Однажды во второй половине сентября, ближе к вечеру, в старом деревянном домике на улице Кирпичной можно было наблюдать такую картину. Вытянув на полкухни босые ступни ног и пошевеливая пальцами, Ларион Сичкарук сидел на маленькой табуреточке и предавался мирному занятию: к толстой подшивке газеты «Вечерний Асинск» добавлял последние экземпляры.

Занятие выглядело просто: Ларик брал газету, прицеливался, затем с края вонзал ножницы в бумагу и, как рыбу на кукан, насаживал очередной номер на ботиночные шнурки. Вся городская жизнь во всей её пестроте была крепко схвачена ботиночными шнурками. В долгие новогодние каникулы, отдав должное выпивкам и застольям, Ларик брал тяжёлую подшивку и пролистывал её от начальных до последних номеров. Ухнувший в историю год одним махом проживался вновь, после чего отправлялся на растопку.

Но пока до растопки было ещё очень и очень далеко.

Пушистый дымчатый кот вертелся возле ног, норовил схватить зубами и лапами шнурок и замедлял работу. Шнурок забавлял его, и Ларик своими манипуляциями мешал разыгравшемуся коту.

У Ларика, однако, было другое мнение.

— Отстань! — ворчал он, рукой отталкивая кошачью морду. — Чего ты дома сидишь? Отправляйся на улицу. Там соседская кошка с утра кричит, жениха ищет.

Ларик не спешил: была суббота, первый день из двух выходных, а впереди ещё и воскресенье. С утра он занимался полезным делом, к которому давно подталкивала бабушка Аксинья Даниловна, - шелушил на дрова гнилушки, оставшиеся ещё от прошлогоднего ремонта, когда менял настил во дворе. Трухлявые доски и бруски, распиленные на козлах и расколотые на полешки, заняли теперь место под крышей в аккуратной поленнице.

— Вот не зря ты сегодня за дрова взялся, не зря. Всё успел закончить, — одобрительно ворковала Аксинья Даниловна. — Высокая поленница получилась. Теперь и зима не страшна!

На электрической плите шумно готовился борщ. Кастрюля булькала на большой конфорке, а на маленькой, в сковородке, громко шипела зажарка. Худенькая, как птичка, старуха прыгала возле плиты, следя, чтобы зажарка не сильно подгорала. Собирание газет она считала затеей никчёмной, и если просматривала иногда, то последние страницы, где читателей ставили в известность, кто из горожан, наплевав на дела земные, отправился в мир иной. Найдя в чёрной рамке знакомую фамилию, обстоятельно излагала внуку разные сведения о покойном.

От плиты пахло вкусно, и Ларик, с наслаждением потянув воздух носом, сказал:

— Бабуль, умеешь ты борщи готовить. Нигде не ел таких, как у тебя!

Довольная старуха откликнулась:

— Капуста своя, свекла своя, всё свеженькое. А тут ещё и с картошкой управились, чего ж не наварить? Уж так вовремя картошку выкопали, лучше и не придумаешь!

Больше недели стояла сухая погода. Последнюю картошку вытащили из земли позавчера, и Ларик спустил чистые клубни в подполье: для еды в один деревянный ящик, семенную — в другой. Обошлись на этот раз без отмывания в старой ванне, просушки на ветру и прочей мороки.

— Что верно — то верно, — согласился Ларик. — Как она выросла, так мы сразу и выкопали.

— А ты говорил: давай подождём, давай подождём. Дождались бы!

— Опять поясницу заломило?

— Заломило, окаянную. Я уж и мазью утром натёрла, да что толку. Сейчас мази разучились делать. Раньше, помню, натрёшь, и сразу отпустит. А то и натирать не надо было, только баночку достанешь — она уже не болит. Нет, мази теперь не те! Дождь, наверняка, будет.

Но и без поясницы было ясно: без дождя не обойдётся. Низкая грязно-серая туча заполонила четверть неба. Подползая всё ближе, нависала над окном неприглядная, как рваная половая тряпка; а позади неё, подталкивая, двигалась другая.

— Да, бабуль, вредная у тебя поясница, не могла ещё пару дней потерпеть, я бы перегной из огуречной грядки убрал. А картошка — что картошка: и после дождей люди копают.

— Копают, конечно. Ещё бы им не копать! Особенно тем, кто любит в грязи возиться. Потому и говорю: слушайся бабушку! Старые люди знают, в какое время дела делать надо.

— Бабуль, я ли не слушаюсь? Я и так на любую твою команду — сразу под козырёк. Ты ещё и рта раскрыть не успеешь, а я уже: так точно, будет исполнено! Где, говори, за что хвататься? Ать-два, ать-два!

— Ой, балабол, балабол! Ну, весь — в деда.

Туча краем закрыла солнце, и за окном стало быстро темнеть.

Помешивая варево, Даниловна говорила:

— Завтра отправляйся на рынок. Купи свининки килограмма три, а то морозилка пустая. Рано идти не надо. После обеда продавцы уступчивые, можно цену сбить. Выбери с косточкой. Косточка на лапшу пойдёт, а мякоть на котлеты накрутим, и бигус я приготовлю.

— Бигус? Со свежей капустой?

— А с чем же ещё? Со свежей капустой.

— Это я обожаю! Но не всякий бывает хорош. Я на днях бигус ел — такая ерунда.

— Где же ты его ел?

— У знакомых.

Тут Даниловна отпрянула от плиты и в упор взглянула на внука:

— Ты смотри там, со знакомыми будь осторожней. Увидишь кого — плюнь через левое плечо и обойди стороной. И не вздумай здороваться с ними!

Ларик замер с ножницами в руке.

— Новости, однако! Почему не здороваться?

— Потому. В последний раз, когда с рынка вернулся, с котом обниматься полез, обслюнявил всего. И буфет чуть не опрокинул. А меня не узнал.

У внука отвисла челюсть:

— Бабуль, ты чего выдумываешь?

— Ничего я не выдумываю.

— А мне этого не говорила!

— Теперь говорю.

— Я ж уже объяснял: одноклассника встретил, Петрова.

— Как же, помню. Ты так и сказал коту, что поздоровался с Петровым.

— Ну да.

— А потом с котом целоваться начал.

Ларик поскрёб ногтями затылок.

— Бабуль, это у меня иногда бывает от любви к животным. Разве плохо, когда человек любит животных? Если б каждый вот так относился к котам и собакам, насколько бы убавилось зла на земле.

— Никогда не выпивай без хорошей закуски. Выпивать без закуски — позорить себя перед людьми!

— Ты помнишь Петрова? Мы семнадцать лет не виделись! У него шрам вот здесь, на щеке.

— Если у него шрам, обязательно нализаться так, чтобы меня не узнать?

— Бабуль, ну чего ты ругаешься? Не ругайся! Если мы не будем прощать себе маленькие слабости, кто же сделает это вместо нас? Петров в прошлом году с севера вернулся. Нефть качал, можешь себе представить? Больше, говорит, никуда не поеду, ни за какой нефтью, здесь буду жить.

— На штанах всю задницу извозюкал. И чем: куриным помётом! На два раза перестирывать пришлось.

— А ещё у Петрова событие: он машину купил, иномарку.

— И что?

— В Красноярск за ней ездил.

— Бог с ним, с Красноярском! Сейчас курей никто не держит. Куда вас носило?

