу Алексию. Да только ли всесильный Гермоген покровительствовал ему? Когда прадед вернулся – он продолжал служить в церкви безбоязненно. Чего ему, праведно и верно исполняющему свой долг, свято соблюдающему заповеди, покорному воле Господней – бояться?
***
– Так вот, есть у нас инвесторы в Москве, задание мне присочинили – в Крыму два месяца обстановку анализировал. Что там с гостиницами, они землю хотели прикупить. Или отель. Лучше, говорят, небольшой отель, у моря и с традициями. Известный богатым постояльцам. Туристы ведь разные бывают, моих только солидные господа интересуют, – Максим говорил неторопливо, Тобольский тракт освещался фонарями, загадочный лес вокруг, темная ночь. В опаловом мерцании березы, дубы, и ели, окаймляющие дорогу, сплошной линией проносившиеся за окном, казались декорацией волшебного сна.
– Сейчас мы село Покровское проезжаем, Распутин здесь родился, дом его стоит. Даже два теперь дома распутинских, вы позже поймете, почему.
– А не отвезете меня в Покровское, Максим? Не сейчас, конечно – в другой день, позже?
– Чё ж не отвезти, отвезу. Те же пять тысяч рублей заплатите – и отвезу.
Я рассмеялась: Максим, у вас на все одна цена – и от аэропорта до Тюмени, и от Тобольска до села распутинского. Километров значительно меньше, нет?
– Те же
– Ладно, с Григорием Тимофеевичем разберемся. А чем ваш анализ Крыма закончился? Там туристы есть? А местные граждане как себя чувствуют? В прессе разное пишут.
– Что там пресса, пустое. – Ухмыльнулся. – Кто кого перекричит. Всюду самому надо ехать, чтобы обстановку понять. – Острые глаза Максима загорелись, зажглись новогодней елкой в темноте от яркости воспоминаний. Приятные, видимо, были у него два летних месяца в Крыму, тем более, он весь полуостров несколько раз туда-сюда пересекал.
– Я там ездил, наблюдал… и понял, что гостиница моим шефам ни к чему. Непредсказуемо. Да их видимо-невидимо уже, хозяева глупости делают, и клиенты от них бегут. Строится пятизвездочная гостиница с территорией, зоной отдыха, парковочным гаражом, всем известная сеть, у меня клубная скидка там. И бассейны. А народ к морю хочет. Им влом с детьми на машине туда-сюда. Была бы копеечная цена – а там серьезные расходы. Не верю. В Крыму две позиции прибыльные, неохваченные – мусороперерабатывающая раз, и сельское хозяйство – два. Так я своим инвесторам и сказал. Мол, отелем заниматься не буду, а серьезный проект большого хозяйства могу нарисовать. Время пока тянут, думают. Светлана, вы перекусите что-нибудь? В самолетах я знаю, как теперь кормят.
– Нас никак не кормили, маленькая авиакомпания… игрушечный самолет, стюардесса красавица, фотографироваться отказалась, строгая.
– Они в Тюмени не строгие, у них хозяева жесткие, чуть что – уволят. А работа хорошая, вот и дорожат. Все ведь зависит, как персонал настроить. Одни инструктируют – иди навстречу клиенту, любой каприз. А другие – не обращай внимания на пассажиров, народ у нас неорганизованный, кто в лес, кто по дрова, делай свое дело и не отвлекайся. Ремни чтобы застегнуты, кофе-чай вовремя, водичка – остальное пустое. Пусть книжки читают или спят, рейсы недлинные в основном. Ну что, если готовы, тут местечко есть по дороге, блины и пряники – заедем?
Я обрадовалась, но другой реакции Максим и не ждал. Придорожный ресторан окружен лесом со всех сторон, и назывался, конечно, “Медведь”. Обычная столовая советского образца, хозяйка хоть и сонная, но улыбается приветливо.
Расстегаи со сливами можно было и не есть, ночью – даже после перелета – желудок отдыха требует. А я, изголодавшись, еще и с собой прихватила. Всю дорогу, оставшуюся до Тобольска, честно жевала медвежий паек.
В трехстах метрах от нас, справа по пути движения, выложено на возвышении огромными буквами, приближаясь, я уже могла прочесть: Тобольск.
– К нам из Калифорнии туристы приезжали, увидели эту декорацию при въезде – очень смеялись. Сибирский Голливуд, говорят. Шутят. Там у них буквы так же расположены, светятся на горе. (фото номер 3– IMG 4144, дорога)
Машина все ближе и ближе к городу, Максим выжимает 180 в час, а я почувствовала, что глаза мои слипаются окончательно. Медведь, Крым, Голливуд, Абалакский монастырь, село Покровское за пять тысяч и в другой раз. Перегруз. Последнее, что я спросила у моего водителя:
– Максим, вы точно не уснете?
– Я не усну, – снисходительно заверил он, обернувшись в мою сторону и зафиксировав на миг острый взгляд слегка раскосых глаз, – да и вам лучше продержаться. Почти приехали. – Эти слова прозвучали размыто, нечетко, как часть сновидения. И во сне мне снился мой папа. Наверное, родители Максима родились в тех же краях, что и он, выговор одинаковый. Чистый и четкий русский язык, без акцента. Или потому, что сибиряки? и здесь у всех выговор похож?
