Наша улица в большом посёлке… Весьма своеобразном посёлке. На площади, также ещё и на Большой Огарёвской, переходящей в северный выезд из посёлка, – ряд старых-престарых домов: первые этажи из потемневшего от времени кирпича, вторые бревенчатые. И домов таких десятки. Обветшалая старина! 1960-е годы. Всюду всё народное, а по сути – никому дела нет до прошлого; народишко должен быть устремлён в светлое будущее. Как сказал Никита Сергеевич Хрущёв, нынешнее поколение советских людей будет, мол, жить при коммунизме. Некоторые земляки, небось, уже в нём жили, в первой то есть его стадии, недоразвитой? Правда, занимали они приличные должности и, в массе, свысока поглядывали на простонародье. А старина поражала.
Вот пришли мы в 1965-ом в здание средней школы. Двухэтажное. Добротней не бывает. Сидим в классе, выглядываем в окно, дивимся оконному проёму полутораметровому. Кто, когда и для чего построил? У нас были хорошие учителя, но они не давали ответы на такие вопросы. Они нам в положенные часы рассказывали про события в посёлке, связанные с переломным 1917 годом. А об истории школьного здания – молчок! Мыслимое ли дело - комсомольцам рассказывать, что крестьянин (!) Д.Г. Копылов, в начале прошлого века на свои средства выстроил здание училища!
Уже много позже окончания института, в начале 1990-х годов, когда я занимался некоторое время краеведением, мне открылось, что Белоомуты были издревле великокняжескими, царскими владениями, народ в них обитал не простой, а, скорее, отборный, способный наблюдать за большим хозяйством уже существовавшим, и призванный множить добро государево. Примерно два с половиной столетия тому назад процветание осталось в прошлом, а развитие наблюдалось полосами, в тесной связи с особенностями рынка.
Наша улица, возможно, родилась вместе с селом Нижний Белоомут. Ещё стоят дома, от древности или, впрочем, более от болотистой почвы, вросшие в землю. Название Огородная связано с наличием многочисленных огородов, особенно за тем рядом домов, чьи тылы уставлены в Исток Оки. А может шесть-пять веков тому назад этот край огораживали как-то, делая засеки от набегов и приступов неприятелей. Так, мы с моим старшим племянником Михаилом в 1980-е годы раскопали однажды на краю огорода пику, перекованную из косы.
Выгляну в окно, что смотрит на сад-огород. Правее если смотреть, там Исток – озеро, ныне соединенное с рекой Окой. Туда я, семилетний, приходил с ребятами, и мы детским бреднем из марли ловили рыбёшек под берегом. Приходили на Исток с ивовыми удочками: я, Юра Шишкин, Вовка Садиков, Витя Меликов. Начало лета. Благодать. Ловим ершей. Случалось, налетит туча и проливается дождём, а мы кое-как прячемся за курточками. Туча пронеслась. Солнце на траву просыпало бриллиантовые искры. Мы – к удочкам, и на каждой снасти – по ершу-“пенсионеру”, размером чуть не в вершок; заглотили рыбы крючки с червями, так, что приходится выдирать их с нутром рыбьим уж вместе…
Смотрю левее, там лес синеет, манит; никогда не надоедает. Мать рассказывала: отец, зная уже, что не жилец, попросил пойти с ним, захотел с лесом попрощаться. Если сил достанет, я в положенный день тоже пойду…
Земляки меня могут упрекнуть, что мало, мол, о ком и вспомнил, а людей в улице жило ведь больше ста человек. Во-первых, пусть не будет никому в обиду - я вспомнил только о тех, кто лучше в моей памяти запечатлелся.
*
Один ёрный муж, прочитав, спросил: а для кого, собственно, это писано? Если предназначено для земляков, то стоит ли они того! Я позадумался над этим непростым вопросом, и в ответ сказал вот что:
«Понимаешь, было два случая, идентичных… Еду в Москву из Белоомута, в состоянии несколько нездоровом после выходных. Путь занимает 3-4 часа. Ну, сколько там в салоне пассажиров сидит? Человек 60, пожалуй, есть. На каком-нибудь 80-м километре становится мне нехорошо; это, знаете ли, происходит ещё по причине того, что кресла неправильные. И не люблю я сидеть полулёжа, как бы откинувшись на спину. Никогда мне такая поза не нравилась. Воду готовил себе в поездку, да забыл в сумку положить. Становится нехорошо – да! Я начинаю впадать в панику. А причина, как в обоих случаях вскоре выяснялось, простая – нужен был глоток воды, чтобы я далее до Москвы чувствовал себя нормально и дома появился в полном порядке. Заметался…
Однажды, даже щупловатый некто, с усиками, лет тридцати, отшатнулся от меня, словно к нему посунулось нечистое животное. Позади, правда, я слышал и сочувственные голоса: остановить, мол, надо автобус и вызвать скорую помощь. Но сочувственный голос – это ещё не предложение необходимой и быстрой помощи. Я отрицательно мотал головой. И в какой-то момент, один раз – молодая симпатичная женщина, а в другой раз – мужчина лет пятидесяти, как выяснилось, даже не белоомутский коренной, а человек к нам приезжий, - разом решили все проблемы, подав мне попить.
Они, вишь, подали, а более никто и не предлагал. Итак, как говорит мой коллега Д.П. Посельский, что мы имеем? Мы имеем 1 ЧЕЛОВЕКА из 60 субъектов? Да! Ну, что ж, неплохо. И потому, по моему мнению, неплохо выходит, что если даже из 6 тысяч населения Белоомута меня прочитает одна шестидесятая его часть, т.е. – 100 ЧЕЛОВЕК, это для меня уже не просто гожо, а превосходно, этот факт уже способен сердце согреть».
*
Немного поразмышляв, решился я начать, что называется, “за упокой!”. Ибо в самом уж деле – жизнь человеческая коротка!.. Я, сначала ребёнок, затем подросток, как и земляки, слушал траурный марш почитай кажинный Божий день. Занят ты чем-то или нет, собрался отобедать или откладываешь это, в полдень вступал существовавший для сей цели духовой оркестр, худо-бедно сопровождавший церемонию чьих-то похорон. Слышно далёко. Посёлок велик, население тысяч, пожалуй, восемь было, а то и более. «Вишь, и Васька с литаврой», - отметят, бывало, бабушки, тож кротко посматривая даже на идиота-Ваську, мужика хоть и недоразвитого, но исправно и довольно-тки в такт бившего в барабан и звукавшего литаврою.
Иду, помнится, из школы, а тут похоронная процессия, встал, стою, пропускаю. Бабушка говаривала: и шапку надо, внучек, снять. Уму непостижимо – сколько народу “переселилось” на 2 наших старых-престарых белоомутских погоста! с того времени, от коего имел я первые понятия о смерти! А третий погост, новый, за 10 лет разросся чрезвычайно. Бабушка моя, Вера Михайловна, часто приходила попрощаться с знакомыми пожилыми, кого Господь прибрал. На кого-то просто смотрела, пока проносили тело. Об отдельных говорила с чувством: «Лежал в гробу весь белый-снеговой!». Это у неё означало, что человек был праведной жизни.
