Из книги "Поиски длиною в жизнь"

Семь лет назад, как ты помнишь, начал я свой рассказ, я сидел в тюрьме. Вся моя отсидка была почти санаторием, отсидел я всего пять месяцев, вышел по кассации, и горя особенного не знал. Но во второй месяц мне пришлось круто – я попал в «хату» к ворам…или к разбойникам… я не очень-то разбираюсь в их видах… Разбойники вели себя корректно, брали у меня книги для чтения, читали даже Аристотеля, и он им, между прочим, очень понравился. Но житья мне не давали шестерки, они обвязали меня различными ограничениями, и дошло до того, что стирать белье я мог между четырьмя и пятью часами утра, и то потихоньку.

Кстати, там я «сидел», или, скорее, «возлежал» на третьем ярусе, на так называемой «пальме», где и написал «Записки на пальме».

Я терпел эту пытку, испытывая себя: смогу ли я выдержать те обстоятельства, которые выпадают на долю обычного арестанта, человека толпы.

Наконец, и я не выдержал, сдался и послал своей жене записку (ее передали ей по мобильнику, своего мобильника у меня там не было): положи в такую-то ячейку на Финляндском вокзале три тысячи рублей.

В двенадцать часов дня она положила деньги по указанному адресу, сообщила шифр, и в три часа дня меня уже повели в общую хату к нормальным преступникам, тоже многие из них были воришками, но не были ВОРАМИ или разбойниками.

Смотрящим в этой хате был мужчина лет пятидесяти, который воровал в ДЛТ на Конюшенной.

– Я говорил директору, – рассказывал он, – назначь мне небольшую пенсию, всего пять тысяч рублей, и я не буду воровать. Тебе же накладнее, что я ворую, меня ловят, бьют, сажают, шума на пятьдесят тысяч, а не на пять.

В этот раз он еще не внял, и вот я сижу здесь. Но мне уже передали, что он на мои условия согласен, даже нанял мне адвоката за свой счет, и месяца через три я буду на свободе, на пенсии, наконец-то заживу по человечески.

Итак, меня привели в обычную хату, там сидело те же двенадцать или тринадцать человек, как и везде.

Я вошел, поздоровался, мне показалось, что все встали. Смотрящий подошел ко мне, отрекомендовался, пожал мне руку.

– Василий Иванович, вот ваша шконка, внизу, располагайтесь, мы согрели горячей воды, помойтесь, вот чистое белье, и ложитесь пока отдыхать. В восемь часов будет ужин, Вас разбудят.

Сначала я думал, что это чудесный сон, однако же и помылся, и переоделся, и лег «отдыхать».

В восемь часов вечера чудесный сон продолжился.

Рядом с моей шконкой расставили стол, поставили стулья, приготовили разнообразную закуску, даже была красная рыба – в общем, было все, что любящие жены приносили в передачах своим беспутным мужьям, часто сами живя впроголодь. (Эх, только тюрьма по настоящему выявляет различия между мужчиной и женщиной и показывает величие женщины. Может быть, не всегда на воле они жили и складно, но изо всех своих силенок обижаемая подчас женушка тащит теперь своему муженьку повкусней да побольше. И моя принесла мне передачу, а ведь сидел еще в это время и наш с нею сын, и ему тоже надо было нести что повкуснее, а чаще мы сидели в разных камерах. Ну да ладно, может быть, наше мужское кровопивство отольется нам на страшном Суде!)

Мы расселись, я сидел удобно, у себя на постели, смотрящий на стуле в торце стола, а в углу камеры совершалось священнодействие: стояла на плитке кастрюля (плитки в камерах были запрещены) с приподнятой крышкой, в кастрюле булькало, с крышки капало в кружечку, и когда в кружечку накапало достаточно, мне ее преподнесли.

Днем, подходя к камере, я обратил внимание, что шибает кислым (да шибало, правда, на весь коридор, даже коридорный нос зажимал). Уж не брагой ли так воняет? – подумал я, не смея поверить.

– Чистый первач, градусов восемьдесят, если трудно, разбавим? – обратился ко мне подносящий.

– Нет, спасибо, осилю, – ответил я. – А за какие такие заслуги мне эта честь?

– Да, Василий Иванович, полагается первая кружечка смотрящему, но он сам решил уступить ее Вам, мы о Вас наслышаны, и думаем, что чести этой вы достойны!

– Разрешите тогда мне сказать несколько слов?

– Пожалуйста!

Сидели все чинно, тихо, никто не перебивал, никто не встревал со своим словом. Так же, кстати, и на деревенских праздниках, пока не напивались, давали слово говорящим и не перебивали их, слушали.

– Я теперь представлю, что произошло невероятное, мне присудили Нобелевскую премию, и я должен выступить перед шведской королевой. Я ей скажу: Дорогая королева, ваша премия опоздала, я уже до вас был почтен еще большим вниманием в стенах тюрьмы, и меня это внимание так тронуло, что теперь я думаю, что премия ему уступает, и, возможно, она мне теперь не нужна. Вы уж меня простите, но передайте ее кому-нибудь другому, кто менее обласкан судьбой.