“Если тебе что-то очень хочется сделать, как бы это ни казалось трудно, почти невыполнимо – сделай это, и тогда ты сможешь жить дальше”, – сказал мне отец когда-то.
Рак у него обнаружили в четвертой стадии, четыре месяца жизни доктора выделили. А он прожил не четыре, а двадцать четыре, за год до смерти приехал ко мне, и сказал эту фразу. Как завещание получилось. И ни нотариусы не нужны, ни печати. “Если тебе очень хочется сделать что-то…” Сильный был и умный, до последнего дня жизни неправдоподобно красив. Из деревенской юности своей запомнил зэковские песенки, я ему в детстве подпевала: “А я кидаю камешки с крутого бережка”, потом – “Мурка моя, Мурка”…
Не муркой единой, чуть ли не всего Пушкина наизусть читал, во время редких прогулок я очень гордилась, когда он брал меня за руку. В Ростове-на-Дону строительный институт закончил, города возводил, начальником стал большим. Жил с гордо поднятой головой, и ушел, ни перед кем не склонившись.
Непобежденным.
Я тоже так хочу.
– Ну вот, приехали! – голос моего водителя вывел меня из дремотного состояния, очнулась, как от толчка в спину, озираясь по сторонам: “Где я?” Ах да, это мое путешествие в Сибирь, я уже не мечтаю об этой поездке, я добралась в Тобольск!
Факты с комментариями
“Чудотворная икона Знамения Божией Матери принадлежала Абалацко-Знаменскому монастырю, основанному в 1783 году, расположенному на правом берегу Иртыша. Икона была доставлена по распоряжению епископа Гермогена. Однако, праздник был омрачен инцидентом, произошедшим во время богослужения в церкви. По указанию священника дьякон провозгласил многолетие (молитва о продлении дней императорской фамилии). Это было неблагоразумно со стороны священника и могло только повлечь за собою репрессии. Солдаты со смертными угрозами требовали смены священника. Этот инцидент омрачил светлые воспоминания, которые должны был сохранить об этом дне “, – напишет позже швейцарец Пьер Жильяр, учитель великих княжон и цесаревича Алексея.
«Тобольский совет требовал ареста виновных священников и ужесточения режима заключения Романовых. Однако епископ Гермоген не дал священников в обиду и отправил их на некоторое время из Тобольска в один из монастырей. На запрос депутатов Совета по поводу происшедшего Гермоген в письменной форме дал обстоятельный ответ, в котором подчеркнул, что, во-первых, “Россия юридически не есть республика, никто ее таковой не объявлял и объявлять не правомочен, кроме предполагаемого Учредительного собрания”; во-вторых, “по данным Священного Писания, государственного права, церковных канонов и канонического права, а также по данным истории находящиеся вне управления своей страной бывшие короли, цари и императоры не лишаются своего сана как такового и соответственных им титулов”, и в связи со сказанным в поступке духовника Романовых, отца Алексея, “ничего предосудительного” он не усмотрел». (Буранов Ю.А., Хрусталев В.М., Гибель императорского дома, М., 1992, c. 167-168.)
Напомню еще раз, что и само отречение трудно считать действительным. Объявить об отречении Царя мог только его преемник. А преемник – великий князь Михаил – и сам двумя днями позже отрекся от престола: спасибо не надо, не готов я к роли Царя, да и зачем мне чужая роль, настоящий Царь здоровехонек. Но и это не помогло, несколькими месяцами позже великого князя Михаила в Перми пристрелили. Ни суда, ни следствия, вместе с секретарем пристрелили, в лесу. Вытащили из гостиницы, увезли на моторе, убили и бросили. Подлинность этого факта никто почему-то не оспаривает.
Все эти тонкости и спорные моменты во времена революций никого не интересуют, но даже отъявленные негодяи со всеми признаками душевной коррозии, вызванной развлечениями типа полнейшего отсутствия закона и ленинским лозунгом «Нравственно все, что идет на пользу революции!» не забывают: а если вдруг удача отвернется?
И есть законный царь, живехонький. Живой.
Слово «живой» превращалось в скрытую и постоянную угрозу, короче говоря, очень мешало ленинцам работать над построением самого справедливого в истории мирового сообщества разбойников с большой дороги. В Кремле спокойно никому не спалось, страхи по ночам мучили. «Мы не можем оставлять живое знамя в руках наших врагов» – самый человечный человек так и называл законного российского монарха – живое знамя. Подразумевая, должно быть, что знамя должно быть мертвым. Поэтому жить Царю оставалось совсем немного времени. Что вряд ли поможет вождю мирового пролетариата побороть страх, но как терапевтическое действие казалось необходимым. И чтобы уж совсем ничего не снилось – убить царя нужно было вместе со всеми домочадцами. С лейб-доктором, поваром и комнатной девушкой Демидовой.
Убить со всеми, кого он любил. С женой и пятью детьми. Тогда – красиво. «Революцьонный держите шаг».
Из дневника Императрицы Александры Федоровны: «Всенощной не было, потому что наш священник был вынужден уехать на несколько дней из-за неприятных выдумок. Он невиновен».