— Бабуль, ты меня слышишь или нет? Я говорю: семнадцать лет не виделись!

— И ещё семнадцать не встречайтесь. Твой Петров, я тебе прямо скажу, такой же обормот, как и ты!

— Он не обормот. Он сварщиком работает.

— У него жена есть? Она что — не могла накормить вас по-человечески?

— Жена в Казани, родню навещает, у неё там тётка со стороны матери.

— А чем тогда закусывали?

— Да мы как-то особенно не вдавались. Что под руку попадало, тем и закусывали.

Не рассказывать же, как в разгар застолья Петров решил похвастаться своим хозяйством. Они отправились осматривать двор и бутылку с собой прихватили — на всякий случай. Посидели в купленной машине. Хорошая машина — Ларик даже за руль подержался. Затем добрались до курятника и тут застопорились. Петров стал объяснять, как ему в голову пришла отличная идея завести домашних птиц. Водку заедали свежими яйцами, отогнав в угол раскричавшегося петуха и его семейку. Яйца разбивали о дверку. А курятника без помёта не бывает.

— И потом: сало, что на рынке купил, я ведь донёс до дома. В целости и сохранности. И засолил!

— Засолил неплохо. Но где вы были-то?

— Я разве должен помнить о таких мелочах?

— Мужик, если не хочет на свою бестолковую голову неприятностей, обязан помнить о мелочах. В любом состоянии! Дед твой, Василий Иваныч, царство ему небесное, о мелочах всегда помнил.

— Знаю-знаю, он мне говорил когда-то.

— Что говорил?

— Что один раз забыл про мелочи, после чего ему пришлось на тебе жениться.

Старуха крепко поджала губы. Отвернувшись, занялась борщом, загремела поварёшкой в кастрюле. Когда в молчании прошло целых пять минут, а может ещё и больше, Ларик понял: она не на шутку рассердилась. Надо было наводить мосты.

— Бабуль, а капусту когда начнём солить? Недели через две?

Старуха будто не слышала.

— Ты во вчерашнюю газету заглядывала?

Осерчавшая родственница решила сменить гнев на милость.

— Некогда мне в газеты заглядывать, у меня и без того забот хватает.

— Здесь ты, Аксинья Даниловна, неправа. Когда не читаешь газет, можно пропустить очень важное сообщение, — Ларик просовывал шнурок в дырку. — Такое сообщение, которое бывает раз в двадцать, нет — в пятьдесят лет!

— Что там за сообщение?

— А вот, на первой странице, в пятничном номере, написано, что наш город на всю страну объявлен территорией опережающего развития. Вот, смотри: опережающего!

— И что?

— Эта новость, скажу тебе, — всем новостям новость!

Старуха всё ещё дулась. Она, молча, отправила зажарку в борщ, опять помешала в кастрюле. Любопытство, однако, перебороло:

— Кого опережать собрались?

— И себя, и других.

— А до этого что — не опережали? Или догнать не могли?

— Почему? Догоняли. Всякий раз догоняли, но не сильно. Вернее — сильно, но недостаточно. А теперь по-настоящему рванём! Так рванём — мало не покажется!

— С чего бы вдруг?

— Городу выпал исторический шанс: сам Председатель Правительства собственной рукой Постановление подписал. Как раз в понедельник, 19 сентября. В прошлое воскресенье выборы были в Госдуму, его партия всех на три корпуса обскакала, а на другой день он и подписал. Представляешь?!

— Чего ж не представлять? Очень даже представляю. С вечера от радости нализались, а в понедельник с похмельной головой давай подписывать всё подряд. Вот и дед твой, покойничек, бывало, если нажрётся, на другой день — хоть что проси, ни в чём не отказывал.

— Бабуля, бабуля, отсталые у тебя рассуждения… Ведь ты даже на выборы не ходила, не исполнила гражданский долг. Я и то, перед тем, как за салом отправиться, пошёл и честно отдал свой голос.

Старуха поварёшкой зачерпнула варево и, вытянув губы далеко вперёд, осторожно потянула в себя. Прислушалась, оценивая вкус. Затем из голубой солонки захватила щепоть соли, бросила в кастрюлю, помешала, ещё раз попробовала и только тогда ответила:

— Лучше б ты свой голос держал при себе и говорил: «Нет!», когда наливают. А долги… Я, милый мой, за восемьдесят три года все долги отдала. Никому теперь не должна — ни государству, ни тебе, внучок. И потом: чего ж на выборы без толку шляться? Раньше, ещё в те времена, когда в магазинах мыши от голода пухли, ходить на выборы требовалось обязательно, — то курочек на участок подбросят, то яичек, то колбаски, то сыра. Помню, прибежишь к открытию, быстренько проголосуешь и — в буфет. Понахватаешь сумку того-сего — вот и радость. А булютени: что тогда в урну пачками бросали, что теперь, разницы — никакой.

— Ты рассуждаешь, как несознательная гражданка! У нас комиссии не те, что раньше. У нас избранники почти всегда порядочные люди. Кто тебе позволил усомниться в честности наших выборов?

— Кто позволил? Родной внучок и позволил. Сам рассказывал, как они, сердечные, по девяносто восемь процентов накручивают.

— Я тебе говорил про частный случай на отдельно взятом участке. Понятно? Частный случай потому и называется частным, что редко бывает. Теперь за этим строго следят. А ты, бабуль, как родилась украинской националисткой, так ею и помрёшь!

— Какие такие националистки? Знать не знаю! У нас в Черниговской области, в Бахмачском районе, в Щучьей Гребле одни крестьяне жили. Землю пахали, коровёнок держали. А националистки — нет, не жили.

— Ага, не жили! А как в Асинске оказалась — забыла?

— Ничего не забыла. Нас перед самой войной, всю семью и выслали.

— Не за язык ли твой?

— Я маленькая была.

— За что тогда?

— За что, за что… В то время кто-нибудь из начальства, может, и знал, но теперь уж спросить не у кого.

— А как выселяли-то?

— Обыкновенно. Согнали к станции и — в вагоны. С твоим будущим дедом в одном эшелоне ехали. А познакомились здесь уже. Мы ж ведь, как меченые, поначалу вместе держались. Спасибо товарищу Сталину: если б не он — не видать бы нам Сибири.

Старушка загрустила, присела на табуретку. Младший Сичкарук примирительно полюбопытствовал:

— Щучью Греблю помнишь ещё?

— Помню, как не помнить.

— Какая она?

— Какая-какая… Родина она. Там жили самые красивые люди на земле.

— Да, — сказал Ларик, — теперь я догадываюсь, в кого такой неотразимый уродился.

В кармане у него запел мобильник. Ларик достал, посмотрел, кто звонит:

— Привет, бродяга!

Даниловна навострила слух, но из реплик внука ничего понять было невозможно: «Да-да… Конечно… О, ну ещё бы… Замётано, буду…». Несмотря на короткий разговор, Ларик воспрял: засуетился, губы раздвинулись в ухмылке.

Отложив газету с Постановлением, внук быстро отнёс подшивку в комнату, где закинул её на книжный шкаф. После чего натянул на ноги носки, облачился в свитер.

— Куда навострился? — подозрительно спросила бабушка. — Дождь сейчас польёт. И борщ готов. Кушать не будешь, что ли?

— Не буду. Я к Савке Потапенке схожу. Надо Савку навестить.

— Какой интерес тебе к Савке идти? — бабка отлично знала своего внука. С нею хитрить не следовало.

