Столбцы семейной хроники

Отец

«Разве можем мы забыть Родину? Может человек забыть Родину? Она – в  душе. Я очень русский человек. Это с годами не пропадает».

Так сказал, находясь в эмиграции, первый русский лауреат Нобелевской премии в области литературы Иван Алексеевич Бунин.

Отец мой его очень любил.  Много книг он перечитал за свою жизнь. Последней стала книга о великом русском писателе[1]  с закладкой на странице, где были эти пронзительные бунинские слова. 

Коренной москвич, по воле судьбы оказавшийся в Туркмении, где он жил и работал более 40 лет, папа не мог не испытывать схожих с Буниным чувств. До последних дней жизни вспоминал родную Москву, Россию.

Корни и крона

Корни родового древа Головкиных, которое нарисовала в начале XXI столетия дочь моего двоюродного брата Анатолия художница Екатерина Головкина-Базилевская, уходят в глубину веков. Мощное древо, к которому прибавляются новые и новые ветви!

Ныне только в Москве над стволом, каким явился для всех нас московский купец Алексей Алексеевич Головкин, крона более чем из десяти родственных семей…

В одном из самых известных своих произведений о купеческой Москве начала 1880-х годов – романе «Китай-город» – П. Д.Боборыкин[2] ярко описывает этот древний уголок столицы близ Кремля.

Именно отсюда – так уж, видно, было угодно судьбе! – и мы начнём своё повествование.

… В конце XIX – начале XX века в Ипатьевском  переулке[3], который соединял две из трёх главных улиц Китай-города – Варварку и Ильинку и, по словам современника, «представляет собой узкий, вымощенный крупным булыжником проезд, с лепящимися друг к другу домами», по левую сторону от Варварки стоял каменный двухэтажный собственный дом (N10) моего прадеда купца Алексея Алексеевича Головкина. Этот дом стал «колыбелью» для двух поколений его семьи.

У известного москвоведа С.К.Романюка[4], который ещё в советское время одним из первых обратился к истории Ипатьевского переулка, читаем:

«<…> В Ипатьевском переулке находилась церковь Вознесения Господня с приделом св. мученика Ипатия, по имени которого она была более всего известна. Церковь, здание которой было построено в 1757 г., находилась в подворье знаменитого костромского Ипатьевского монастыря, стоявшего по правой стороне переулка, примерно на его середине. С 1849 г. церковь была отдана для представительства Антиохийской патриархии. Снос церкви начался ещё в конце 1940-х гг., но окончательно её остатки исчезли  в 1965 г. <…>».

Дом Головкиных  стоял рядом с палатами (дом № 12) Симона (Пимена) Фёдоровича Ушакова (1626 — 1686) — знаменитого иконописца, которого принято считать основателем русской живописи. Ведь до него на Руси писали только иконы, а Ушаков начал рисовать портреты светских людей, так называемые парсуны — переходный жанр между иконописью и светским портретом. Они по-прежнему рисуются на досках, напоминают святые лики, но уже появляется богатая светотень, приём, который Симон Ушаков воспринял от итальянских мастеров.

Имя Симона Ушакова, надо полагать, и спасло древние палаты от уничтожения в советское время[5].

Палаты Ушакова – пример каменной жилой застройки, которая постепенно начала вытеснять в Москве деревянные дома. Палаты выстроены в середине XVII века (планировка сложилась раньше – ещё в XVI веке.) для «гостя» Ивана Чулкова, а в 1673 году были переданы знаменитому иконописцу Симону Ушакову для размещения в них мастерской.