А чуть ранее, 10 декабря она писала об отце Алексее в письме Анне Вырубовой, я скажу позже, как доставлялось это письмо. Впрочем, и сейчас могу рассказать. Внук Георгия Васильева – тот самый, откликнувшийся на мой зов – гордился, что его дед, средний сын священника Алексея Васильева, неоднократно командировался для доставки этих писем царицы, он наладил связь с Петербургом. Георгий вызвался быть курьером для ссыльной царицы. И что не перестает удивлять – у него получалось! В то дикое время – из Тобольска в Петербург! – когда поезда грабили, когда выворачивали карманы наизнанку, разгул беспощадной анархии – застенчивый интеллигент Георгий (а он был именно таким, священник Васильев к образованию своих детей подходил серьезно, старший Александр закончил Варшавский университет, Георгий учился в Тобольской семинарии), утонченный и гибкий, – неоднократно встречался с Анной Вырубовой, передавал письма и посылочки.
В письме Царицы слышится повышенная озабоченность. Ведь нарушено главное для нее – православный ритуал. Соблюдения святых правил. И она бессильна что-либо сделать. Она только пишет об этом, оставляет свидетельства, чудесным образом сохранившиеся.
«Священника для уроков не допускают. Во время служб офицеры, комендант и комиссары стоят возле нас, чтобы мы не посмели говорить. Священник – очень хороший, преданный. Полная надежда и вера, что все будет хорошо, что это худшее и вскоре воссияет солнце. Но сколько еще крови и невинных жертв? О Боже, спаси Россию! Это крик днем и ночью, все в этом для меня – только не этот постыдный и ужасный мир…» (Говоря о постыдном мире, ссыльная императрица подразумевала заключение мира с Германией. Она, которую подлыми наговорами нарекли германской шпионкой! Всепроникающая молва, разъедающая все живое и убивающая невинных как радиация, от которой не спастись, не укрыться. Бесчинство интерпретаций. Нет истины для злодеев, есть интерпретация ее. Как много в этой истории маккиавеллиевских сложносочиненных интриг, призванных порочить и очернять любое действие царствующих особ!)
В тех самых сотнях книг «на царскую тему» непременно звучит тема рока, преследовавшего Семью.
Да нет, не роковая сила их погубила, а испытанная методика очернения – подметные письма и сплетни, гаденькие рисунки и картинки, сновали повсюду двойные и тройные секретные агенты, множились, как грибы после дождя, иные из них сами не вполне понимали, на кого в данный момент работают.
Как и в любом столетии, впрочем. Ход событий по документам не восстановишь. Но есть зернышки, крупицы свидетельств, оставленных действующими лицами самых разных сословий. Кто намеренно, кто случайно – входили в историю. Пусть каждый видит и слышит по-своему. Истину нельзя установить, но распутывать сплетение наговоров, «идти за клубком» – можно.
Письмо Анне Вырубовой доставил никто иной, как Георгий, сын священника Благовещенской церкви отца Алексия. Императрица доверяла священнику, а тот ничего не боялся. Сына благословил на трудную и опасную дорогу до Санкт-Петербурга, и Георгий сумел избежать столкновений со шпионами, ворами или просто злодеями, которых в то время развелось великое множество. Как мыши сновали, и носы мышиные чуяли запах всего, что можно с пользой стибрить и продать. А уж сдать изменников в руки «новой власти» почитали за честь. Но уберег письма Георгий.
Сибиряки народ непростой. Если надо, дурачком прикинуться любой сумеет, и вокруг пальца обвести сможет. Любого шпиона или агента, хоть двойного, хоть тройного оставят с носом и в недоумении, так мне еще в первом телефонном разговоре Александра Романовна рассказывала, позднее напомню.
А пока – рождественский молебен или «как это было».
Комендант губернаторского дома полковник Е.С.Кобылинский, свидетельские показания:
«25 декабря вся Августейшая семья была у ранней обедни. После обедни начался молебен. Обыкновенно бывало так. Чтобы не держать солдат на холоде, я отпускал их с постов до окончания богослужения, оставляя лишь небольшую часть около самой церкви. Так было и на этот раз…
Вообще же в церкви солдат всегда бывало мало. В этот же день, придя в церковь, я обратил внимание, что солдат было больше, чем всегда. Чем это объяснить, я не знаю. Может быть, это потому произошло, что все-таки был большой праздник. Когда молебен стал подходить к концу, я вышел из церкви, чтобы приказать солдату созвать караул. Больше я в церковь не входил и конца молебна не слышал. Когда молебен кончился и семья вышла из храма, бывший там Панкратов сказал мне: «Вы знаете, что сделал священник?
Ведь диакон отхватил многолетие Государю, Государыне и вообще всем, именуя их так. Солдаты, как услыхали это, подняли ропот». Вот из-за этого пустяшного и никому не нужного поступка о. Васильева и поднялась целая история. Солдаты стали бунтовать и вынесли решение: убить священника или по крайней мере арестовать его. Кое-как с превеликим трудом удалось уговорить их самих не предпринимать никаких репрессивных мер, а подождать решения этого дела в Следственной комиссии. Епископ Гермоген тогда же услал о. Васильева в Абалакский монастырь, пока не пройдет острота вопроса. Я поехал к нему и попросил дать другого священника или, по крайней мере, арестовать его. Был назначен соборный священник о. Хлынов.
Этот случай совершенно разладил мои отношения с солдатами: они перестали доверять мне, и, как им ни доказывал обратное, они стояли на своем: «А! Значит, когда на дому служба бывает, всегда их поминают». И постановили: в церковь совсем семью не пускать. Пусть молятся дома, но каждый раз за богослужением должен присутствовать солдат. Едва мне удалось вырвать разрешение, чтобы семья посещала церковь, хотя бы в двунадесятые праздники». С решением же их, чтобы за домашними богослужениями присутствовал солдат, я бороться был бессилен. Таким образом, бестактность о. Васильева привела к тому, что солдаты все-таки пробрались в дом, с чем до того времени мне удавалось благополучно бороться.