— Он самогонку выгнал. Позвал пробу снять.

— О, господи! Опять? Хоть бы раз он тебя на что-нибудь другое позвал!

— А ничего другого у него нет.

— Лучше б ты не ходил никуда, а на своём столе порядок навёл.

— Завтра наведу.

Даниловна переставила кастрюлю с борщом на холодную конфорку и покачала головой:

— В курятник полезете?

— Бабуль, не надо трогать птиц! Они ни в чём не виноваты.

— А сало зачем отрезаешь? Куда тебе сало?

— К человеку, у которого завелась самогонка, нельзя приходить с пустыми руками. И газетку вчерашнюю с собой прихвачу.

— Ох, горюшко ты моё! Не нравится мне твой Савка. Как хочешь, не нравится. Ты вот что: когда поднимешь стакан одной рукой, в другую сала с хлебом не забудь взять... Держался б ты от этого Савки подальше.

Савва Потапенко слыл человеком загадочным. Весь на виду, а не ухватишь.

— Где он работает? — однажды пыталась выяснить бабушка.

На такой простой вопрос Ларик долго подыскивал ответ.

— Он вроде артиста. Импровизатор.

— На сцену вылезает, что ли?

— Вроде того. Для него вся жизнь — сцена. Я в начале июня столкнулся с ним на Троицу, знаешь где? Возле кладбища! Он вдоль дороги выставил коробки, а в них — искусственные цветы. Китайские. Ну, те самые, которыми могилки украшают. Торговля шла бойко…

Чтобы избежать дополнительных вопросов, Ларик быстро собрался, натянул куртку и выскочил из дома. Первые крупные капли уже барабанили по земле. Ларик надвинул капюшон на лоб и ускорил шаги по Кирпичной.

Трёхэтажный дом, в котором обитал Савка, находился в пяти минутах ходьбы от городского центра. Он был так густо обсажен старыми деревьями, что над ними поднималась только крыша, покрытая сереньким шифером с торчащими над ней антеннами. В окна второго этажа лезли ветки тополей, из-за чего, глядя изнутри, возникало обманчивое впечатление дремотного окраинного захолустья. Летним утром, свесив с подоконника лохматую голову, Савва живо воображал, что если бы эти тополя были окраиной леса, то он, прихватив плетёную корзинку и ножик с деревянной ручкой, отправлялся в него за грибами.

Он закрывал глаза, представляя запах преющих на земле стволов. Ему даже виделось, как он находит трухлявые пни, снизу доверху заросшие молоденькими опятами, и так вот снизу, под корешок, срезает грибки целыми семейками. При всём при том, ни плетёной корзинки, ни ножика с деревянной ручкой в его хозяйстве никогда не водилось. Да и за тополями с другой стороны начинался никакой не лес, а стояло полицейское управление.

Потапенко слыл среди своих знакомых человеком авантюрным, страстным и увлекающимся. Такие люди обычно много и с удовольствием колесят по стране — климат им, что называется, не помеха. Им по нутру и песцовые мохнатые шапки на севере, и тюбетейки в жарких краях. Но они нигде подолгу не застревают — всё, чем сегодня целиком поглощены, завтра вызывает у них зевоту. Однако Савве Потапенко Асинска хватало вполне. Взамен страны он лихо мотался в границах города, из-за малых расстояний выигрывая во времени.

Часы и дни, сэкономленные на дорогах, уходили на хлопоты, но что это были за хлопоты, опять же, сказать затруднительно. Застать его днём в квартире было невозможно. Его лицо мелькало то в окне автобуса, то в Бюро технической инвентаризации, где он заполнял какие-то анкеты, то видели его возле городского архива — там он что-то объяснял дворнику, то в конторке нотариуса. А однажды он вёл детский сад на прогулку, чем буквально пригвоздил к месту шагавшего по другой стороне улицы Лариона Сичкарука. Впрочем, куда он уводил ребятишек, Ларик не успел проследить: Савва исчез, а на его месте возникла воспитательница, всклокоченная и крикливая.

Как две палочки нагреваются при трении друг о друга, Савва Потапенко тёрся об Асинск, добывая себе тепло. Скорость его перемещений по городу была заметно выше той замедленной скорости, которой жил Асинск.

Бытовал Савва не то, чтобы на широкую ногу, но и не бедствовал. Редко, кто из нас, может сказать: денег хватает. А Савва говорил: мне — достаточно! Таких загадочных натур особенно любят девушки в возрасте от шестнадцати до двадцати двух, но случается, что и в тридцать.

Квартирка его была типичной квартирой холостяка, одного из тех, кто перед близким свиданием торопливо заметает мусор под половик. В самых неожиданных местах на полу или в ванной можно было наткнуться на разные дамские предметы: пыльную губнушку или коробочку с тушью для ресниц. Впрочем, девушки, бывавшие здесь, особой ревностью не отличались. Устойчивость этому непрочному быту придавал массивный, всегда разложенный диван, такой широкий, что если очередная Савкина подруга хотела показать твёрдость характера, она всегда могла откатиться на безопасное расстояние.

Лицо Саввы иногда принимало обманчиво сонное выражение, но загорался он с пол-оборота.

— Азартен, чёрт! — восклицал Ефим Василяка, заприметив его в Доме культуры «Центральный» во время смотра народных хоров среди липовых хохлушек с венками на голове и лентами в косах. Наряженный в вышиванку, Савва голосил со сцены в зрительный зал: «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю…»

Савва, при случае, рассказывал, что в картине Брейгеля-старшего «Крестьянский танец» тот дивный хлопец, что устроился за столом возле кувшинчика с забористым вином и размахивает рукой, похож на него, как две капли. Дальше следовали намёки, что славный род Потапенко имеет на своём многовековом стволе мощную нидерландскую ветвь, чему он, Савва, самое верное доказательство. Василяка, знакомый с профессией художника не понаслышке, сравнивал оба лица и качал головой. Вернувшись после дневных хлопот под крышу своей однокомнатной, и, если не предполагалось никаких гостей, вечерние часы Савва проводил, на первый взгляд, неожиданно: он раскладывал на кухонном столике набор остро наточенных резцов и, подхлёстывая воображение, кромсал ими деревянную доску. Когда всё лишнее в виде крупных и мелких стружек оказывалось на полу, получался совсем не Буратино.

Ни в чём не повинная доска превращалась в чудовищную рожу. Изготовленные рожи выходили с толстыми губами, выпирающими щеками и блудливыми глазами, глубоко запрятанными под нависающие брови. Обработанные марганцовкой и покрытые лаком, творения принимали окончательный вид. Случайным зрителям, которым посчастливилось видеть леденящие кровь шедевры, Савва разъяснял, что эти маски к нему попали из Африки. Что вырезает их одно из племён, обитающее до сих пор на берегах Лимпопо в суровых и варварских условиях. Те, кто знал правду, деликатно помалкивали, а девушек охватывал восторг: «Не может быть! Живут на том самом Лимпопо? Где гиппопотамы? Ой, как интересно!»

Это свидетельствовало, что хотя бы детские книжки они читали.

— Неужели верят? — сомневался Ларик.

— Конечно, — невозмутимо реагировал резчик. — Девушки и должны верить. Причём — всему. Знаешь, кто такие мымры? Это девушки, которые перестают верить!

Вглядываясь в своё прошлое, Ларик приходил к неутешительному выводу, что имел дело только с мымрами.