В ином случае комментария не было. Саму бабушку похоронили в марте месяце 1979 года. Я был очень далеко - в Якутске, и мне мать потому не сообщала. Из внуков была только её внучка от старшей дочери Наталья Михайловна. А допреж было: как умерла бабушка, приготовили всё как полагается, - обрядили, да во гроб положили тело; мама моя и соседка Полина Петровна Кулик в ночь не могли заснуть сразу в отцовом дому и долго сидели – беседовали.
В какой-то момент, как вспоминала моя мама, раздался страшный шум, будто удар, в передней комнате. Обомлели и закрестились обе. Спустя четверть часа, осмелились открыть дверь, войти: видят, гроб с телом усопшей на месте, никакого следа… Я – матери моей: «Шум мог быть от пролёта в небе над нашей местностью сверхзвукового самолёта». А мама – мне: «Нет, не такой, совсем не такой то был шум. Означал он, что ПРИШЕЛ Ангел Божий за бабушкой, забрал её душу, да унёс прямо ко Престолу Господню!».
Мне немного было странно слышать такое откровение от мамы, ибо бабушка её не очень жаловала, считая некрепкой в вере, хотя доживала свой век с нею и с зятем, моим отцом.
Громко провожали! Ещё о некоторых говорили речи перед тем, как опустить гроб в могилу. О моём отце произносили речь, помню. Кто-то из работников швейной фабрики. Воздавали дань так, что многим было слышно. И понятно. А теперь по православному. Что ж, так и должно быть. Вернулись к истокам. И всё-таки мне порой кажется, что было бы верно соединить православный обряд с гражданским, хотя бы в тех случаях, когда так завещано было.
*
Куда нас только не заносило в годах, этак, с 1960-го по 1962-й! Огороды смотрятся иногда особенно хорошо с тыльной стороны. Стали однажды ребята, среди которых точно был тогда Чернов и точно также был Долгов Володя, вместе обсуждать, что, мол, хорошо бы к Аникину Виктору Павловичу залезть, да сорвать головы трём-четырём подсолнухам; семечки-то наверное поспели.
Одно плохо – подсолнухи располагались аккурат около калитки, ведущей во двор, т.е. надо проползти весь огород, чтоб до них добраться.. Подготовка-маскировка оказались слабые: в белых иные были даже майках. Тем не менее, полезли поздним вечером; человек-участников всего, пожалуй, с десяток. Я отстал – боялся. А самые смелые достигли подсолнухов и головы им спешно сорвали. Обратно, не таясь больше, бросились бежать; чуяли, что хозяева нас заметили. Мы врассыпную выбежали ближе к канаве, что питала Ключик. Тут позади раздался выстрел, и понятно было, что стреляли в воздух. Мы заметили, что кто-то схвачен.
Наутро мой сосед Вовка Долгов стоял около своего дома и лузгал семечки. Он попытался достать горсточку их из узкого кармашка штанишек, но горсть не пролезла и на ладони осталось три семечка. Он рассказал, что, схваченный, приведён был в дом и там хозяин строго выговорил ему, что воровать нехорошо и что, если желаешь семечек, то просто подойди и попроси, и тебе, мальчишке, не откажут, но снова лазать, аки тать, не смей!...
*
Подобно обезьяне, быстро взбираюсь я на крышу сарая, откуда мне видно, как Кланя со старшей сестрой Лидией – Лисицыны – идут от ворот своих, наверное, на площадь пошли, где всегда были, есть и будут магазины, в зданиях двухэтажных, дореволюционной постройки; нижний этаж – лавка, на верхнем в стародавние времена жил хозяин с семьёй.
Моя мать рассказывала, что, Лидия и Клавдия, ещё будучи старшеклассницами, в сентябре-октябре, в мае-июне сидят бывало на крыльце, учебник вслух читают, зубрят, т.е. добиваются, чтобы в память книжка была основательно заложена, на экзамене фразы из неё легко вспоминались и как бы от зубов отскакивали. А мамаша их поощрительно назидает: учитесь, доченьки, ученье - свет, а вот мамка ваша прожила всю жизнь во тьме – чего в том хорошего!
Лидия характера довольно своенравного, упрямого. Как мать-то их умерла – тому прошло лет 20 - я пришёл помянуть. Ну, Клавдия ко мне по-доброму, а Лидия с полминутки пофыркала; говорит, отцы наши не ладили. Того она не принимала, что, может быть, и пришёл для укрепления нормальных соседских отношений, тем более, что Клавдия вот-вот должна была совсем осесть в Белоомуте после оформления пенсии. Дом при Клавдии был открыт большому числу козлов и коз, коим годика через два-три дозволили ходить где хотят и чувствовать себя в доме как в хлеву.
У Клавдии детей не было. У Лидии был сын. Хороший, добрый парень. Помню, когда летом мы забирались на крышу подсобки, отгораживающей сад от двора, яблоки белого налива падали в волну шиферного листа. А иные мы сами доставали с ветки. Однажды, примерно в 1981 году, он приехал отдохнуть. Выразил желание половить рыбу. Взяли мой старый бредень и пошли. Нет бы дождаться позднего вечера, а мы айда ловить днём. В Истоке, Соснове нам ничего не попалось, в Широком тоже. Жара была. Тогда я ему говорю так. Рыба, мол, сейчас будет, только не очень крупная, однако на уху хватит. Я стал привычно нырять, сначала в одном месте, затем под тем же обрывом, в другом, в третьем. И всюду мне удавалось выловить хоть несколько рыбёшек. На уху набралось. И по настроению моего товарища я понял, что он очень доволен; тем вечером меня они зазвали на уху.
В 1990-х годах этот парень неожиданно умер. Говорили, будто он, врач, был связан с распространителями наркотиков. Лидия сначала похоронила его в Мытищах, где жила, а потом добилась перезахоронения на кладбище у храма Успения в Белоомуте.
Итак, 1964 год. Отец Лидии и Клавдии Павел Лисицын в замурзанной телогрее и ветхой кепчонке злобно осматривает пограничную - между нашим палисадником от сарая и своим от дома - территорию. Никогда не улыбается, вечно что-то бурчит, по слухам, в семье тиран. «Эта тварь наотрез отказывается помогать забор ставить между нашими огородами!» - возмущается мой отец, и забор делает на свои средства своими силами. Ещё ходил слух, что у Павла имеется заветная сума или кубышка. Будто бы несколько раз он закапывал деньги в лесу, уберегая от потенциальных воров, а потом с трудом находил свой же клад.
Лида и Клавдия прилежно учились в школе, потом в педагогическом институте, обе стали учительницами и на этом поприще всю жизнь трудились. Жена Павла-соседа была какая-то простая женщина, страшно боявшаяся людей вообще и своего жестокосердного муженька в особенности. Дура-баба однажды заперлась в одной половине доме, а вторую подожгла, пребывая, видимо, в помрачении рассудка, и лишь решительные и своевременные действия соседей помогли справиться с пожаром, спасти дом. Этот сосед как-то сказал, что у них пропала кошка, и поинтересовался – не убил ли её я, а коли выяснится, что это моих рук дело, он-де меня самого убьёт. Обидно! За мной такого не наблюдалось.
По другую сторону от Лисицыных жили Вера Алабушева с сыном Виктором и дочерью Юлей. Они принадлежали к большому семейству с общим прозвищем Ворки. «Богатырь!» - говорил мой отец о Вите. Витя был колхозник, позже – рабочий совхоза. При богатырской стати одевался неряшливо. Человек добрый, хотя и не без крестьянской скаредности. Регулярно баловался водочкой, но хоть табашником не был. Иногда он надирался до того, что соседи видели, как тётя Вера в санках везёт непутёвого сынка из какой-то белоомутской дали домой. А как же – зима, мороз, далеко ль до беды!