После этого произошел следующий случай. Присутствовал как-то на богослужении солдат Рыбаков. Священник, кончая богослужение и поминая всех святых, упомянул и «царицу Александру» (святую). Целую бурю поднял Рыбаков из-за этого. Пришлось мне вести его к себе, находить календарь и доказывать, что поминалась не Александра Федоровна, а святая царица Александра»». (В. Алексеев, Гибель царской семьи: мифы и реальность (Новые документы о трагедии на Урале), 1993, c. 297.)
Да, сплошные курьезы. Солдату Рыбакову нужно было со святцами в руках объяснять, кого именно поминал священник. Как часто говорят сейчас о невежестве государственных чиновников, все они –«дети солдата Рыбакова». Им просто вовремя никто ничего не объяснил.
“Бог, Царь, Отечество”. Остальное – соблазн и суета. И в монастырском уединении отец Алексий был горд и силен духом, никогда не скажет Император Российский, что Васильев поддался соблазну обмана, трусости, измены. Боже, Царя храни. Верую истинно.
Аминь.
“28 декабря. Четверг
Чудный солнечный теплый день – 2° мороза. Долго пробыли на воздухе утром и вечером. Узнали с негодованием, что нашего доброго о. Алексея притягивают к следствию и что он сидит под домашним арестом. Это случилось потому, что за молебном 25 декабря диакон помянул нас с титулом, а в церкви было много стрелков 2-го полка, как всегда, оттуда и загорелся сыр-бор, вероятно, не без участия Панкратова и присных”. – (Из дневника Николая II, 1917 год, цитируется по книге «Дневники Николая II Императрицы Александры Федоровны 1917-1918», стр.
Позднее эта история получила освещение в местной газете:
«Дело о титуловании семьи Романовых.
27 декабря (1917 год) в Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов поступило заявление от общего собрания отряда особого назначения о том, что на богослужении 25 декабря в Благовещенской церкви диакон Евдокимов (отец Александр) с ведома священника Васильева (о. Алексей) в ектении титуловал бывшего царя и царицу “их величествами” детей – “высочествами”. Отряд требовал немедленного ареста обоих. Настроение было повышенное, грозившее вылиться в самосуд. Исполнительный комитет Совета с представителями всех революционных организаций и городского самоуправления пешил пригласить обоих лиц и выяснить обстоятельства дела. Опрос не привел к выяснению виновного, так как показания обоих противоречили и самим себе, и показаниям друг друга. (Позже, во время допросов “где царские драгоценности спрятаны?” показания отца Алексия, его жены и детей будут не менее противоречивы… к этому я еще вернусь.)
Поэтому было решено о происшедшем довести до сведения прокурора и епископа, а диакона и священника подвергнуть домашнему аресту во избежание самосуда и в целях гарантии дознания. Кроме того, еще выяснился факт крайне необычного привоза в Тобольск, и именно в Благовещенскую церковь, Абалакской иконы (Божьей Матери). Все это, в связи и тревожным настроением среди отряда, а также со слухами о развитии в Тобольске монархической агитации, дало возможность прокурору возбудить дело по признакам 120-ой статьи о покушении на ниспровержение существующего строя. (Это говорят ниспровергатели существующего строя, напомню. И напоследок – особенно интересное замечание, невольный отзыв о строгостях того времени: “… а второй выехал в Абалак”, – то есть пока страсти не остынут – сбежал в Абалакский монастырь при поддержке архимандрита Гермогена, попросту говоря.)
Пока шел вопрос о квалификации преступления, диакон и священник нарушили данную ими подписку о невыходе из дому: первый отправился к архиерею, а второй и вовсе уехал. (Надзор за Царской Семьей по строгости мало чем отличался, была возможность ускользнуть, была. Но – даже не попытались. Мечтали, хотели этого, готовились, но не попытались ни разу. Почему?!)
Совет (депутатов) нашел недостаточным судебное официальное следствие и постановил образовать революционно-следственную комиссию, которой поручил выяснить корни монархической агитации в Тобольске и окрестностях, облекши эту комиссию полномочиями и передав ее в ведение революционно-демократического Комитета. В состав комиссии вошли Желковский, Иваницкий, Коганицкий и кандидаты Никольский и Филиппов».(Тобольский рабочий, 1918, 6 января, N1.) (фото 4 - императрица в кресле)
Императрица – Анне Вырубовой, 10 декабря 1917, Тобольск:
«Были в церкви в 8 часов утра. Не всегда нам позволяют. Горничных еще не пустили, так как у них нет бумаг; нам ничего не позволяет ужасный комиссар и комендант ничего не может поделать. Солдаты находят, что у нас слишком много прислуги, но благодаря всему этому я могу тебе писать – и это единственная хорошая сторона всего происходящего. Надеюсь, это письмо и пакет дойдет до тебя благополучно. Напиши Аннушке, что ты все получила – они не должны догадываться, что мы их обманываем, а то это повредит хорошему коменданту, и они его уберут. (Нет в ее жизни «хороших» комендантов, но об этом она еще не знает. Почему-то уверенность, что поможет ей Бог, иногда распространялась и на творения Божии. Если они Божии, конечно).