Саввины творения покрывали стены на кухне и в комнате. На кухне их было три: одна физиономия круглая, другая вытянутая, а третья — невозможно понять, какая. И хотя Савка густо зачернил их, не пожалев марганцовки, все три смахивали не на милых и простодушных детей чужой природы, а на опухших, вполне российских алкоголиков после длительного запоя.

Однажды, насмотревшись на хмельную братву, Ефим Василяка сказал:

— Хорошо, что твоё озверевшее в Африке племя женские маски не вырезает. Пьяные бабы на стенах — это перебор!

И всё-таки, несмотря на разные увлечения, гениальный человек, как известно каждому, может быть гениальным лишь в чём-то одном. Всё остальное он делает плохо. Так иной футболист не способен попасть мячом в чужие ворота, зато изумительно выращивает цветы.

Вот и Савва был уникальным мастером. Мастером сложнейшего, доведённого до блеска производства: он гениально гнал самогон.

Да! Факты не подлежат сомнению — он был непревзойдённым художником самогонного дела!

Смешно думать, что это удаётся каждому. Иной только сахар и дрожжи переводит, прыгает и хлопочет вокруг перегонного аппарата, а попробуешь на вкус то мутное, что в итоге капает из трубки — гадость гадостью. Такие, с позволения сказать, изготовители лишь травят наши желудки. Руки подлецам надо отрывать беспощадно! У Саввы очистка была высшего класса. А ещё на кухне имелся специальный шкафчик. С виду — шкафчик, как шкафчик.

Но открывший его с удивлением обнаруживал коробочки, банки и полотняные мешочки с бирками: «кардамон», «анис», «малиновый корень», «розмарин», «гвоздика», «полынь», «мускатный орех», «майоран», «корица», «шалфей», «лимонные корки», — и это только те, что в первом ряду. А таких рядов было несколько! Изобретая собственные рецепты, настаивая и перегоняя, Савва творил настоящие чудеса. Его товар смело мог бы поставляться в страны Латинской Америки, ЕС и Ближнего Востока. И за приличные деньги!

Однако, отмахиваясь от коммерческого успеха, результаты своего редкостного таланта Савва щедро делил с друзьями. Что тут поделать — он любил друзей, любил, чтобы они слетались к нему «на огонёк», чтобы выпивали и разговоры вели. Потому что если выпивать молча, без разговоров (а тем более, в одиночку), то это прямой путь к алкоголизму и напрасная трата отпущенных природой способностей. Друзья, как говаривал Савва, они превыше всего! В число немногих друзей входил и Ларик Сичкарук.

А ещё у Саввы было железное убеждение: друзья познаются в радости. А в беде надо обращаться в соответствующие службы — в поликлинику, в похоронные конторы, в водопровод и канализацию.

Любая выпивка заканчивалась маленьким Саввиным чудачеством, понятным и объяснимым. Если модельер, весь утончённый, весь в эмоциях, предъявляет публике новую коллекцию одежды — её он напяливает на худосочных моделей и выгоняет их на подиум; а художник, внутренне трепеща, показывает свою лучшую картину, то Савва, после очередной дегустации, с не меньшим трепетом демонстрировал свою гордость: изготовленный собственноручно самогонный аппарат — объёмный бачок, змеевик. Всё было тщательно продумано и подогнано! Изделие помещалось в ванной.

В этот раз на кухне у Потапенко за столом, покрытым вытертой клеёнкой, помимо хозяина находился уже упомянутый Ефим Василяка.

Кухонька, сварганенная вместе с домом во времена хрущёвской оттепели, габаритами, честно сказать, не впечатляла. Здесь до плиты, раковины и шкафчика можно было дотянуться, не вставая со стула. Такая близость ко всему располагала к доверительности и к беседам не просто откровенным, но даже — дерзким, и даже с опасным критическим уклоном! Знай прежняя власть, чем такие беседы для неё закончатся, она бы строила кухни побольше. Она бы их размахнула на размер стадиона, чтобы люди друг до друга докричаться не могли! И вот на этой самой кухоньке расположились двое. И так они славно расположились, что любо-дорого!

На каком-нибудь ином столе, в сияющем хрустале и фарфоре, и грибочки — один к одному, и рыбка (норвежская сёмга), и мясо, вымоченное в пикантном соусе и настолько осторожно прожаренное, что ничуть не утратило своей сочности, и бутылка с замысловатой нерусской надписью, что заставляет пустить слезу умиления понимающего ценителя. А нет — не естся и не пьётся с таким удовольствием, как здесь!

Здесь же варёная колбаска с ехидным названием «докторская оригинальная» и цветом не отличимая от тумбочки из ДСП, дешёвый чёрный хлеб толстыми ломтями, коряво вскрытая жестянка консервов с какой-то дрянью в томате; само собой недавно изготовленный напиток в литровой банке. А глянешь — чёрт побери! Слюнки текут! Впрочем, и этот великолепный стол, как выяснилось чуть позже, оказался неполным.

Огромный Фима, хмурясь, шарил вилкой в жестянке, но то, что он норовил там подцепить, постоянно шлёпалось обратно. Наконец нечто бесформенное и перемазанное густым томатом застряло между зубьями, и Василяка кинул закуску в рот.

Фима числился художником при Доме культуры. В окружении африканских рож он чувствовал себя вполне комфортно и, конечно, при желании сам мог настрогать не хуже. Друзья начали выпивать, не дожидаясь Ларика, хотя Ларик обоим был очень хорошим другом. Иногда приходится слышать: как люди становятся друзьями? Обыкновенно становятся — встретились и подружились.

Ларик появился в тот момент, когда банка с волшебной жидкостью была уже довольно-таки продегустирована, и результат обоими признан отменным.

Пока Ларик возился в прихожей, освобождаясь от намокшей куртки и скидывая кроссовки, на кухне на повышенных тонах шёл разговор о том, что в последние дни волновало почти всех горожан. И волновало — до открытой вражды, до разрыва отношений и в семьях, и на производстве! Когда подобное было прежде — даже припомнить затруднительно! Нет, ни цены на бензин, которые, как альпинисты, постоянно лезли вверх, ни отвратительные дороги везде, кроме примыкающих к Администрации, не могли оказаться предметом горячих споров! Стоит ли говорить о такой ерунде?

Речь, понятное дело, была о выборах американского президента.

— Расклад на мировой арене сейчас не в нашу пользу, согласен? — кричал Савва, взмахивая перед Фиминым носом стаканчиком с самогонкой. — Смотри сюда: конгресс уже вконец испаскудился, не знает, какие санкции ещё для нас выдумать! Польша, сука, своего дерьмеца подбрасывает. И при таком соотношении ты не желаешь победы Трампу? Ты не веришь в него?

— Не верю, — гремел Фима. — Хоть убей, но лично я на Трампа и три рубля не поставлю!

— Не поставишь? Три рубля? — ужасался Савва.

— Ни за что не поставлю!

Савва от отчаянья хватался за колбасу:

— Даже три рубля?

— Слово даю — даже три рубля не поставлю!

— А рубль?

— И рубль!

Пышная поросль над Фиминой губой беспрестанно шевелилась, словно он, говоря о Трампе, прочищал ею ноздри, отчего круглое его лицо слегка кривилось, выражая сразу дружелюбие и несговорчивость.