Вот что пишет о палатах Ушакова С. К.Романюк[6]:

«<…>В переулке находится здание (№12), в котором угадываются старинные палаты – то тут, то там видны барочный наличник, окно, прорезанное там, где ему, казалось бы, не должно быть, толстые стены. В Китай-городе, особенно после тотального сноса Зарядья, сохранилось совсем немного старинных гражданских, нецерковных построек, а тут находятся так называемые палаты Симона Ушакова, знаменитого «изографа», иконописца, испытавшего на себе влияние Запада, начавшего в своих произведениях передавать черты живой натуры. Точных данных о том, кем были построены палаты, нет. Возможно, что строителями были купцы, владевшие ими в середине XVII в., а в 1670-х гг. палаты уже имеет С. Ушаков. По исследованиям реставраторов, которым, к сожалению, не удалось довести до конца работы по восстановлению палат, парадный фасад был обращен не на улицу, как обычно, а во двор, где находилось щедро украшенное красное крыльцо.

В 1829 г. в палатах находилось училище, для которого они были значительно перестроены<…>».

Ушаков происходил, вероятно, из посадских людей и, по-видимому, очень рано получил основательную подготовку к своей специальности. В 1648 году, будучи всего 22-х лет от роду, он был принят в царские «жалованные» мастера Серебряной палаты при Оружейном приказе, где прямыми его обязанностями было «знаменить», то есть делать рисунки для разных предметов церковной утвари и дворцового обихода, преимущественно для золотых, серебряных и эмалированных изделий, расписывать знамёна, сочинять узоры для рукоделий, чертить карты, планы …

Кроме того Ушаков писал образа для государева двора, церквей и частных лиц, причём приобрёл вскоре известность лучшего на Москве иконописца.

В 1664 году его перевели на службу из Серебряной палаты в Оружейную. Здесь круг его деятельности расширился, а слава возросла ещё более: Ушаков стал во главе прочих царских мастеров, образовал целую школу иконописцев, пользовался милостями царя Алексея Михайловича и его преемников на престоле, исполнял всяческие их поручения по художественной части и до самой своей смерти жил в довольстве и почёте.

Ушаковская мастерская писала иконы и фрески не только для Архангельского и Успенского соборов Кремля, но и, скажем, для храма Живоначальной Троицы в Никитниках. Этот известный в Москве храм, что напротив палат Симона Ушакова, – замечательный памятник архитектуры стиля «русское узорочье».

У С. К.Романюка[7]  читаем:

 «<…> Иконы Симона Ушакова украшают церковь св. Троицы, «что в Никитниках». Так называлась эта местность в XVII в. –  по фамилии богатого ярославского купца Григория Никитникова, построившего церковь (1631-1634). По нему же именуется и Никитников переулок. В церкви есть придел, посвящённый иконе Грузинской Богоматери, отчего иногда и церковь и переулок (до 1922 г.) назывался Грузинскими. Икона была приобретена в Персии в 1629 г. и поставлена по обету в дальнем северном монастыре. В трудные времена чумы, «морового поветрия», в 1654 г. её принесли в Москву и поставили в Троицкой церкви в Никитниках, потом сняли с неё копию, оставшуюся в церкви.

Церковь стояла рядом с домом самого Никитникова, большой подклет её использовался как амбар, а в южном приделе была и родовая усыпальница Никитниковых. В нижнем этаже храма в 1904 г. на средства церковного старосты А. В. Александрова был устроен особый придел в память 250-летия избавления от эпидемии и ознаменование посещения церкви в 1900 г. императором Николаем II.

С 1934 г. Троицкая церковь стала филиалом Исторического музея, а в 1991 г. возвращена общине верующих.

Здание церкви – поистине жемчужина русской архитектуры XVII в., вызвавшее множество подражаний и в столице и в провинции. Поставленная на высокий подклет на холме, она была видна издалека, привлекая взгляд необыкновенной живописностью силуэта – устремленный вверх четверик со спаренными колонками и горкой изящных кокошников увенчан пятью главами на высоких барабанах, обработанных колонками и арочным пояском <…>».

С начала индустриализации в России, пришедшей на конец XIX века, дореволюционная Москва состояла из множества небольших фабрик и частных производств.

Одним из них владел Алексей Алексеевич Головкин. Это была москательная[8]  фабрика, которая располагалась неподалёку от дома прадеда в Ипатьевском переулке, если идти по нему в сторону Ильинки. На Ильинке издавна селились ткачи, поэтому краски для холстов были всегда востребованы.