Вспоминаю Новгород и ужасное 17 число: и за это тоже страдает Россия. Все должны страдать за все, что сделали, но никто этого не понимает.
Благодарю Бога за каждый день, который благополучно прошел.
Ни одного твоего письма не оставляю, все сожжено – прошедшее, как сон! Только слезы и благодарность. Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня в день. В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков везет меня в кресле в церковь – только через улицу, – из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют. Каждое письмо читается, пакет просматривается...
Папа и Алексей грустят, что им нечего тебе послать. Очень много грустного… и тогда мы тебя вспоминаем. А я, дитя мое, горжусь тобой. Да, трудный урок, тяжелая школа страданья, но ты прекрасно прошла через экзамен. Благодарим тебя за все, что ты за нас говорила, за то, как защищала нас и столько за нас и за Россию перенесла и перестрадала. Господь один, может, воздаст. Наши души еще ближе сейчас, я чувствую твою близость, когда мы читаем Библию, Иисуса Сираха и т.д…
Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину несмотря на все ужасы теперь и все согрешения (из-за того они и не противились своему заключению, отчасти именно из-за того: Царица категорически не соглашалась даже задумываться о планах побега из страны. Александра Федоровна не хотела покидать Россию, она считала, что это предательство. И что возможности вернуться обратно уже не будет).
Ты знаешь, что нельзя вырвать из моего сердца любовь к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, – но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет.
Посылаю тебе письмо от Папы. Поблагодари тех, кто написал по-английски, но лучше не говори, что мы пишем друг другу: чем меньше знают, тем лучше. Еще одна карточка тебе». (А. А. Вырубова, Воспоминания, Письма Высочайших Особ к А.А. Танеевой, М., 2015.)
***
Духовник ссыльного Царя и Семьи, всего-то. В любом другом случае и говорить не о чем.
В любом другом случае. А тут – ни на минуту нельзя забывать, как много значили для венценосных супругов православные религиозные ритуалы. И в ссылке о. Алексий осуществлял церковные обряды, что было самым важным в то время для искренне и неистово религиозной Царицы. Священнослужитель – это человек-мостик между нею, императрицей, ее мужем, ее детьми – и Богом. Молитва по всем правилам, полнота веры – основа основ христианского бытия, как мне объяснит отец Зосима, архимандрит Софиевского собора. Об этом тоже потом, позже, а сейчас – вернемся к пытке, устроенной мучителями еще до страшной казни Семьи.
Отлучение от церкви. Запрещение богослужений. Лишение того единственного, что придавало им силы, поддерживало их.
Посмотрим письма и записи Царственных Мучеников: записи об изучении Закона Божьего, о подготовке к службам, о всенощной идут сквозной линией. Только церковные радости и были у них.
В придачу к заготовке дров для ванной и гостиной посредством пилки бревна, лежащего меж двух крепких рогаток – пила свистит, стружка летит, отец и сын его Алексей – возбужденные, взмокли от напряжения.
Императрица Александра Федоровна продолжала вести уроки Закона Божьего для своих младших детей, т.к. просьба допустить священника к этому делу неоднократно отклонялась.
Комиссар В.С. Панкратов рассказывал о таких просьбах со стороны Николая II в которых он приводит следующий диалог с бывшим императором:
« – Мы с Александрой Федоровной просим Вас разрешить священнику отцу Алексею преподавать Закон Божий нашим детям.
– Ведь с ним занимается сама Александра Федоровна.
– В настоящее время она не может, – возражает бывший царь. – Кроме того, отец Алексей, вероятно, более опытен и сведущ. Александра Федоровна находит, что он был бы очень подходящим преподавателем Закона Божия. Почему бы Вам не разрешить? Приходит же он сюда совершать службу.
По существу, я сознавал, что просьба самая невинная и почему бы не допустить. Но, помня все происходящее кругом, я никак не мог допустить отца Алексея. Насколько удалось всмотреться в него, присмотреться, о оказался в высшей степени бестактен и несвободен от стяжательства». (Панкратов В.С., Указ., стр. 55-56. – Ну почему бы и не написать такое? Историческое свидетельство, господин Панкратов не сомневается. Просьба невинная, но допустить нельзя. Священник ненадежный попался. Сомнительный человек. А несколькими месяцами позже именно ненадежностью места заключения убийцы – исполнители революционной воли Ленина, телеграмма, конечно, подписана Свердловым, вождь таких козырей в руки потомкам не оставлял – объяснят и физическое устранение «всей ектинии». Хотя многим сейчас хотелось бы думать, что расстрела семьи не было. Так свойственная доброму человеческому сердцу тяга к идиллии в финале – что на самом деле жили они долго и счастливо ever after… и где-то есть такая комната, где они и поныне живут, возраст не изменился.
И Цесаревич чудесным образом излечился от гемофилии, все кончилось хорошо. Да, я встречала такие интерпретации, в самое последнее время их становится все больше. Но к сожалению, к сожалению и увы… хэппи-энда не было).
История с врученными на сохранение драгоценностями уже началась. Извечная тяга заклеймить, виноватить – и сановных господ, и царственных особ, и любого, кто попал в списки действующих лиц. Царь – «кровавый». Царица – «распутна и шпионит для Германии». Григорий Ефимыч, избавлявший Цесаревича от страданий – «святой черт», о. Алексий, преданный Богу, Царю и Отечеству – «несвободен от стяжательства».