Муж тёти Веры погиб на фронте. Живут по-крестьянски, а это значит, что на подворье несколько тёлочек, бычок, корова дойная, есть домашняя птица, ну и, само собой, огород под картофель. Витя вкалывает за троих, копнит и затаскивает сено в сарай, комбикорм доставляет, из-под скотины, когда, правда, все начинают во дворе тонуть, вытаскивает на огород навоз. Скотина – первое дело. А с посадкой и уборкой урожая картошки они всегда запаздывают. Странное сооружение – их сенной сарай.
Уже в 1970 годы он заваливался задней стенкой. В 1990-е годы на него без содрогания смотреть нельзя было, казалось, вот-вот покатятся брёвна, поедет крыша и, не дай Бог, в этот момент кто будет в сарае-то. Однако сарай и сейчас ещё стоит (ноябрь
Юля в молодости выучилась на швею. Пока жила и работала в Москве, едва ли чем отличалась от других москвичек. В конце 1990-х годов мои жена и сын, поселённые временно ею в комнату возле станции метро «Щукинская», невольно выведали, что в столах-тумбочках мешки-мешочки с запасами круп – вот она, крестьянская повадка где выявилась. Уж давно жила Юля после оформления пенсии в Белоомуте, а в Москве пропадали помаленьку гречка да пшено, купленные про запас ещё при социализме, в 1980-х.
Когда я видел её в начале нового века, она, пенсионерка, посвящала всё время корове да тёлке, да огороду, продукцией от коровы торговала помаленьку на площади. Наверное, так ей и брату её на роду было написано. Семьи не составились, детки не завелись. Юля умерла от обострения после травмы; у неё был сахарный диабет. Витя замёрз на крыльце своего дома, будучи, возможно, выпивши, а может, как народ бает, ему дверь не открыли… .
*
По правую сторону от дома Вальки Одианова по прозвищу Ган стоит изба Ивана Семёновича Сурина. Сам – внешне невзрачный, хотя, как я сейчас-то понимаю, это был человек с немалым жизненным опытом. Крупная, но хворая жена – Валентина. Две дочери, моя ровесница Вера и младшая Лена. Ленка пятью годами меня младше. Шустрая, улыбчивая, в этой жизни проявившая себя весьма прагматичной. После школы она закончила пушной техникум.
И сумела в несчастные 1990-е годы ухватить Фортуну за сияющие перья, Будучи продвинутой в бизнесе, связанном с решением вопросов реализации сырья и изделий из пушнины, она научилась пожинать достойные плоды от своих занятий. К Ивану Семёновичу в гости иногда наведывается его младший брат Александр Семёнович, мужик более характерный и своеобразный, с элементами жёсткости в оценках и поступках, фронтовик. Александр Семёнович с семьёй тоже живёт на нашей улице, только в другом конце. Жена Антонина, как послушаешь её, сама скромность и добропорядочность, но это только видимость. Ровесница Ленки Суриной - её двоюродная сестра Ирина, дочь Александра Семёновича, у ней младшая сестра – Валюшка. Иринке было 7 лет, когда мне 12, а Валюшка тремя или четырьмя годами младше сестры. Они выросли в красивых девиц и, насколько это известно мне, довольно удачно повыскакивали замуж.
*
Май месяц 1964 года. Отец зовёт меня чинить палисадник. Чья это знакомая согбенная фигура напротив нашего дома? Ба! - это Женя по прозвищу Баян собственной персоной, явился из мест не столь отдалённых. Сразу вспомнилось его знаменитое присловье: «Удавы, падайте!» Это «специалист» по курам и гусям, при случае, и по баранам; всё это уворовывалось у белоомутцев, затем ощипывалось, разделывалось у ключика на истоке Оки или в лесу. Сутулый малый лет тридцати с небольшим.
Пальто какое-то длиннополое, кепка на голове. Редкие зубы, спина будто бы гнутая, жёлтые от махорки пальцы. Глаза у него были замечательные – большие, карие, с лукавинкой, и взгляд, вобщем, добрый, исключая время запойное, а также периоды, когда крал или готовился красть. Вы не знали моего отца! Он, едва завидев Женю Баяна, со строгостью в голосе зовёт его и сразу вручает молоток и гвозди: «Женька, давай, помогай штакетины набивать, нечего зря прохлаждаться!».
Да, у папы бывало всегда так – все пороки, недостатки, душевные волнения он предлагал исцелять одним способом - физическим трудом, а самое страшное ругательство, вылетавшее из его уст, умещалось в слово «Паразит!». Женька Баян квартирует у своей дальней родственницы, которую в улице попросту кличут Дарьенушкой. Старенькая, с мелкими чертами лица, чем-то похожая на овечку. В доме у неё всё просто. Бревенчатые стены ничем не закрыты, образ в правом углу в медном окладе. В горнице кровать раскладная железная – для Женьки с его супругою, мордовкой Феней, в прихожей или задней комнате, маленькой, кровать поменьше – тут спит сама Дарьенка.
Стол в горнице, простой, стол такой же в прихожей, где печь и примитивная плитка, из тех, кои не раз бывали причиною пожаров при неисправной электропроводке. Рядом с образом Богородицы в красном углу горницы висит Чудо дивное: поясной портрет маслом красивой молодой дамы, не иначе как из века девятнадцатого, а может и из восемнадцатого. Дама смотрит на убожество Женькиной жизни с мягким укором, во взгляде таких же как у Женьки карих глаз лёгкая, едва улавливаемая смешинка… Как я жалею теперь, спустя, сорок с лишним лет, что дал уйти на сторону этому портрету!
Может быть, то был портрет одной из Баскаковых, владетелей Нижнего Белоомута в XVIII- XIX веках. Подкузьмила старая алкоголичка Елена Пантелеевна Мальцева, москвичка. Произошло это примерно в 1969 году. Елена Пантелеевна, внук которой Сергей Галахов по прозвищу Красненький, был нам, ребятам нашей улицы, приятель. Она портрет утащила в Москву, где наверное продала на рынке за бесценок. Но это всё произошло гораздо позже. А теперь – Женька Баян помогает моему отцу обновлять палисадник, сажать кусты сирени под окнами. Когда отец уходит в дом, Женька закуривает «Ароматную» и начинает вспоминать – какие они с моим братом, безвременно ушедшим в 1956 году из жизни, Женей Келиным, были друзья замечательные. И как однажды ловко завалили без догляда пасшегося на берегу Истока барана. Воспоминания обрываются с приходом моего отца.
Женька Баян вечером праздновал своё возвращение на волю. Звуки гитарной струны, песня про клин журавлей, отлетающих вдаль, потом ещё песня – про какую-то поляну там говорилось, которую он должен засадить цветами, про какую-то чуву, юбка с разрезом, что доит корову с хвостом облезлым. Я слушал, у меня «чува» ассоциировалась с Феней. Репертуар из области субкультуры – тюремные, из жизни, по словам моего приятеля, другого соседа, Вовки Долгова, быстро взрослевшего, или стиляжные.
