Из книги "Поиски длиною в жизнь"

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

Возможно, и встречал, и немало. Расскажу тогда я еще кое-что, тем более что и вино у нас есть.

Итак, семь лет назад я сидел в тюрьме. Иногда, правда, не «сидел», а лежал на пальме или на среднем ярусе, или даже внизу, но сидел, все таки, даже когда лежал, и это было самым полным доказательством правоты теории относительности.

Вторая половина моей отсидки была, можно сказать, отдыхом на Канарах. Я попросился в хозбригаду, и начались «трудовые будни».

Обязанности мои были самые разнообразные. Я работал и грузчиком, таскал мешки на спине, но хуже всего, когда таскал мешки с капустой или картошкой перед собою. Стараясь не запачкать спецодежду, я нес мешок на вытянутых руках, и вот теперь у меня болит поясница. Добродетель (в данном случае, чистоплюйство) всегда должна быть наказана, иначе она и не добродетель.

Надорвав поясницу, перешел я в поломойки, мыл коридоры в пищеблоке, да заодно стал отскабливать лоснящиеся от жира черные стены. Скоблил я их две недели, и когда закончил сей геркулесов труд, пришел посмотреть на мой подвиг сам начальник тюрьмы.

– Василий Иванович, ты не пропадешь! – воскликнул он. – Клянусь тебе, что когда кассацию твою отклонят, я упрошу, чтобы тебя оставили здесь, ты будешь работать в канцелярии и жить в отдельной комнате! Да у тебя здесь будет великое будущее! – добавил он патетически.

В общем, жизнь текла разнообразно, приключений было не меньше чем на воле, судеб искалеченных видел я немало, но в основном это касалось молодых наркоманов, и о них мне не хочется говорить. Они ведь и в тюрьме продолжали почти то же, только хуже, в ход шла иногда такая зараза, что … Стал бы я царем в этой стране, я бы был самым лютым царем. Я бы, во-первых, повесил государство, и истязал бы его, потому что наше государство лютее и омерзительнее сатаны, и надо бы всех высших чиновников посадить в наши тюрьмы, хотя бы, что б посмотрели на лихо, и чтоб языки у них поотсыхали, когда они говорят о благополучии и процветании.

Во-вторых, повесил бы я половину народа, одних, потому что виноваты, других, потому что попустительствуют злу и своим сытеньким маленьким благополучьицем не хотят даже на грошик пожертвовать, чтобы попытаться что-то изменить к лучшему; а даже не хотят и боятся приоткрыть глаза и разглядеть правду.

Ну, ладно… Бог, видно, решил, что этот народ постепенно и сам дойдет до дна и потихоньку вымрет, уступая место Китаю, поэтому Бог меня царем не назначит и даже помешает им стать. Бог на нашу страну озлился, и радуется, что она гибнет.

Ну, ладно…

Перешел я в обслугу на кухне, и начал чистить картошку или резать капусту. Для зэков картошку чистила машина и мыла ее машина, и была та картошка… Но мы ее не ели. Я чистил ножичком, варили мы для служащих и для себя, ели мы то же, что и начальник тюрьмы, да еще таскали для своих сокамерников. Нас, правда, шмонали, но не сильно.

Так вот, живу я в счастье и в довольстве, и сыт и пьян, и нос в табаке, да вдруг приходит в пищеблок дежурный мент по прозвищу Дундук и первым делом ко мне.

– А это почему у тебя борода? – спрашивает. – Немедленно сбрить! Завтра ж чтоб не было!

Я приду сам с ножницами и тебе ее обрежу.

Назавтра я забастовал, не вышел на работу. На следующий день тоже.

Пришел начальник спецчасти (или оперчасти, или начальник режима, я уже не помню, как он правильно называется) и на разводе спрашивает: Что случилось?

– Да вот Дундук, отвечаю, хочет мне бороду обрезать.

– Да ладно, не бери в голову, я ему скажу, он погорячился, он мужик горячий, но так ничего.

– Ну так пусть он передо мной извинится или хотя бы скажет при всех, что погорячился.

А я так обиделся, что слезы на глазах проступают.

Через три дня ведут меня к начальнику тюрьмы.

– Слушай, В.И., не будь упрямым, ну посуди сам, дурья твоя башка, как это он при всех будет перед тобой извиняться? Да какой авторитет у него будет после этого? Ну, хочешь, я вызову его, и ты с ним в кабинете поговоришь, а я даже выйду в коридор, чтоб вас не стеснять?

– Хорошо.

Через пять минут приходит Дундук, начальник выходит, я говорю: Иван Алексеевич, мы оба горячие, не надо мне извинений, я и так вижу, что Вы переживаете, давайте просто пожмем друг другу руки и ПОМИРИМСЯ, согласны?

– Согласен! – воскликнул Иван Алексеевич.

Но что после этого началось!?

Приходит он назавтра на пищеблок и приносит какую-то поддёвку. Я слышал, говорит, что у тебя поясница болит, а ты тут на сквозняке сидишь, надо беречь поясницу!

Потом еще что-то приносит. Потом спрашивает, нет ли каких просьб к администрации?

– Да вот, нельзя ли в храм наших желающих сводить?

Через час уже храм открыт, четверых нас заводят, батюшка торжественно нас встречает, произносит трогательную проповедь о прощении и незлобивости, товарищи меня в бок толкают: Это о тебе!

Двое тут же попросили, чтобы батюшка их окрестил, и через день состоялся торжественный обряд КРЕЩЕНИЯ.

После в обычай вошло, что зэки писали заявление с просьбой пойти в храм (это была комнатка такая, украшенная иконами и подставками со свечами). Один из тех молодых, с кем я пересекался немало, даже обвенчался в этом храме, и за это, надеюсь, Бог что-то из грехов администрации простит, тем более, что виновата в мерзости, в которой мы живем, не отдельная администрация отдельного учреждения, а РЕЖИМ растления, за который ответственно, прежде всего, высшее руководство страны.

Наконец, наступило блаженное время, когда был назначен в Городском суде день слушаний по кассации.

Накануне я тоже вышел на работу как обычно, хотя мне уже говорили, чтобы я «отдыхал».

В конце дня Дундук подошел ко мне и сказал: Знаешь, хотя я и неверующий, но я зашел в молитвенную комнату и поставил за тебя свечку, а завтра приду туда помолюсь, я с батюшкой уже об этом договорился.

Наступил тот благословенный день. Нас с сыном освободили, вечером мы уже были дома.

Я уже рассказывал, что по возвращении из Заседания Городского Суда на разводе я встретил свою бригаду – и это было ликование! Как они радовались! А это был единственный случай оправдания за ТРИ ГОДА на три тысячи сидельцев, коих за три года перебывало не менее десяти тыщ.

И дежурная по коридору целовалась со мною, молоденькая девочка, студентка заочного отделения, но об этом я уже хвастался…

И товарищи по бригаде весьма сожалели, что меня освободили, жаль им было со мной расставаться.

А в камеру на выход за мной пришел Дундук.

Уже перед проходной он меня остановил.

– Слушай, я ведь так и не извинился перед тобой. Не держи уж на меня зла. Прости!

Мы обнялись.