Драгоценностей, кстати, никто так и не нашел.
***
Когда я скупала литературу об императоре Николае Втором и его Семье – в одном из магазинов Санкт-Петербурга на меня буквально накинулся молодой продавец, высокий темноволосый парень в красном свитере, по виду – точь-в-точь Раскольников, подумалось. Худой, долговязый, а свитер давно не стиран и затхлостью пропах.
– Да зачем о них думать и говорить? Царь от России в тяжелое время испытаний отрекся, бросил страну в сложный и гибельный момент! Нет ему прощения, сам он изменник! – мальчишка чуть не плакал, хотелось его успокоить, сопли салфеткой промокнуть. Он шмыгал носом – то ли от обиды на Николая Второго и его невинно убиенную семью, то ли от простуды.
– Вас как зовут? – спросила я.
– Митя, – отвечает.
– А я Света. Или Светлана, как вам удобней. Книгу на завтра закажите все-таки, вы здесь не для споров с клиентами “Буквоеда”, а по замыслу вашего начальства помогаете выбирать нужную литературу, так? Во всем есть некий первоначальный замысел, даже в факте нашего общения с вами. На тему, которая, как оказалось, тревожит вас до слез.
– Митя, поймите, как бы Царь ни был виновен, хотя я уверена в обратном, ему наказание вышло сполна. Смертная казнь не искупление грехов, но чашу страданий во искупление он испил до дна. И супруга его, молвой объявленная распутной вражеской шпионкой, застрелена. Оба осуждены и получили высшую земную меру наказания. Дочери его и сын – невинные и нежные, с внешностью ангелов, вы ведь знаете, что такие лица неспроста даруются людям. Глядеть не наглядеться, любить и пестовать. И восстала бы славная Россия с новым царем Алексеем Николаевичем, и не нарушен был бы порядок вещей.
– Убили их всех до одного, Митенька, и что меня более всего изумляет – с ними придворного лейб-медика доктора Боткина убили, и комнатную девушку Демидову Анну, и еще двоих слуг, верой и правдой служивших, не бросивших Царя и Семью в тяжкие смутные времена. Их за компанию убили, на всякий случай. Да все вы, Митя, прекрасно знаете. Но в одном вы правы – убийство царя Валтасара холопами началось именно в тот роковой день. Тогда, на вокзале под Псковом, на станции Дно, в холодном поезде, загнанном на полустанок безо всякого расписания. Холопы боялись, суетились, глаза отводили, на вопросы Царя отвечая.Под Псковом не перья для подписания Манифеста точили – возня с воровскими заточками началась. И не тогда, раньше. А заточками чаще всего в спину бьют. И было отречение, не было – изменникам и ворам до лампочки. Псковскому поезду пути назад не было, рельсы разобраны. Один путь – вперед. Только вперед. Полный вперед. До победы, до полного и безоговорочного разрушения!
Митя затих, отвел меня к кассе – покупку оформлять. Пока возились с чеком, думала: как жаль, что я не могу постирать ему красный свитер. Хороший ведь мальчик, чем-то на Раскольникова похож. А скорее, на артиста Георгия Тараторкина в молодости.
***
Тобольск казался мне вымыслом. Прадед-священник, царские дети, драгоценности царской семьи, девочка Лиза, игравшая с Царевичем у пруда, который она называла песочницей. Еще и сенбернар, она часто рассказывала, что у него, годовалого, голова перевешивала, и он падал, тыкаясь в пол носом, как плюшевый. Но не плюшевый был, настоящий, она кличку его повторяла – Тимоша.
Откуда у сибирского священника сенбернар?
– Сенбернара священнику вполне могли подарить. Солидные прихожане у вашего прадеда, Светочка, купцы да важные чиновники, одна из самых богатых церквей в городе. – Полина Сергеевна лукава и удивительно хороша собой. Кофты, длинные юбки, наряды не повторяются. Темные гладкие волосы надо лбом, тщательно уложенные. И непонятно сколько ей лет, возможно, сорок пять, а возможно, лет на двадцать больше. Загадочная Полина Сергеевна, заместитель директора музея по работе с публикой.
Ее мне экскурсовод-исследователь Александра Романовна завещала, я ведь созванивалась, рекомендации по цепочке шли, одна за другой – но лето, отпуск, разбегаются доверенные лица кто куда. Александру Романовну мне посоветовал начальник пресс-центра Тюменской митрополии. Голос у нее приветливый и ровный, связь наладилась, и вдруг она сообщила, что уезжает из города на время моего пребывания в Тобольске, и координаты Полины Сергеевны Веденеевой продиктовала: не волнуйтесь, все необходимое для вас сделает наилучшим образом, как никто другой. Она незаменима.
Я не волновалась, меня в тот момент гораздо больше интересовало, почему никто из семьи священника после допросов не пострадал, почему прожили они разную – кто счастливую, кто нелегкую – но долгую, наполненную событиями жизнь.
Без репрессий и лагерей.
А как же всепроникающие чекисты, зловещее неумолимое ЧК, расстреливавшие чуть ли не каждого подозреваемого? В любом тексте о том времени, большом или маленьком, сюжет один: к стенке. Без суда и следствия.
*
«Сов. секретно
12 апреля 1922 года
Заместителю председателя ОПТУ
тов. Уншлихту.