По другую сторону от расположенного напротив нашего, дома Морозовых, скромный, также не очень поместительный домик дяди Жени Долгова. Дядя Женя плотненький, шустрый, с приятным голосом, какими-то кошачьими ухватками. Речь чистая, внятная, не то, что у Михаила Ивановича Парамонова, отца моего приятеля Серёжки. Михаил Иванович говорит, будто камешки во рту перекатывает, последние слоги проглатывает, а разобрать хорошо можно только гласные. В горнице Долговых чистота, стены оклеены приятными глазу обоями. Супруга дяди Жени – Мария Андреевна, водит коз.
Она отводит их летом в Рощу, - так мы называли небольшую рощицу, прямо за околицей, если по свёртку от главной нитки нашей улицы пойти вправо, и, пройдя все дома, перейдя канаву ключика, взять левее. Мы, пацаны, часто в этой Роще играли, а чтобы бегали там пореже и траву не топтали, Мария Андреевна как-то сказала мне, ученику четвёртого класса: «Коль, ты тут бегай с оглядкой, я видела намедни, как траву щипала большая змея» (!). За грибами осенью, по всякой мелкой хозяйственной надобности он ездит на мотоцикле «Харлей» с люлькой. Мотоцикл старый, часто ломается, но дядя Женя не жалеет сил и времени, чтобы починить. При случае он уже в те давние годы мог стащить плохо положенную чужую вещь, чтобы затем пропить её. Много лет спустя эта привычка его и погубила.
Водочку он употреблял регулярно, и злодейка своё чёрное дело делала, но на пьяницу опустившегося он до конца дней вовсе не был похож, между прочим, пережил жену и сына единственного. Вовка Долгов дружит с моим двоюродным братом Сашей Мострюковым по прозвищу Чикан. Оба продувные.
Вот хорошим ясным майским утром, до зари, я иду с удочкой и старой маминой сумкой, в которой у меня банка червей, на рыбалку на ключик. Первые отблески зари. Весёлый гомон птиц. Поплавок из гусиного пера покачивается на небольшой волне и относится течением, так что приходится через пять минут забрасывать снасть заново. Зато плотва клюёт, и скоро я приноравливаюсь таскать её, чувствуя, как от удовольствия в груди теплеет.
Впрочем, радость продолжается недолго. В пик клёва неожиданно ком глины или увесистый камень падает около поплавка. За спиной раздаётся глумливый, узнаваемый смех двух моих приятелей. Сашка весело кричит: «Сейчас карпы пойдут!» и бросает второй ком сухой глины под мою удочку. А Вовка говорит: «Я, Коль, приду к тебе уху хлебать!». И опять взрыв неподдельно весёлого смеха. Ну, что мне делать! Сматываю свою удочку и бреду домой, - не наваристая будет уха, если у меня всего десяток мелких плотвичек.
Ещё и 1960-е годы не начинались, а Чикан уже обследовал пустовавший храм Успения Пресвятой Богородицы, а потом и меня туда привёл. Слева от входа он показал Всевидящее око, полустёршееся уже. Разор там царил, мусор повсюду, да пыль. На длинной цепи висело бронзовое паникадило; когда-то оно держало колесо с горящими свечами.
Сашка находит какую-то деревянную тумбу, с неё достаёт до полукруга над алтарём. «Видишь, говорит, - чем выкрашено, какая густо-синяя краска, и как будто вчера выкрасили!». Он прикасается, от чего на пальце остаётся синий след.
Сашке удавалось оседлать паникадило, что висело довольно высоко; он пытался раскачаться, цепь скрипела. «Подсоби раскачаться, Коль», - просил он. Я говорил ему: «Сла-азь! А не то цепь оторвётся, да по башке!..». Из полутёмного угла строго смотрел деревянный Иисус, вырезанный из цельного куска дерева, сидящим. Большей популярностью и дольше пользовалась колокольня. На верх ведёт витая, каменная лестница.
Оттуда, куда поднимался звонарь, открывался нам замечательный вид на наш Н.Белоомут и Исток Оки.
Уже четверть века, как восстановили храм, открыли для всех – и для истинно верующих, и для тех, кто заходит туда, скорее, отдавая дань традиции, например, чтобы почтить память умерших родных и близких, чтобы принять таинство крещения или окрестить младенца. Но былого величия ещё не вернули. Ходят среди жителей, собирают средства на укрепление кровли, потому что листы жести, халтурно уложенные и прикрепленные лет 15 назад, отрываются ветром.
А суть в том должны мы все увидеть, что самую кровлю, а не только луковки, надо было закрывать материалом с позолотой или под позолоту. Когда будет укрепляться вера в сердцах, тогда и средства найдутся? Ведь невозможно надолго оставлять столь величественные храмы, кои отличают наш посёлок, в столь простоватой одёжке… Коли попустил посёлок быть однажды храму борзо разорённому, да сумеет же ныне восстановить, чтобы потом говорили и записано было: восстановлен храм в лето такое-то от Рождества Христова в былом великолепии…
Май-маем, а уроки уроками; надо зайти к Тане Морозовой и попросить, чтобы помогла решить задачу по арифметике. Как-то не прикипел я к арифметике душой, а Танька выручает. «Ну, что, Коль, - говорит она сегодня, - что у тебя получилось – сколько килограммов овса съедает лошадь за 1 день?». Колька, шкет, молчит, потому что его лошадь съедает целый центнер. Она что – со слона размерами? Стыдно, Колюшка, и ты уж помалкивай… А Танька говорит, что у неё лошадь ежедневно потребляет
Маленький домик об двух оконцах на противоположной стороне улицы, домик деда Афанасия Гаврилина – Афанаса, как его все зовут здесь. Кажется, этот человек не из простых. Кто-то даже говорит, что он из морских офицеров старой России. Трудно сказать. К нему наведываются приезжие типы, рыщущие в поисках старинных вещей. Уже перед смертью, наверное, в 1968 году, он мне говорил, что, мол, порастащили всё – значит, было немало.
Более сорока лет назад я видел в маленькой его избёнке два складня с образами. Дед сухопар, довольно подвижен, серые глаза из-под косматых бровей смотрят тепло: «Коля, вот папа твой коммунист, а будь иначе, я помог бы устроить тебя на учёбу в семинарию…». Молва сообщала, что долгие отлучки вызваны тем, что старик ходит по стране, посещает монастыри, святые места. Незадолго до кончины дед стал изрядно закладывать за воротник. В 1964-ом, помнится, ещё жива была его супруга; молчаливая женщина. На голове всегда серый плат. Зубоскальные сплетни называли её колдуньей. Это очень возмущало мою бабушку Веру Михайловну Мострюкову, бывшую церковную старосту, человека, глубоко верующего, которая с чувством говорила: «Кто бессовестный и зачем это придумывает и разносит – будто оборачивается Афанасова жена кошкой, что ведьма? Позор болтунам! Я её знаю – она в Бога верит. А сейчас скажу о кошках. Между прочим, в них - пусть знают грамотеи – бесовского ничего нет».
*
Александр Николаевич Клюев, его жена Елена Ильинична и дочь их Валя, она семью годами меня старше - живут через два дома налево от нашего. Он - в совхозе кузнец. А это означает, что толковому мужику досталось самоважнейшее в любом большом хозяйстве дело. Сельхозинвентаря разного, полевого или на фермах, много, а запчастей ко всякой технике – мало или вовсе нет. Кузнец выручает. Управляющий и директор звали его на бригадира, но Александр Николаевич отказывался.