— Василяка, я знаю тебя уже семь лет и мне это даже слышать дико! Почему, почему ты не поставишь на Трампа и рубля?

— Ты хочешь знать ответ? Хорошо, я тебе отвечу. Отвечу прямо, как соседу по лестничной площадке: потому что он бизнесмен. Это его сильно портит в глазах избирателей! Бизнесменов в Штатах, как у нас бомжей. А вот его соперница — другое дело!

— Чем же это она другое дело?

— За неё молодёжь.

— Допустим. И что?

— И за неё — студенты!

— Я сам бывший студент. В чём ты нас подозреваешь?

— Студенты разбираются в политике! Трамп для них не политик, а она — да.

— Среди студентов, между нами говоря, двоечников полно, я сам бывший двоечник.

— За неё Голливуд и вся финансовая Америка!

Тут Савва, недолго думая, выложил главный козырь:

— Зато Трамп — наш человек.

Волосня Фиминых усов снисходительно опала, и он произнёс миролюбиво, почти с жалостью:

— Друг мой, наших людей даже в Кремле раз, два и — обчёлся!

Савва обескуражено умолк. Крыть было нечем. Это заграницей часто гадают, на что способен Кремль, а спроси любого в Асинске — он тебе враз ответит. И за Кремль, и за тех, кто в Кремле. И потом: Фиме стоило верить, он был подкован в любых вопросах. Василяка знал всё. О чём бы где ни заговорили — он тут же вставлял своё слово, непререкаемое. В иных случаях гораздо проще было поинтересоваться у Фимы, чем рыться в интернете и наводить справки в энциклопедиях. Разнообразием того, что вмещала его голова, он и жену доводил до истерики. Даже борщ ей приходилось варить ближе к ночи, когда он засыпал, иначе возникало желание прыгнуть в окно от его наставлений.

Но вот и Ларик, освежённый дождичком, присоединился к друзьям.

— Что, как там на улице?

— На улице осень и дождь. Пока добрался, озяб.

— Располагайся. За нашим столом есть, чем согреться.

Ларик плюхнулся на стул, не выпуская из рук пакета.

— Я, конечно, понимаю важность вашего учёного спора о господине Трампе, но предлагаю отодвинуть выборы в сторону.

— Это ещё почему? — возмутился хозяин.

— Потому, — сказал Ларик, бережно вынимая пахнущее чесночком сало. — Выбор американцев, разумеется, повлияет на отношения между нашими властями, но давайте сначала отведаем родной хохляцкий продукт!

Оба спорщика замерли, как по команде. Кусок сала, в три пальца толщиной, приклеил к себе взгляды. Килограммовый слиток золота не смог бы произвести большего впечатления.

— О-о! — выговорил после паузы Савва. — О-о-о! А я сижу и терзаюсь: чего же нам для окончательной гармонии недостаёт? Вот хлеб, вот колбаса, вот килька в томате — всё есть. А вот чего и не хватало!

Савва выдвинул буфетный ящик, извлёк кухонную доску, торжественно положил на неё молочного вида шматок и блаженно прикрыл глаза.

— Сало! Его выращивают на себе свиньи, чтобы затем каждая добрая душа могла насладиться. Сало можно есть и с печатным пряником, и — вприкуску — с сахаром. Сало — продукт универсальный! Сейчас я его резать буду. Ножом. Прямо на досточке — чирк! — он распахнул глаза и пробежал по салу пальцами, словно наигрывая мелодию. — Сам солил?

— Сам, — со скромным достоинством признался Ларик. — Лично вот этими руками.

— Ты вот что, ты его дома, наверно, наелся. Тебе его, может быть, не сильно хочется? Ты лучше килечку пробуй, я целый ящик взял, с запасом, если вдруг деньги иссякнут, — ворковал Савва, отделяя от куска ровные белые пластики, — А мы пока салом займёмся. Я за правильно засоленное сало готов на всё, даже на героический поступок. Хоть соседку с первого этажа изнасиловать, хоть врагам секреты открыть.

— Да ну! Откуда у тебя могут быть секреты? — не отрывая взгляда от пластиков, облизнулся Василяка. — Ты что-нибудь разнюхал о ракетах «Искандер»?

— Не разнюхал, но ради правильного сала готов разнюхать.

— Вот потому ты и есть хохол, — заключил Василяка.

— А ты не хохол?

— Не спорьте, — сказал Ларион, — мы самые, что ни на есть, хохляцкие хохлы, малороссийские рожи, что ничуть не умаляет наших достоинств.

— Я казак, — не согласился Василяка, сооружая бутерброд. — А это порода особая, не хохляцкая.

— Ты слишком толстый для казака. С такими, как ты, казаками никогда бы Запорожская Сечь не возникла! — Савка мстительно сводил счёты за своего американского кандидата. — Под тобой любая лошадь заплачет.

— Давай сюда лошадь, и мы посмотрим!

— А если ты не хохол, то нечего на свой хлебный ломоть громоздить в два слоя наш национальный продукт!

— Друг мой, рад бы, но не могу. Настоящие казаки только так и едят ваш национальный продукт: в два слоя.

Потапенко и сам не отставал. Вначале он положил солёный пластик вдоль хлебного куска, но счёл, что это будет неубедительно — сало покрывало хлеб не полностью и оставались зазоры по бокам. Сказав: «Ага!», он развернул пластик поперёк и добавил рядом такой же. Теперь оба пластика свисали по краям с хлебного ломтя.

— Сейчас, с настоящей закуской, давайте поднимем стаканы за Трампа, — возгласил хозяин, любовно поглядывая на бутерброд. — За дерзновенного нашего Дональда! Запомните моё слово: воткнёт он своим врагам спички, куда следует!

— Эх, как тебя разобрало! — изумился Ларик. — Ну — за Дональда, так за Дональда.

Выпили.

— А вот теперь ты объясни мне: почему Трамп должен победить? В чём его сила? — спросил Василяка.

Савва усиленно двигал челюстями, жмурясь и облизываясь.

— Тебе, так и быть, объясню. У Трампа воображение — зверь!

— Откуда известно? По первому каналу ничего такого не говорили.

— Это я тебе говорю. Он стену хочет поднять на границе с Мексикой. Стену!

— Подумаешь — стену. Всякий, у кого возникнет желание, может чего-нибудь поднять!

— Не-ет, тут дело в размахе. Когда кто-то решил отгородиться от Мексики, да ещё во всю границу, от океана до океана, он обязательно победит! Избиратель всегда ведётся на такие проекты. Вот тебе картинка, для сравнения: выборы, допустим, градоначальника.

— Какого градоначальника? — скривился Ларик: вкус у кильки оказался дрянной.

— Нашего, нашего градоначальника. И какой-нибудь кандидат возьмёт и объявит: «Я намереваюсь поставить забор вокруг Асинска высотой четыре метра. Чтобы ни один подонок из тех, кто мешает нам жить, не смог сюда пролезть!». А если, к тому же, дать право голоса всем, от мала до велика? Сто три процента такому кандидату обеспечены!

— А откуда три лишних процента возьмутся?

— Я ввожу поправку на объективность наших выборов. При подсчёте сплюсуют не только беременных, но, заодно, ещё не родившихся младенцев. Так что, возвращаясь к Америке, соперница Трампа — старуха обречённая.

— Врёшь, однако.

— А вот посмотрим!

— Хорошо, пусть ты прав. Но вдруг она победит? Вопреки твоим прогнозам возьмёт и победит?