Продолжая разработку источника, удалось установить следующее: источник показал, что в 1918 году на первом этапе при подготовке к дальнейшему этапированию, место которого источнику тогда известно не было, были приняты меры по спасению и сохранению некоторых предметов материального значения. Для этого были привлечен ряд лиц, на которых, по мнению источника, можно было положиться, хотя без всякой гарантии. Фамилии этих лиц прилагаются. Их настоящее местонахождение источнику неизвестно.
Старший опер-уполномоченный ОПТУ
Лисицын А.Е.»
*
«Сов. секретно
23 апреля 1922 года
Заместителю председателя ОГПУ
тов. Уншлихту.
В дополнение к предыдущему донесению от 12 апреля с. г.
Источник предлагает для упрощения розыска представить собственноручно написанное требование к указанным лицам, если их удастся отыскать.
Старший опер-уполномоченный ОГПУ Лисицын А.»
*
«Сов. секретно
Товарищ Лисицыну
Постарайтесь, чтобы источник вспомнил какие-либо дополнительные подробности, касающиеся указанных лиц. Вы можете себе представить, сколько в России Васильевых?
С комприветом, Уншлихт».
*
«Сов. секретно
3 мая 1922 года
Заместителю председателя ОГПУ
тов. Уншлихту
Источник переболел испанкой. В связи с запрещением допуска медицинского персонала болезнь протекала тяжело. У старшей дочери мало медицинского опыта. Никакой работы не проводилось.
Старший опер-уполномоченный ОГПУ Лисицын А.Е.»
*
«Сов. секретно
7 декабря 1922 года
Заместителю председателя ОГПУ
тов. Уншлихту
С источником постоянно работает тов. Артузов. Учитывая состояние здоровья (источника), мне совершенно невозможно в настоящее время последовательно работать в русле моей задачи. Подавляющую часть времени приходится тратить на нужды хозяйственного обеспечения.
Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын».
*
«Сов. секретно
15 августа 1923года
Председателю ОГПУ
тов. Менжинскому
После известных вам трагических событий источник решительно отказывается разговаривать с товарищем Артузовым и мною, считая, что мы имеем к этим событиям какое-то отношение. Он просит священника, в чем ему было отказано. Нельзя ли подобрать надежного товарища, чтобы тот под видом священника приехал на объект? Это вопрос очень большой важности.
Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын A.E.»
*
«Сов. секретно
4 января 1924года
Ваша инструкция выполнена. Относительно культослужителя Иннокентия (Иваненко С. Д.) поступлено согласно вашим указаниям. Родных у него нет.
Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын».
*
«Сов. секретно
5 июня 1924года
Заместителю председателя ОГПУ
тов. Ягоде.
Часть книг нами получена, включая два из пяти альбомов, затребованных источником. Прошу вас принять меры к отысканию оставшихся трех альбомов, которые могут находиться в Петрограде. Необходимо начать заготовку дров на зиму. Предполагаю в ближайшее время снова начать работу с источником.
Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын».
*
«Сов. секретно
18 августа 1924 года
Заместителю председателя ОГПУ
тов. Уншлихту (написано от руки).
Мне кажется, что мы не можем требовать от источника более того, что он может знать. Обстоятельства были таковы, что некоторые подробности могли быть ему просто неизвестны. Мое мнение, что источник, несмотря на свою политическую ограниченность, предрассудки и тяжелую болезнь, в настоящее время дает искренние сведения. Мне бы не хотелось переходить известные границы нажима, поскольку в этом случае мы рискуем вообще ничего не узнать.
Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын».
*
«Сов. секретно
Товарищу Лисицыну.
Говоря об усилении нажима, мы имели в виду создание некоторых ограничений в режиме содержания (лишение книг, уменьшение пайка, недостаточное протапливание помещения), но ни в коем случае не меры физического воздействия, каковые строжайше запрещены, равно как и грубое обращение. Таковыми мерами можно грозить, но в очень осторожной форме, только по отношению к другим лицам, находящимся на положении источника. И то только в крайнем случае.
С комприветом, Менжинский». (без даты.)
*
«Сов. секретно
7 февраля 1925 года
Председателю ОГПУ по Уралу
тов. Балицкому.
Информируем Вас, что в 1918 году во время нахождения бывшей царской семьи Романовых в Тобольске с помощью епископа Варнавы был допущен в дом бывшей императорской семьи быв. священник тобольской Благовещенской церкви Алексей Васильев, который совершал для царской семьи культовые обряды и на момент их предварительной высылки являлся духовником, имевшим право на вход в арестное помещение. А. Васильев вскоре завоевал доверие и пользовался большим авторитетом у царской семьи. Перед отправкой б. царской семьи из Тобольска, когда последние стали беспокоиться о сохранении своих ценностей, быв. царицей Александрой Федоровной было поручено указанному А. Васильеву вынести чемоданчик с бриллиантами и другими ценностями. При содействии тогдашнего начальника охраны полковника Кобылинского и прислужника Николая Романова Кирпичникова Александра Петровича находящиеся ценности в кожаном чемодане были вынесены Васильевым из охраняемого дома. Позднее Кирпичниковым А. П. вынесены также из охраняемого помещения шпага в золотых ножнах с рукояткой червонного золота, которую он также должен был передать А. Васильеву. К указанному делу также имела отношение бывшая прислужница в арестном доме Межанс Паулина (возможно, Гаспаровна или Каспаровна). Примите меры к розыску и аресту указанных лиц, допрос которых не проводить без уполномоченного из Москвы.