Племянника жены А.Н. Клюева Юру Шишкина родители привозят погостить из Москвы, на лето оставляют. Когда Юрке было годика четыре, он поновил изготовленный дядькой маленький топорик, слегка махнув мне по руке; небольшой шрам остался на память. А на следующее лето мы стали приятели закадычные. Во многом Юра с детских лет был и оставался с юности примером для подражания; чувство моего к нему уважения я сохранил на всю жизнь.
Женька Баян с двумя друганами навеселе и настроены благодушно: «Ну чё, герой, десантник, может, поборемся!? Покажи, какой ты боец славный!». Александр Николаевич Клюев кряжистый, движения, жесты медленные, будто боится уронить что-то, сломать. Он посмотрел на Баяна озадаченно, но во взгляде мелькает искра веселья: «Куда мне, старику, против молодцев! Ну, коли просите, давай, нападай по одному!»
Начинают бороться. Сутулая спина Баяна почти мгновенно вжата в молодую травку у ворот дома бывшего фронтовика. Он распаляется сам, приглашает их нападать скопом и скоро победно поднимается из кучи малой поверженных выпивох-задир. Обескураженные, они лезут снова. Результат тот же. Через день Баян ходил в больницу, где у него в плечевой кости выявили трещинку. В больнице, а потом на работе он объяснил, что получил травму в результате падения с печки-лежанки.
Летний вечер. Мягко шелестит листва берёз. На северо-западе, над домом Долговых, пылает зарево заката. Неповторимый запах жареной на керосинках картошки. Пастух пригнал стадо; коровы разбредаются по дворам, зазываемые хозяйками. Ходят по улице грязные свиньи – от поросят до совершенно взрослых особей – собственность Ивана-Ворка. Свиней много, догляда за ними практически никакого. Мои родители говорят, что тот дураком будет, кто на базаре купит свинину от Ворков; это вариант, когда «сало на сковородке прыгает», мудрено прожевать и на вкус не аппетитное.
Однако ж дело наверное выгодное. Иван-Ворок – он живёт в третьем доме справа от нашего – ходит вечно небритый, нечёсаный, в грязной телогрее, подпоясанной едва ли не лыком. Глядя на Ивана-Ворка кто скажет, что зрит образ человеческий? Примерно до 10 лет я иногда пытался прокатиться на большой чушке, но у свиней, пацаны, ноги слабые. Мимо, от девятого магазина, проходит к дому, где живёт сам с женой Марьей, двумя детьми и стариком-отцом сын Ивана - Анатолий Алабушев.
Он чисто выбрит. На нём и рубашка чистая (!). А в руках, будто поленья, несколько бутылок водки. Глаза у Толи бегают - что-то будет! Молва уже звенела: в совхозе де убили старика-сторожа. Старичок, вишь, пошёл на принцип. А может, вздрючен был совхозным начальством; он вдруг объявил во всеуслышание, что не допустит больше наглого воровства комбикорма. Вороватые Ворки и другие, кто находится в большой зависимости от, казалось, дармового комбикорма, вступили со сторожем в перебранку. Потом случилась свалка, в которой старик был убит. Милиция вскоре подъехала к дому Анатолия-Ворка. А через час соседки разнесли новость: «Толя как увидел милиционеров, ворота во двор запер, а сам айда хорониться в ботве картофельной на своём огороде. Да разве, милая, так-то спрячешься?
Они от Рощи зашли к ним в огород. Взяли его повезли - дознаваться». Или сам был виновен, или чужую вину на себя взял, никто сказать не мог, но Анатолий сказался виновным. И впаяли милому десятку, если не больше. Пока он пребывал в изоляции от общества, жена Марья, остававшаяся с двумя несовершеннолетними детьми, трудилась как лошадь ломовая. Я часто видел её за Истоком, где косила траву для коров и тёлок.
Повернув круглое железное кольцо на двери в сени дома Морозовых, я закрыл за собой дверь, шагнул в сени, затем в дом. Вижу Таниного отца, Ивана Михайловича и старшего брата Володю. Они на корточках, на коленках, склонились над старой клеёнкой, на которой аккуратно разложен весь металл нового велосипеда. Всё понятно: новая машина должна служить исправно, а для этого вначале требуется всё в ней своими руками перебрать, чем они оба с сугубым вниманием заняты. «Таньки сейчас нет, - приветствует меня Иван Михайлович тенорком с ноткой строгости, - Заходи после обеда!»
После обеда я зашёл с тетрадкой по арифметике: «Тань, проверь, я задачку решил правильно?» - «А рассказ, Коль, сочинил? Зинаида Николаевна ведь задавала на вольную тему! Ты забыл?» - «Успею ещё!» – отвечал я и добавил беспечно, что учительница не накажет, даже если сочинение вовсе не написать, потому как скоро каникулы. И сочинения наши – и о том, как мы готовились к лету, и как проводили его, будут рассматриваться и оцениваться уже осенью. Занятый какой-то своей работой Иван Михайлович, отвлекается. Смотрит на меня поверх очков с толстыми стёклами, с удивлением и, кажется, с досадой. Чую затылком – он скажет сейчас, и мне мало не покажется. Так и есть. «Может, и в школу уже до лета не будешь ходить, свинопас!» - громко, внушительно укоряет Иван Михайлович. Танька ахает, прыскает, смеётся. Мы проверяем моё решение задачи. Потом я пишу черновик сочинения. Танька вдруг заговорила о нашей учительнице, Зинаиде Николаевне Покровской.
Году в 1962-ом Зинаида Николаевна вернулась из командировки в США, где она обучала детей работников посольства. Мы, ученики, слышали об этом. Сама З.Н. Покровская никогда ничего не рассказывала про Америку, за исключением одного эпизода, который, наверное, был запланировал соответствующими органами; тогда она, помнится, рассказала как её обманул таксист, взявший вместо энного количества центов энное количество долларов. Мы были детьми. Мы всему верили. Танька, хотя и отличница, бывшая у З.Н. Покровской на хорошем счету, выразила своё истинное отношение к учительнице, прочитав мне стишки, которые, правда, неизвестно кто сочинил, но у Тани под рукой оказался экземпляр текста. Там были строчки: «Американская стиляга в Белоомуте живёт, она прыгает как ляга (лягушка, - Н.К.), песни стильные поёт…».
Вот ведь как люди жили… В середине прошлого века однажды пришло время замуж выходить Екатерине, родной сестрице Ивана Михайловича Морозова. Чтобы помочь молодым обзавестись собственным домишком, Иван Михайлович разобрал-раскатал половину своего дома на брёвна, и долгое время потом прихожая у Морозовых, сделанная взамен отданной родственникам части избы, была чем-то вроде летней веранды.
Иван Михайлович Морозов детей воспитывает в строгости, не задурачишься, не забалуешься. Старший, Володя, после восьмилетки пойдёт работать. Хочешь дальше учиться? А кто запрещает! Только в вечерней школе. Повзрослевшему парню пора в дом деньги приносить.
Вспоминается, что Иван Михайлович был высокого мнения о Сталине и низкого о Н.С. Хрущёве. Один раз он при мне высказался, не пожалев сочного словца, о том, как плохо Хрущёв поступил с памятью о Сталине в 1956 году!..