— Будь спокоен: не победит! Однако, если случится чудо, организуем выпивку задним числом. Но тогда я налью вам только по одной стопочке.

Огромный Фима поморщился, услышав про одну стопочку.

— Эта, как ты говоришь, старуха кандидат правильный, с ней Штаты будут предсказуемы, без вывертов. Её голова строго по шаблону работает. Скажет: «Санкции!», значит — санкции, — Василяка проглотил остатки бутерброда и поглядел на Ларика. — А ты чего от Америки ждёшь? Тебя Америка разве не волнует?

Ларик решительно отодвинул от себя жестянку:

— В мировом масштабе — ещё как волнует. Но если взять… ну, скажем, воображаемую доску и поместить на один конец Америку со всеми её кандидатами, а на другой наши асинские дела, то наши асинские дела меня не просто волнуют, а прямо-таки захватывают целиком!

— Опа! — сказал Савва. — Ты, видно, не только сам озяб, но и башка твоя сильно промёрзла.

— С такой доской ты способен насмешить кого угодно. Что за дела могут быть в Асинске? — Фима старательно складывал второй бутерброд. — У нас единственное место на земле, где нет никаких дел.

— Да, были бы дела, и никакой Америки не надо, — вздохнул Савва. — В том-то и беда, что тишина здесь. Болото. Только лягушки пока не квакают. Выйдешь, допустим, на Диспетчерскую, к автобусным остановкам. Глянешь… Ну на что… Хотя бы на занюханный газетный киоск глянешь, и дыхание перехватит. Думаешь: боже, вот он — газетный киоск, вот судоку простые и сложные — безысходность какая…

— Ты чего? — спросил Ларик. — Куда тебя понесло?

— Никуда. Я просто рассуждаю. Я что — не имею права порассуждать?

— Имеешь, — разрешил Василяка. — И на этот раз ты абсолютно прав!

— Я больше скажу! Когда любого, даже Василяку, тяжело сломать? Когда он упёрся и верит во что-нибудь. Глубоко верит, не абы как. Когда вера для него главнее жизни. Его грохнуть можно или сослать к белым медведям, а вот сломать — тяжело. Но как сегодня верить? И во что? Только в Трампа, в этого сумасброда с мочалкой на голове. А так бы я за веру всё отдал!

— По-твоему, у нас ближе Трампа никого и ничего нет? — продолжал допытываться Ларик.

— В пределах Асинска — никого и ничего.

— И ты тоже согласен, что верить не во что? — Сичкарук повернулся к Фиме.

— Конечно.

— Да-а. В казачьем кругозоре образовались прорехи!

— Не надейся, никаких прорех!

На это Ларик прищурился и вкрадчиво спросил:

— Тогда что ты скажешь о последних новостях в «Вечернем Асинске»?

— Я газет не читаю, — гордо заявил Фима. — О каком событии в нашем городишке твой «Вечерний Асинск» может мне рассказать? Комета сюда страшная летит? Или к нам со всеми своими картинами переезжает Третьяковская галерея?

— Ну, с казаками всё ясно, — Ларик развернулся к Потапенке. — Теперь послушаем хохла сибирского разлива.

Савва пожал плечами:

— Что можно найти в газетах? Если раньше любая газетка день хотя бы жила, то теперь она отбрасывает копыта прямо в типографии. Газеты окончательно придавил интернет. В интернете новости подаются сразу, как горячие пирожки; а почта, наоборот, приносит уже пережёванное. Так что центральные выписывать — денег жалко, а местные не стоят того. Если бы не вредная для тела типографская краска, я бы нашёл газетной бумаге лучшее применение.

— В какой компании я оказался, — пригорюнился Ларик. — В компании чёрт знает, кого.

— Но-но!

— Передо мной не достойные глубокого уважения хохлы, а мелюзга какая-то.

— Попрошу без намёков! — возмутился Василяка. — Если имеешь, что сказать, выкладывай.

Ларик смотрел на друзей с жалостью: Трамп их волнует!

— Конечно, имею. Центральных газет читать не надо, это правильно. Я и сам не читаю. В них одна постоянная жвачка — о падающем рубле или о кознях Брюсселя. Где мы и где Брюссель? Но следите за «Вечерним Асинском»! Я только что убедился, что всякий, кто просматривает его публикации, по интеллекту намного выше тех, кому «Вечерний Асинск» до лампочки.

— Ну, развёл бодягу!

— Спокойно, спокойно.

Ларик, как поднаторевший актёр, выдержал паузу.

— Вчера мне довелось испытать не какой-нибудь вшивенький, третьесортный энтузиазм, а натуральный, ни с чем несравнимый! И, представьте, повод дала наша городская газета, — Ларион вынул из пакета сложенный вчетверо «Вечерний Асинск», торжественно развернул и, подчёркивая каждое слово, грянул. — «Постановление Правительства». Подписано Председателем. Дата, номер — это я пропускаю. Вот, самое главное: «О создании территории опережающего социально-экономического развития «Асинск»». Как вам? Опережающего!

Ларик вздёрнул к потолку указательный палец правой руки и оглядел сидящих.

Это был момент, достойный кисти художника!

Воцарилась потрясённая пауза. Даже пьяные африканские хари на стенах вытянулись и протрезвели.

— Жуть какая, — первым заговорил Фима, нервно озираясь. — Что же это творится на белом свете?

— Я так и знал! — воскликнул Савва. — Я подозревал, что и до нас когда-нибудь докатится!

Он откинулся на спинку стула, потёр ладони и засмеялся:

— Всякий раз, когда я смотрю на шевеление созидательных сил по разные стороны от Асинска, ну там — на постройку космодромов или мостов через проливы, я с горечью думаю: а мы почему оказались чёрт знает где? Какая сраная ВАДА и за какой допинг нас приговорила? И вот — пожалуйста. Свершилось!

— Что свершилось? — осторожно спросил Фима.

— С этим Постановлением Асинск выбирается из ямы и начинается его новая, громкая история! Ты понимаешь, чудак-человек, — Савва обратился к Ларику, — ты нам сейчас, как будто, крылья приделал!

Василяка почесал ухо.

— И куда мы с этими крыльями?

— Вперёд! Только вперёд!

— Да, если раньше была надежда, то теперь от хорошей жизни уже ни за что не отвертеться. Раскрутимся на полную катушку.

— А то! Конечно, раскрутимся, — согласился Ларик. — Уж если в столице о нас вспомнили… Там ведь умные люди не даром сидят. Глянули сюда и ужаснулись: неужели эти ребята (то есть — мы!) счастья так никогда и не увидят?

— И я о том же! Пусть теперь разные паникёры хоронят нас. А вот им! — Савва сложил фигу и показал в окно.

За окном сгущалась ночь. В облаках образовались просветы, в них тут же напрыгало много больших и маленьких звёзд. Но Саввина фига их ничуть не смутила. В этой небывалой ночи Асинск уверенно выгребал не к тусклым звёздам, а к самым ярким, победно блистающим — назло посрамлённым паникёрам!

Настроение у всей троицы скакнуло вверх.

— Ты за какие-то двадцать минут превратился в фокусника, — Фима посмотрел на Ларика с опаской. — Явился с копеечным пакетом и извлекаешь из него — то сало, то Постановление. Есть что-нибудь ещё?

— Всё, — сказал Ларик. — На сегодня хватит.