С комприветом, Уншлихт».
*
Это цитаты из подлинных документов, приведенные в книге И. Бунича “Династический рок” (роман написан в 1995, тогда я впервые встретила фамилию прадеда в историческом контексте). Шифровки перемежаются с донесениями, ощущение судорожной неразберихи, всесильные чекисты еще только осваивали непростую профессию.
В екатеринбургских материалах следствия сообщения куда более бесхитростны. Они конкретны:
«Как удалось выяснить, шпага в золотых ножнах с рукояткой из червонного золота была передана Кирпичниковым А. П. на хранение Алексею Васильеву, который прятал ее вначале в дымовой трубе, а затем — под крыльцом Благовещенской церкви. Оперативно-розыскные мероприятия позволили установить, что в 1929 или 30 году Алексей Васильев вместе с женой Лидией Ивановной выехал из Тобольска в город Омск к своему сыну Александру, который покинул Тобольск еще в 1922-23 году. По дороге Алексей Васильев на ст. Тара умер. Оставшиеся ценности хранят жена Васильева Лидия Ивановна и сын Ал. Алексеевич, проживающие в городе Омске. Эти ценности частично ими расходованы. Например: несколько штук бриллиантовых ожерелий, колец и браслетов проданы бывшему крупному торговцу, купцу города Тобольска, Печекосу Константину Ивановичу, который, кроме этого, и у других лиц скупал золотую монету и изделия и который два-три года назад скрылся. Разысканы и взяты под стражу другие участники этого дела: Межанс Паулина и монашка Ивановского монастыря Марфа Ужинцева. Розыск продолжается.
Нач. ЭКО ПП ОПТУ по Уралу Самойлов.
Нач. 8-го отдела ЭКО Шумков». (Из материалов следствия по делу «О царских драгоценностях», архив КГБ, Екатеринбург).
И все-таки: люди исчезали бесследно при малейшем подозрении, а тут жена и пятеро детей священника давали показания о драгоценностях: “ничего не знаю не ведаю”, – и ведь не тронули никого. И драгоценности царские не нашли, и подозреваемых целыми и невредимыми отпустили. Почему?
Я многим в сибирском городе задам этот вопрос – “Почему?” – и каждый раз на меня смотрят так, будто впервые видят, выражение лиц при ответах непередаваемое, лукавое и отстраненное, как это сочетается мне до сих пор непонятно. “Дальше Сибири не сошлют” – это не Александра Романовна сказала, это я позже много раз услышу вместо привычного в других краях “семь бед один ответ”.
Александра же Романовна (по телефону, напоминаю) успокаивала мои сомнения примерно так:
– Это поверхностное мнение, сейчас модно такое писать: всех расстреляли, никто не избежал. Сибиряки, во-первых люди упрямые, во-вторых изворотливые, в-третьих… да вы сами поймете, когда приедете. Сейчас время такое, сюжетные линии как по стойке “смирно” стоят, вытянувшись в струнку. У каждого времени свой соцзаказ.
А у жизни другие правила. Судьбы очень по-разному складывались, персональная история каждого здешнего человека отдельная и индивидуальная. Нельзя говорить “тогда всех под одну гребенку” – не бывает такого времени. Одногребеночного. Чекисты не сразу научились систематизировать, долгое время сплошной стихийности и неорганизованности. Ваших и допрашивать начали только в 32-34 годах, а до этого никто и не слыхал о таком. Неразбериха, пыль и туман.
Поздно спохватились, в то время уже и отец Алексей умер. Что с детей спросишь? А мамаша, по слухам, не вполне “в себе”, она женщина странная была, замкнутая. Но это по рассказам. Нет общих правил “для всех”, не верьте. Чекисты тоже люди. Порасспросили – и отпустили с миром, у нас таких случаев видимо-невидимо. Сибирь, знаете ли, полна тайн. В истории нашей, как в лесу – медведи, грибы и тайны, в землю закопанные.
Часто навсегда.
Да вам обо всем Полина Сергеевна доложит, я договорилась. Лучше ее не найдете, еще спасибо скажете!
Спасибо я Александре Романовне каждый день говорю: Веденеева оказалась сущим кладом. Ярко-синяя юбка до полу, темный вишневый пиджак, лучащиеся слегка иронической приветливостью серые глаза. И непременная улыбка, в улыбке никакой иронии. Светлая она, Полина, я ей на голову свалилась, а ни тени раздражения ни разу не ощутила. Будто она меня ждала. “Здесь вещи оставить можете, водички попить или еще что – в любое время, мой кабинет в вашем распоряжении, девочки пустят, предупреждены. А то забегаетесь по Тобольску, присесть негде. А тут дворец, царские выставки, кресла удобные. Пока не устали? Пойдемте, я вам покажу кое-что.
Я еще много раз услышу это “пойдемте” – она будто знала, когда и что мне показать, следовала сценарию. А я так боялась ехать, найду ли хоть кого-нибудь, кто поможет?! Полина мне помогла.
– Реставрировали, чистили до блеска – Дворец наместника, Кремль, музей истории края, библиотека, архив. Мебель в библиотеке – весемнадцатый век! Сказочно у нас. Купола горят, собор многоглавый и семинария. Святые молитвы, история в глубь веков. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