Иван Михайлович умер в 1970 году после застолья с соседями. Случилось, что человек изрядно выпил вина, называемого у нас «плодово-выгодным», чего ему никак нельзя было после недавно перенесённой операции на желудке. Он спросил у меня, может, мол, Колюнь, на работу-то, - а он в школе сторожем работал, - мне сегодня не идти? Я ответил, что это было бы опасно, потому не только на работу, но даже на улицу выходить ему сегодня не следует.
А он пошёл. На зимней дороге через полкилометра он упал и умер. Умер от внутреннего кровотечения в области желудка! Вот вам и застолье c портвешком дешевым, принесённым его и моего отца приятелем Павлом Константиновичем Морозовым. Никак нельзя было тебе, дядь Вань, после долгого лечения, при никудышном уже желудке. Всё сказалось разом: голодные годы, переживания и тяжелейший труд!
*
Бабушка, согнувшись, вглядывается во что-то через окно на улицу. Гул мотора привлекает и моё внимание. А – это Анатолий Андреевич Меликов, уже в который раз пытается ехать на приобретённом год назад мотороллере. «Отожми сцепление, помедленнее!» - кричит его младший брат и главный ремонтник злосчастного мотороллера Александр Андреевич. Увы, пробежав метров 20, машина чихает и встаёт. Моя бабушка осеняет себя крестным знамением и, задумчиво качая головой, говорит: «Огняный!». Красного цвета мотороллер Меликовы уволят за околицу, в «свёрток», где живут Анатолий Андреевич и женой Марьей и их сыном, моим приятелем и одногодком Витей.
Нам было где-то по шесть лет, когда произошло первое моё с ним знакомство.
Однажды из детсада швейной фабрики повели нас воспитатели на прогулку в лес, аккурат туда, где ныне новый верхне-белоомутский погост. Мы шли ясным летним деньком по лесной тропинке парами. Воспитательницы что-то рассказывали про лес, про деревья и кустарники. А Витя высматривал то птаху какую, то муравейник, то поваленные ветром большие сучья, или шумящие и качающиеся кроны дерев привлекали его внимание. А поскольку мы замыкали колонну детей на прогулке, вышло, что легко оторвались от коллектива; мы ещё не знали – какое вот за такое вот положено взыскание!..
По первом прибытии в новый детсад швейной фабрики я обратил внимание на большой портрет усатого мужчины в кителе, с отеческой улыбкой на лице поднимающего над головой маленькую девочку в платьице цвета мака – ребёнка с абсолютно счастливым лицом; кстати, к концу моего пребывания в детском саду, возможно, в 1959 или 1960 году эту репродукцию наконец сняли и утащили, видимо, в подвал.
Вдруг мы оторвались от группы и остались в лесу одни. Как мне помнится, Витя забоялся леса. А я был спокойнее, - знал, что край леса близко. И мы вышли на край леса, увидели мальчика лет 7-8, катившего какую-то примитивную тележку. Мы спросили - не видел ли он детей детсадовских, на что он покачал головой и уныло покатил свою самодельную тележку далее.
Вскоре мы были найдены и приведены в здание детсада. Ну, поругают, думали, и всё! Ан вышло иначе! Очень иначе! Мы мол, вам покажем как отставать от группы! Поставили перед выстроенными в линейку мальчиками и девочками, и мы так оказались в позе осуждаемых. На нас показывали пальцем. Я не упомню того, что там говорилось.
Мы плакали или подвывали от испуга, на что воспитательницы, простые женщины, сознание коих было ещё во времени, когда надо всем и вся стоял товарищ Сталин, укоризненно говорили: «Москва слезам не верит!». Нас посадили в какую-то пыльную каморку, где хранили хозяйственный инвентарь. И держали никак не меньше часа. Витя запаниковал, он разозлился и заплакал от обиды. Мы стучали в запертую дверь, а нам не открывали. Тогда Витя посунулся к топору, с явным намерением с помощью этого радикального средства выйти вон, на свободу. Но я его остановил, побоявшись, что за такое к нам будут ещё строже.
Когда нам с Витей было лет по семь, он раз прибежал с видом вороватым, поминутно оглядываясь, сжимая в руке склянку, завёрнутую в тряпицу. Пояснил шёпотом: «К а р а с и н!». Мы с ним айда за наш огород. Я ещё ни разу не видел как горят дрова, политые керосином. Ах! – отпрянули мы от весёлых языков пламени.
Витя не смог учиться в обычной школе, его записали во вспомогательную. Робкий, добрый парень. Речь корявая. Как и многие сверстники любит удить рыбу. Его мать, после того, как у меня появилась «Смена», купила ему такой же фотоаппарат, и мы «фоткаем» всех и всё, что видим на улице, потом раздаём плохонькие фотографии соседям. Витя наблюдательный, склонен возиться с техникой. Когда ему будет 16, он соорудит крошечную радиоточку и будет иногда звать меня, чтобы мы побезобразничали в эфире. Домик у Меликовых маленький; как там помещается печь, стол, диван-кровать?
Анатолий Андреевич, которого Витины приятели звали дядей Толей, обыкновенно отдыхает, лёжа на животе, вперив взор в линзу маленького телевизора «КВН». Марья кормит Витю на крохотной кухоньке, она же прихожая. Вот, меня как гостя садят за стол и предлагают чая, но я сажусь лишь затем, чтоб поболтать с Витькой.
Дядя Толя отрывается от телевизора, ворчит: «Коль, ведь ты помогаешь отцу дрова пилить?». «Да, дядя Толя», - отвечаю я. - «А наш ампиратор только чаи гонять, да на улице ф-нёй заниматься горазд! Эх, ты Витя, Витя, Витя, бриты на ж… волоса!..» По первой программе начинается фильм, тема военная. Мы с Витей подсаживаемся, чтобы и нам видеть, что происходит на экране. Дядя Толя с какой-то досадой машет рукой: «И-эх! Вот тут они погорячились!».
Мне становится интересно: «Дядь-Толь, Вы же фронтовик?!». Меликов-старший садится на диване, закатывает штанину на правой ноге. Ступню уродует давний, хорошо различаемый шрам. «В госпитале 2 месяца, потом – снова…,» - здесь он замолкает и негневливо гонит нас прогуляться.
Пройдёт лет пять. Однажды Витя уговорит мать ненадолго съездить в Москву в гости к родне. Та неохотно согласится – неохотно потому, что муж болен. А что случилось? А вот что. За несколько дней до того дядя Толя в обеденный перерыв попил пивка в «Чайной» на площади, вернулся, как положено, на швейную фабрику, где работал и, подстёгиваемый потребностью, справил малую нужду где-то за деревцем или кустом на фабричном дворе.
Тут подошёл к Фронтовику Так-Себе-Человечишко, вроде бы из профсоюзного комитета, и давай «совестить»: такой ты, растакой, уволить тебя мало, и пошло-поехало. Другому бы плюнуть и растереть. А дядя Толя принял это очень близко к сердцу. Приключилось с ним, что-то вроде, как в старину говаривали, горячки – уж после отъезда жены с сыном. В помутнении рассудка он забрался на потолок под кровлю, кричал: «Немцы, немцы!» Видимо, болезнь вывернула сознание в первую половину 1940-х годов. Соседи вызвали скорую помощь, однако не спасли, вытащив из петли…
В четвёртом, маленьком, доме на противоположной стороне направо, живёт Константин Фирсов, высокий, худой, смуглый мужчина. Жена Вера – молчаливая спокойная женщина, с большой бородавкой, уродующей приветливое лицо. Чаще всего её я встречал носящей воду, два ведра на коромысле. То же с 9-летнего возраста, кстати, приходилось делать и мне; мой отец не терпел «тунеядства». Сын Фирсовых Женька по прозвищу Мурат, симпатичный ладный паренёк; тринадцатилетний, он уже носит модные брючки «трубочкой», волосы как вороново крыло, длинноватые и вьются, вобщем, взрослеет парнишка не по дням, а по часам. Приятели его закадычные – Сашка Чикан и Вовка Долгов, такие же как и он, склонные к проказам и дерзости.