— Что там, в газете, о чём говорится в Постановлении? — нетерпеливо потребовал Савва. — Читай, читай!

— В постановлении длинный список того, чем каждый из нас может хоть завтра заняться. Причём с большими налоговыми скидками.

— Нам лучше бы в носу ковырять с большими налоговыми скидками.

— Казак, я тебя убью! — закричал Потапенко.

— В списке предусмотрено всё, вплоть до мелочей! — невозмутимо продолжил Ларик. — Возьмём растениеводство.

— Это что — редиску и морковку предлагают выращивать?

— Фима, спрячь свой сарказм, — взмолился Савва. — Спрячь хотя бы ненадолго!

— Хоть морковку, хоть капусту с картошкой. Но — в промышленных масштабах. Не пучочками и не ведёрками на рынке торговать, а чтоб машинами от тебя вывозили. А если не расположен к растениеводству — открывай пошивочную мастерскую. Или возьмись за производство изделий из кожи.

— Из чьей кожи? — опять спросил Василяка.

— Дай-ка сюда газету! — не выдержал Потапенко. Выхватив лист, начал пожирать напечатанное глазами. — Так. Постановление №941… ммм… ага, нашёл: «минимальный объём капитальных вложений резидента территории опережающего развития, осуществляемого в рамках… э… инвестиционного проекта, реализуемого указанным резидентом в отношении соответствующих видов экономической деятельности, составляет 5000000 рублей». Всего пять миллионов? Это по нынешним меркам сущая ерунда. Но ничего, лиха беда начало!

— Я полагаю, если удача окажется на нашей стороне, счёт пойдёт на миллиарды, — сказал Ларик.

— Само собой, — сказал Фима. — На триллионы.

— Василяка, да не будь ты занудой!

— Не буду. Только опережающее развитие мы уже проходили.

— Когда?

— Тридцать лет назад.

— Я тридцать лет назад в детском саду Чебурашкам головы откручивал, — сказал Сичкарук.

— В городе в то время было полно и заводов, и шахт, и фабрик. Здесь даже рубашки шили!

— Вспомнил времена царя Гороха, — проворчал Савва. — Только почему всё развалилось? Почему кондрашка хватил все фабрики и заводы? Технологии допотопные! Моё мнение: Россию надо обустраивать на новый, современный лад и спасать путём вытаскивания наверх таких вот Асинсков, как наш. Я точно знаю: Асинск способен…

— Не отвлекайся, — сказал Ларик.

— Пункт второй, — зачитал Потапенко. — «Добыча прочих полезных ископаемых». Вот тут я не пойму: о чём речь? Уголь — был, но выгребли. А теперь какое прочее? Золото и серебро, что ли?

— Да. А ещё платина и алмазы, — прокомментировал Василяка. — Я бы тоже чего-нибудь добыл. Из прочего.

— Техника нужна, — вздохнул Ларик. — Без техники никак не обойтись. Копать надо, копать и копать.

— Нет, я бы не стал копать глубоко, решительно заявил Савва. — Прежде мозгами следует пошевелить. Это как у грибников: дураки сразу бегут в тайгу и возвращаются ни с чем, а умные ходят с краешка и набирают полные корзины. Но экскаватор нужен. С ковшом. И заводик к нему. Я бы взялся из глины лепить посуду. Эх, братцы, сидим, к примеру, вот так же втроём и наливаем в глиняные кружки.

— Какая посуда? — сказал Фима. — Кто тебе даст экскаватор? О заводе он размечтался!

— Это верно, не дадут! А как было бы здорово зачерпнуть глины, замесить и наделать кружек: таких вот с ручкой, с узором по ободку — я бы сам узор придумал.

— Тогда уж лучше свиней разводить, — предложил Ларик. — Построить ферму, забойный цех. Откармливать килограмм до ста двадцати и забивать. Любо-дорого! И к столу на закуску молодое сало.

— С салом надо осторожней, — заявил вдруг Василяка. — Один японский профессор доказал, что потребление сала даже в небольших количествах вредит.

— Кому вредит?

— Тебе, ему. Организму можно нанести непоправимый урон.

— Как же так? — охнул Ларик.

— Дурак твой профессор! — решительно сказал Потапенко. — Развелось сейчас жуликов в науке.

— Я бы японских профессоров топил, как котят, — поддержал Ларик.

— И родит же земля подобных нелюдей!

— Учёный обязан во всём сомневаться, на то он и учёный, — упорствовал Василяка, запихивая в рот остатки бутерброда.

— А твой организм не пострадает? Третий бутерброд уже сожрал!

— Мой — нет. Казакам сало не помеха.

— Давай сюда газету, я её сохраню, — сказал Ларик.

— Позавчера смотрел передачу, — произнёс Савва, отдавая газету. — Что-то типа «В мире животных». И показали сюжет: львица в Африке детёнышей родила, несколько штук. А последний оказался квёлым, да ещё, когда на свет появлялся, ножку повредил, прихрамывает. А у этих зверюг всё по серьёзному, никаких сентиментальностей: если ты не пригоден к жизни — сдохни, и точка. И вот мамаша кормит молоком своих львят — трёх или четырёх, а этого, последнего, лапой отталкивает. Он и так, и этак, а она — ни в какую. И остальные львицы смотрят на это, примерно, такими же глазами, словно комиссия из органа опеки. Затем вся шарашка снимается с места и идёт на водопой к реке. А берег крутой. И мать берёт за шкирку и переносит к воде всех, одного за другим, кроме последнего. А в воде сидит крокодил, как раз напротив того места, где семейка львов расположилась. Причём, сидит так нагло, не прячась — мол, мадам, позвольте кого-нибудь из ваших сожрать. И коню понятно, что жрать можно только этого квёленького, который с берега спуститься не может. И тут у матери, как я думаю, на время брезгливость взыграла, что её детёныша будет рвать на куски эта наглая рожа. И она последнего также за шкирку зубами тащит к воде. И он, наконец, напился. А ещё она его к соску подпустила, а то он без молока совсем из сил выбился. Однако львиная жалость долгой не бывает. Вся компания, утолив жажду, отправилась от реки, не обращая внимания на хроменького, который быстро отстал. И вот идут они, не оглядываясь, а он безнадёжно ковыляет за ними. И как только они пропадут из виду, какая-нибудь тварь его тут же схарчит. Других вариантов нет, у них в Африке это за милую душу. В общем — финал ясен. Но тут происходит непонятное: один из маленьких львят оборачивается, смотрит на калеку и — останавливается. Весь прайд топает дальше, все братцы и сестрицы из их помёта трусят прилежно за взрослыми, а он — не двигается. Теперь схарчат обоих, только и всего. Однако идущая впереди взрослая львица тоже поворачивается и замирает. За ней вторая и третья. И вся мелкая шелупонь останавливается, как по команде. Они поджидают отставших и дальше уходят уже все вместе.

— Я не понял, ты к чему это рассказал? — полюбопытствовал Фима.

— Это — аллергия.

— Какая аллергия?

— Не… аллегория, — Савва задумчиво пожевал «докторскую оригинальную». — Страна должна поджидать и поддерживать маленьких и слабых, таких, как мы. Даже львы на это способны.

— Насчёт страны у меня лично нет никаких возражений, — заявил Сичкарук. — Без нас она сама хромой сделается, её крокодил сожрёт.