Так вот, дорогие друзья, – теперь я обращаюсь уже к вам, не к шведской королеве, – я еще немного займу ваше внимание… Вы мне разрешите?

– Да, конечно, мы слушаем внимательно, нам спешить некуда, впереди у нас целая ночь и вся жизнь!

– Так вот, дорогие друзья, я хочу сказать о каждом из вас. Вы все удивительны и необыкновенны, не всегда по хорошему, но из правды слово не выкинешь. Из многих прет, как говорил поэт Башлачев, дурость наша несусветная, но с каждым из вас мне приятно выпить.

Вот Алексей Михайлович, меня он потряс честностью. Ну, все мы знаем, и он не скрывает, что из ДЛТ он что мог тащил, а мог он стащить, к сожалению, сущую безделицу, редко хватало на месяц житья, хотя жил он очень скромно, он сам определил, что предел его мечтаний – пенсия в пять тыщ. И этот честнейший человек приходит к директору и предлагает честную сделку: тебе спокойствие, мне – копейка на хлеб. Так что же директор, копейку пожалел честному вору, хотя сам гребет без всякого риска для жизни и свободы – тыщи!

Алексею Михайловичу я бы доверил воспитание не только своих детей, но и народа, я уже вижу по вашим лицам, что он для вас как отец родной, верно?

Все зааплодировали, Алексей Михайлович прослезился и мы с ним троекратно поцеловались.

– Скажу и о других. Вот Петруха, пил с соседкой, не хватило, а денег не было, пришел в гастроном, взял бутылку и не доходя до кассы побежал. Его догнали, накостыляли и дали три года. Такой страны как у нас, нет нигде в мире. Ее можно было только выдумать, сами собой такие страны не происходят.

Кто же такой Петруха – вор? Да не смешите народ, в лучшем случае он обалдуй, но, думаю, еще в русском языке не придумано такого слова, чтобы его обозначить. Ты нам скажи, почему ты побежал не от кассы, а раньше?

– Для разбегу… Я боялся, что от кассы побежать духу не хватит, я ведь никогда в жизни чужого не брал, я и судье сказал, что вытерпеть не мог, выпить хотелось, да, может, не так выпить, как с соседкой, без выпивки у меня бы с ней все одно ничего бы не получилось, я робел шибко, мы одну с ней распили, нет, чувствую, никак, страшно…

– Ну, ладно, теперь скажу про Ваньку… Перед его честностью и Петрухина бледнеет. Он с Люськой поспорил, что щас откроет чужую машину и ее покатает, выехали за город, лес темный в обе стороны, а бензин кончился, он стал голосовать, остановил милицейскую машину и честно им признался, что угнал, попросил позвонить хозяину, а то тот, говорит, наверно волнуется?

Было ему в это время семнадцать лет и два месяца, десять месяцев следователь производил дознание, ждал, пока Ваньке восемнадцать исполнится, и впаял ему четыре года. Надо с этого следователя шкуру содрать?

– Надо! – закричали все.

– И это вердикт народа! Дедушка Тарас в корзинку положил полукилограммовую пачку сахара, прикрыл газеткой, пошел мимо кассы, чтó у Вас там, спрашивает кассирша, да ничего, отвечает дедуля, а она газетку-то и подняла!

В жизни, говорит он судье, чужого не брал, чаю сладкого захотелось, до пенсии три дня оставалось, а предыдущую пенсию внук пропил!

За это припаяла она ему пять лет! И, думаю, озлила ее его святость, потому как бóльшей стервы и сучки чем она, я еще не видал, даже моя судья, взявшая за мое осуждение сто тысяч, ангел.

Но я заканчиваю. Все мы не без греха, не без изъяну, хотя бы небольшого…

– Кроме Вас, Василий Иванович, Вы без греха, мы знаем.

– И я такой же. Закон я не нарушил, верно, и посадка моя проплачена, но сам себя я осуждаю. Я был неосторожен. Недостаточно внимательно смотрел на дорогу, недооценил государство, сующее палки в колеса. Может быть, было предопределено, чтобы моё издательство перевернулось, но, значит, не надо было его и затевать. Но что и я, как и вы, не без греха, это хорошо. Если бы я был безгрешным, мне было бы не так с вами уютно. Я скорее Савл, пытающийся стать Павлом. А вы кающиеся Магдалины, пытающиеся дать мужикам от ворот поворот. Не всегда это получается, но разве Магдалины в том виноваты? И вот даёте вы им или не даете, вы все равно самые достойные!

Все захохотали, мы бросились обниматься, и я, наконец, выпил свою кружечку с первачом. Слаще его я и за всю свою жизнь не пивал.

– Да, замечательная история! И одновременно грустная. Воистину грустно в России, как сказал еще Гоголь, – отозвался мой товарищ. – Давай же выпьем за достойных людей, которых, оказывается, в тюрьме больше, нежели на воле. Но только ли они среди зэков? А не встречал ли ты достойных и среди вольных, хотя бы и в тюрьме? ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