Константин очень любит, чтоб всё по закону, по порядку, а не так, как у тебя… Против его избушки – пожарный колодец с невысокими бревенчатыми стенками – таких было в те годы в посёлке много. Время от времени он пишет заявления в поссовет: то колодец надо вычистить, то канаву прокопать водосточную аккурат перед нашим домом, то палисадник соседа отнести подальше. Соседи его недолюбливали. Говорили, будто во время войны дядя Константин был среди начальства какого-то лагеря для политзаключённых, и наши мужики-фронтовики вниманием, тем паче уважением, его не баловали. “Правильного” мужика, доживавшего одиноко свой век, зверски убили какие-то отморозки.
*
Рядом с Фирсовыми, ближе к нам, живут Лепёшкины. Дядя Ваня всю жизнь в колхозе-совхозе. В 1990-е годы или в 2000-ом я о нём как о фронтовике очерк написал, районная газета напечатала. Запомнился особенно так: сидит в телеге, поглядывая вокруг голубыми глазами, лошадь его везёт, рядом с лошадкой жеребёнок: благостная картина, которую мне уж вряд ли доведётся узреть ещё на родине. Спокойный, молчаливый. У него и жены Клавдии дочь Валентина и сыночек Коля. Колю всю жизнь, думается, угнетал факт его малого роста. Отец и мать воспитали Колю как могли – пожалуй, как крестьянина. Он в юности был тракторист нашего совхоза «Красный Октябрь».
Будучи выпивши, случалось, на МТЗ-80-тракторе мосток у нашего дома сломает. Или на лошадке подъедет к летней танцплощадке и нарушит отдых танцующих. Подростком он был сельский картёжник. Вот меня он и его сверстники, ребята, годами тремя-пятью помладше, уговаривают в «дурачка» перекинуться. Ну что ты будешь делать: проиграл я! Тогда Коля Лепёшкин считает, что надо и поучить: «Коль, ты держи и скидывай парны карты, парны!». При этом обычно у паренька – по осени часто бывало – появлялись под носом две сопли, и грех и смех, и ведь так было, пока он в юность не вошёл. Амбициозному парню очень мешало состояние малорослика; даже к 18 годамс метра полтора в нём и было, может, чуть-чуть больше того. Не помню – за что его посадили, а в тюрьме умер – ходил слух, что убили.
*
Две согбенные фигурки, будто кланяясь ветру и солнцу, уходят по полю через Исток Оки, по укрытому снегом льду – дальше, по заливаемому вёснами лугу, туда, где синеет переходящий в высокую часть территории вал, где часто слышен перестук и лязг электричек. Сколько до Оки? Километра 4. А сколько, к примеру, до деревни Ганькино, от которой в 1964-ом уже почти ничего не оставалось? Больше четырёх километров. Белёсое с различаемой синевой небо.
Шар солнца торопится на покой, щедро разливая золото лучей. Помнится, это было в феврале. Мы присели на копну душистого сена и любовались солнышком. Солнце скрыла Бастанова горка и полоса возвышенного ландшафта, уходящая в сторону с. Алпатьево. Снежок под порывами ветра пошёл впляс позёмкой. Мы видели многочисленные здесь рощицы, заросли ивняка у озёр, но местность вдруг стала меняться.
Кусты оборачивались тёмными пятнами. Подступающая мгла съела линию горизонта. Огней, даже если электрическое освещение включено, не видно ни с какой стороны. Есть дорога, по которой сено возили тракторами, но куда она ведёт, если учесть, что совхоз наш белоомутский не единственный в округе?
Девочка в зимнем бардовом пальтишке и мальчик в серой телогрейке на детских лыжах – это были мы с Танькой Морозовой – проходили по сто метров в одну сторону, затем ещё 100-200, поменяв направление. У меня подкатывал к горлу ком, становилось страшно: чистое поле, морозец, родной посёлок непонятно где. Танька не из полохливых.
Она рассудительная. «Огни! Я вижу огни, Колька!», - говорит она вдруг, и я начинаю успокаиваться. Однако надо ещё скорректировать направление. Белоомут отличает длинная змея жёлтых огоньков. «Теперь уж не кажется, а точно едем верно», - говорит Таня. Мы скользим. Лыжные палки поскрипывают о наст. Самое время придумать – что сказать родителям, ведь нам казалось, что прошли часы, и дома мы будем довольно поздно. Танька, при всём здравомыслии, горазда сочинять: «Мы, Коль, можем сказать вот что. Пошли кататься на лыжах. На Истоке навстречу нам идёт мужик какой-то, а в руке его блестит что-то. Думали, может это нож у него. Испугались и стали его объезжать и так оказались на другой стороне реки. А дальше – сумерки, позёмка, поиски дороги назад, покамест не включили освещение…».
«Будь по-твоему», - сказал я, почему-то вспомнив Таниного отца.
Переезжаем Исток и направляем свои лыжи к ближайшим домам. Слева серая громада общежития для молодых швей, справа обычные избы. Дымок ароматный из кирпичных труб. Тявканье подобострастных и сердитых домашних собак. Попадались взрослые земляки – в тулупах, в санях на полозьях, влекомых лошадками. Мы повеселели. Где-то улицы за три до нашей под жёлтым огнём уличного фонаря видим наших товарищей по школьному классу – Ирину Цыро и Валю Култышеву, две весёлых подружки, соседствующие домами. Поздоровавшись, продолжаем путь к нашим домам. Надо же – никто меня не хватился. Мать примеряла перед зеркалом новое платье. Ещё ужинать не садились.
Настенные часы показывали седьмой час вечера. Уф, какое это облегчение – убедиться, что ты не обязан ничего объяснять родителям. Особенно, если признать факт: отцы наши бывали с нами чаще строгими, чем добродушно попустительствовавшими.
Денька через два Танька рассказала о нашем приключении отцу. Иван Михайлович пожурил и, кое-что мысленно подсчитав, объявил: «Так вы под Ганькино уже были!» - «Это значит, Коля, мы ушли с тобой довольно далеко от дома», - констатировала Танька. Да! Не так весело и приятно познаётся мир, как это изображается в приключенческих книжках, к которым у меня тогда уже наметилась тяга.
Ранней весной, как подсохнут пригорки, наступала пора весёлых игр. Когда мне было лет 8-10, теряла уже популярность лапта. Игра эта требовала большой подвижности, хорошей реакции – умения увернуться от маленького мячика. С чем сравнить лапту? Пожалуй, у неё есть некое сходство с бейсболом.
Среди мальчишек большой популярностью пользовался «чижик». На каждую из четырёх сторон небольшой четырёхгранной палочки, со срезанными косо ножом уголками, наносили цифры – 1, 2, 3, 4.