— Знаете, братцы, я сразу поверил в опережающее развитие, — Савва подпёр подбородок ладонью. — Будет так: сюда придут инвесторы и начнут деньги вкладывать.

— Если дошло до фантазий — значит, с самогонкой надо завязывать, а то она в головах, чёрт знает, что натворит! — сказал Фима. — А пример из жизни хищников ничего не доказывает. Этот хромой сучонок запомнит всё. Когда он окрепнет и повзрослеет, он каждого, кто встанет поперёк, будет рвать на части. Он никому ничего не простит. А мы кого будем рвать?

— Никого, — сказал Ларик.

— Всех, — сказал Савва. — Всех, кто не с нами!

— Эх, мечтатели вы, мечтатели, — Фима поднялся. — Значит, собрались опережающе развиваться? Ну-ну. Пойду я пельмени варить, Катька с работы скоро явится — голодная, как зверь.

— Совсем обабился, — покачал головой Савва и обратился к Ларику. — Он ведь дома и стирает, и полы моет!

— Ничего не обабился, — огрызнулся Василяка. — А ты, гордый хохол, полы не моешь, что ли?

— У меня хозяйки нет, мне можно. А тебе, казаку, зачем?

— Зачем, зачем… Будем считать, что с женитьбой промашка вышла.

— Ну, так переженись.

— Надо подумать. Но всё равно лучше с Катькой, чем как вы — до сих пор одинокие бегаете, угнетаете свою половозрелость. На тебя, Савка, скоро девушки не будут оглядываться.

— Будут. Я отличаюсь износоустойчивостью.

— А про это ваше Постановление так скажу: это всё обыкновенный распил. Не возведут здесь ни фабрик, ни заводов; не дождаться вам, мечтателям, выпуска готовых изделий. И из Москвы сюда тоже никто не приедет, чтобы посмотреть: опережает городишко всех направо и налево или не опережает? Года через три заявленные планы тихо похоронят, о них и не вспомнит никто. Ну, разве, только те, кто ручонки нагреть успеет.

— Может, тебе чаю налить? А то уж мрачен ты больно.

— Пейте сами свой чай, — отказался Фима. — Чай после самогона полезен в одном случае: если его не употреблять.

Он ушёл.

— Вот ведь поперечный человек! — возмутился Савва, когда за Василякой закрылась дверь. — Придумал какого-то японского учёного! Знают ли японцы вообще, что такое сало?

— Это он пошутил, — предположил Ларик.

— Ничего себе шутки! В каком уголке мира видано, чтобы самогон салом не закусывать? Бред! Он специально про японца сказал, чтобы нас позлить. Ты себя хохлом считаешь?

— Считаю.

— Вот и я считаю. И Фимка, какой из него казак, хохол с головы до пят! А три хохла, как известно, — партизанский отряд с предателем.

Савва наклонился ближе и твёрдо произнёс:

— Фимка и есть тот самый предатель, я его давно раскусил.

Голос у него внезапно протрезвел, и взгляд стал таким, как будто они вовсе и не пили. Он убрал со стола пустую банку, полез в буфет и вытащил ещё одну с таким же содержимым.

— Давай за наш партизанский отряд.

— Не понял, — икнув, сказал Ларик. — За какой отряд?

— За отряд, верящих в Постановление номер девятьсот сорок один. Ты веришь?

— Верю.

— И я верю. Это главное! Не думай, я ещё не совсем свихнулся. Я просто устал сомневаться, я устал от вранья, вот — до отвращения. Ты слышал про такую теорию: если однажды поверить жулику, он может превратиться в честного человека? Об этом ещё у Макаренко написано.

— Что-то такое слышал.

— Только поверить надо по-настоящему.

— Как это?

— Не ёрничать, не отпускать идиотских шуточек. Любое дело, если оно без твёрдой веры, мертво.

— А если веры не хватит?

— Хватит. Твёрдой веры — хватит. Должно хватить! Я тебе пример приведу. Вчера смотрю на тень от дерева у подъезда: что-то она подозрительно коротка. Во мне всё так и закипело: «Неправильно это, она должна быть длиннее!». И тень сдвинулась. Вот настолько! Главное — захотеть. Так и с Постановлением. Нам, прежде всего, надо захотеть.

— Но зачем?

— Чтобы всей душой принять его!

— Я что — я не против. А Василяка, разве, не с нами?

— С нами. Однако он ещё не созрел.

— А что мы в нашем партизанском отряде делать будем? Листовки по ночам расклеивать?

— Зачем листовки? Прежде всего, в ответ на Постановление, мы, как бы мысленно, подадим сигнал наверх, что мы уже начеку. Если на протянутую нам руку Правительства — сострадательно протянутую! — никто не изъявит готовности откликнуться, такое Постановление и копейки не будет стоить. Я даже прямо скажу: на такое Постановление можно наплевать. Разве мы этого желаем? Нет. Мы этого не желаем! Всякое удачное действие в русле документа № 941, или даже поползновение к удачному действию будет встречать нашу с тобой горячую поддержку. Сомневающиеся найдутся без нас. А мы должны направить все свои мысли на реализацию программы. Вот прямо с сегодняшнего дня и начнём.

— А как?

Савва возвёл глаза к потолку, помолчал, обдумывая ответ.

— Я полагаю, много есть разных способов. Самый верный будет такой: пятнадцать минут в день про себя повторяй: «Резиденты, чёрт бы вас побрал, ломитесь, пока не поздно, сюда, в Асинск! Вкладывайте, сволочи, свои пять миллионов в строительство какой-нибудь лесопилки!»

— И они нас услышат?

— Железно!

— А если всё-таки не услышат?

— Исключено. Повалит сюда народ с деньгами. Вот увидишь, как он сюда ломанётся, ему просто деваться некуда!.. Ладно, теперь о главном: я хочу показать тебе свой чудо-агрегат. Ты его сто лет не видел. Пошли в ванную! — скомандовал Савва.

Конструкция располагалась под тряпицей на табурете, как невеста под покрывалом. Савва повелительным жестом сдёрнул тряпицу. Округлый и сверкающий металлический бок дурашливо исказил две физиономии и жёлтую лампочку над ними.

— Вот перегонный куб, вот холодильник — по научному называется «змеевик». Процесс осуществляется по сложной технологической схеме: вначале мы ставим бражку. Каждый мыслящий человек знает, как ставить бражку, но мало кто умеет с ней потом обращаться. Готовую бражку заливаем вот сюда, в бачок, на три четверти. Самогон обязательно должен быть двойной перегонки, с разделением на «голову», «тело» и «хвост». «Голову» или «первач» сразу отправляем в унитаз — туда ему и дорога.

— Ты чего, с ума спятил? — вскинулся Ларик. — Первач? В унитаз?

— Первач пить врачи не советуют, это зелье такой ядовитости, что однажды кондрашка может хватить. После того, как исходный продукт получен, приступаем к подбору трав и прочих корешков.

— Мать чесная! — сказал Ларик.

Расставаясь, два партизана крепко обнялись.

Выйдя от Саввы, Ларик поднял сырые глаза к небу. Тучи куда-то улепетнули, и звёздный мир повис над Асинском во всём блистательном великолепии. Но что-то там, в глубине, сильно смутило Ларика. Опираясь рукой на ствол тополя и, как следует, присмотревшись, он понял: в этот вечер звёзды располагались по-особому.

В этот вечер звёзды располагались: со зна-че-нием!  ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