«Чижик» укладывался в начерченный на земле квадрат, после чего его следовало запускать и отбрасывать подальше ударом биты, а игрок-соперник стремился такими же действиями вернуть «чижика» как можно ближе к площадке квадрата, если не хотел проиграть… Мы любили и игру под названием «штандер-стоп»; насколько припоминаю, это было действо с мячом, когда стоявшие в площадке большого, на земле начерченного круга, игроки подбрасывали поочередно мяч. Пока он был в воздухе, можно двигаться, не выходя за линию, а удача сопутствовала тому, кто по сигналу для разбегающихся ребят «стоп» бросал из круга в кого-то из них мяч и попадал…
Большой азарт у мальчишек вызывала игра в «ножички» (будучи студентом в первой половине 1970 гг. я с интересом узнал, что в позднем средневековье – в конце XVI - начале XVII вв. - подростки в России тоже в неё играли; тогда это называли игрой «в тычку ножем»). Начинали с простого: бросания ножа, первоначально взятого за ручку, затем следовали посыл его, лезвием опять же в землю, с ладони, с запястья; потом надо было, приставляя острие к каждому пальцу, переворачивать нож движением от рукоятки. Самым сложным и залихватским номером был заключительный, называемый «росписью», когда, стоя, зажав кончик лезвия пальцами, игрок посылал нож в землю три раза. Выигрыш зачитывался только тому, кто, опередив соперника, во всяком приёме добивался одного эффекта, вгоняя ножик в землю остриём.
*
Особенное удовольствие доставила игра в индейцев. У Володи Чернова был индейский наряд, включая мокасины. Остальные превращали себя в индейцев, преимущественно разрисовывая себе загорелые грудь, спину, лицо. Набрав народу побольше – среди одноклассников, мои товарищи, прихватив луки и стрелы, шагали на луг между оз.
Пропащий и Истоком. Там, разделившись на два племени, «индейцы» должны были обнаруживать и захватывать «чужаков». К некоторому моему удивлению, Сашка Илюхин и Володя Чернов выбрали в качестве первой добычи меня. Определив местонахождение по истошному воплю «Йо-хой-хи!», они, подкравшись, меня схватили, привязали к широкоствольной иве и отправились на дальнейшие «военные действия».
Пришлось опять вопить, на этот раз, чтобы развязали и выпустили наконец-то. Последующие три лета – 1965-1967 годов – были у моих товарищей ознаменованы увлечениями авиамоделированием.
Сохранилась плохонькая фотография, запечатлевшая Сашу Илюхина и Юру Шишкина, подталкивающих на взлёт с земли кордовую модель самолёта. Соответствующие воспоминания у меня пробуждает по сей день запах бензина или ацетона, который также использовался для растворения в нём пластмассы, чтобы получить хороший клей.
Они делали и модели катеров. Мечта подчас начиналась с чего-то совсем незначительного. Так, В. Чернов нырял пуще всех остальных с водолазной маской и трубкой, “инспектируя” на чистоту вод и наличие рыбы несколько озёр. В такой поход он отправлялся и с маленьким игрушечным самолётиком и синькой в узелке. Самолётик загружался синькой и плавно уходил в озёрную глубь; воображение дорисовывало картину горящего истребителя, несущегося к земле.
Что выросло из мечты? В. Чернов много лет трудился на заводе по производству военной авиатехники. Рабочий-профессионал. А. Илюхин в жизни был успешным и востребованным строителем. Но в свободное время продолжал моделировать и испытывать самолетики. Это стало для него необходимостью полноценного отдыха, как для меня, например, чтение исторических романов… Мы давно уже не в том возрасте, когда человек хочет что-то менять в привычном укладе бытия. Был курьёзный случай.
В опасное время сильных лесных пожаров 2010 года, когда стена огня угрожала крайним домам большого нашего посёлка. Однажды испуганные люди стали было грузить вещи и уезжать. Любовь Ильинична, жена А.В. Илюхина, кричит: «Саша, грузи поклажу и айда, пока мы тут не сгорели!». Тот выбросил несколько узлов с барахлом, под тем предлогом, что они не оставляли места погрузить его авиамодели.
Мои товарищи научились делать сильные луки и стрелы хорошего качества. Не сразу. Первое время популярностью пользовалась черёмуха как исходный материал. Показалось, что древесина её недостаточно упругая. Стали искать подходящий материал среди кустарников. Остановились на БЕРЕСКЛЕТЕ.
Помнится, кто-то однажды так хорошо запустил стрелу в небо, что она оттуда сверзилась на крышу соседей В. Чернова Кирилловых и застряла в жести крыши конька на фасаде. Наконечники часто делали из крышечек от шинных золотников, снабжая их в меру расплющенными и заточенными гвоздиками.
Саша Илюхин – родственник Володи Кульпинова. Илюхины и Кульпиновы, когда договорились, чтобы их сыновья-подростки вместе проводили лето, даже не подозревали – какое благодеяние сделали они для Володи и Саши! Володя и Саша сдружились. Вместе мастерили, часто читали одни книжки. Были душой ватаги после того, как от главенства в ней отошёл Володя Морозов. Дом Кульпиновых – в начале другой улицы – Фабричный переулок, но это же для хороших товарищей несущественно! Всё равно мы все были рядом.
Видно было – как горевал Илюхин, когда летом 2007 года умер Володя Кульпинов. Как не горевать было, когда росли вместе в то прекрасное время, когда жизнь начинается, а ведёт по ней мечта!
На месте баньки, выстроенной моими родителями в 1965 году, прежде был закуток из досок – огороженное пространство в десяток квадратных метров. Там ставили огородный инвентарь. Как-то зимой прибежал Витя Меликов: «Я научу птиц ловить!» Он живо соорудил в огороде под яблоней ловушку: четыре кирпича, на полости, ограниченной кирпичами, досочка-крышка, с одной стороны приподнятая палочкой, к которой привязана нить, другой конец нити протягивался и просовывался в заборную щель.
В пространство ловушки сыпали хлебные крошки или пшено. Заглядывая в щель на ловушку, видели вороватых воробьёв, иногда наведывались синицы, реже – сороки-трещотки. Ближе к весне могли пожаловать снегири, а то и свиристели. Ловить воробьёв оказалось сравнительно просто, неудача иногда бывала лишь при попытке извлечь птицу из-под захлопнувшейся доски. Синица попадалась реже; она оказалась проворнее, изворотливее – доставала крошки, не спускаясь с кирпичного бортика. Как не исхитрялся, сороку изловить не удалось ни разу, возможно, из-за малого пространства ловушки и величины самой птицы. Впрочем, и снегири, по наблюдениям не очень подвижные, пшеном лакомились, не попадаясь.
Однажды я поймал синицу. Нашёл картонную коробку, сделал в ней дверцу, затем окошки, заклеив полупрозрачной бумагой, прорезал также узкие щели для доступа воздуха. Водворив туда свою добычу, пошёл в школу, а когда вернулся, “клетка” была пуста. Вечером отец не очень строго сказал, чтобы я пойманных птиц не держал в неволе, а синицу мою он выпустил. Этот случай меня не расстроил. Меньше чем через год я пережил в себе интерес птицелова. В 1965 году запоем стал читать приключенческие романы, которыми меня снабжал одноклассник Саша Кулюхин, и произведения научной фантастики. С подачи и при помощи Тани Морозовой занялся фотографией. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