Здесь же, в Ипатьевском переулке, находился городской полицейский дом с пожарной каланчой. У каждой полицейской части города был свой «казённый дом», в котором также находилась пожарная команда. Отсюда к местам происшествий выезжали конные экипажи на тройках с командой пожарных.

У С. К.Романюка[9] читаем:

 «<…>Параллельный Никольскому Ипатьевский переулок также перегорожен и, по существу, перестал быть частью сети городских проездов. Из застройки остались лишь здания у его пересечения с большими улицами – Ильинкой и Варваркой<…>».

… Но вернёмся в дом №10 по Ипатьевскому переулку. В 1881 году в семье Алексея Алексеевича Головкина и его супруги Марии Андреевны родилась дочь Мария, а в 1895-м – сын Владимир, мой дед.

А после октябрьской революции здесь успели появиться на свет и внуки. 17 марта 1918 года в семье сына Владимира Алексеевича и его супруги Анны Васильевны (урождённой Семёновой) Головкиных родился первенец – мой отец Алексей. Его брат Владимир и сестра Елизавета появились в доме прадеда в 1919 и 1921 годах.

Прадед умер в 1917-м. Как и почившая ранее супруга, прабабушка Мария Андреевна, он был похоронен на Ваганьковском кладбище. Их могилы, увы, не сохранились.

Семью Головкиных после октябрьской революции долго не давали в обиду рабочие национализированного завода и снабжали продуктами, которые регулярно привозили из подмосковных сёл, где они жили.

«...Я рос в семье старой московской интеллигенции…»

Дед Владимир Головкин учился в первой мужской гимназии, бабушка Анна Семёнова – в частной женской гимназии Е.Е. Констан, что в Обыденском 2-м переулке. Судьба впервые свела их на гимназическом балу, организованном в честь Нового, 1917 года!

В этом, переломном для России году, они и обвенчались. Успели съездить в свадебное путешествие в Крым. А потом, когда вернулись в родную Москву, оказались в водовороте октябрьской революции, тех испытаний, которым подверглись люди их круга.

Оба из интеллигентных, образованных семей, дедушка и бабушка не покинули, как многие «из бывших», Родину. Работали, оказали не только огромное влияние на формирование духовного мира своих детей, но и постарались их научить быть такими же, как и сами, стойкими к жизненным испытаниям.

Об этих семейных «уроках» папа всегда рассказывал нам, своим трём

сыновьям, с глубокой благодарностью:

«...Я рос в семье старой московской интеллигенции. И надеюсь, что являюсь её представителем. Отец мой был начитанным человеком, издательским работником. Дома у нас была богатейшая библиотека. Читать я научился в 4 года. Вероятно, поэтому у меня рано зародился интерес к истории, литературе, искусству».

… Дом Головкиных в Ипатьевском, как и повсеместно в Москве, был «уплотнён», в нём разместились коммунальные квартиры, в одну из которых в 1928 году подселили семью латышского стрелка.

Но и в те годы ещё семья, подобно многим представителям среднего класса в старой России, имела возможность нанимать гувернантку. Она ежедневно ходила с детьми на прогулки в находящийся неподалёку Ильинский сквер.

На одной из семейных фотографий гувернантка гуляет здесь  с папой и дядей Володей, совсем ещё крошками, которым на вид соответственно 3 и 2 года. Тёти Лизы, которая появится на свет в ноябре 1921 года, с ними нет. Наверное, она или не родилась ещё, или дома с матерью.

Маленькие Алёша и Володя постоянно бывали с гувернанткой в верхней  части сквера, где у Ильинских ворот находилась знаменитая на всю Россию Часовня-Памятник во имя святого благоверного князя Александра Невского, воздвигнутая в честь гренадеров, павших под Плевной в одном из решающих сражений освободительной русско-турецкой войны 1877-1878 годов.

Так папа, будущий историк, может, пока ещё не вполне осознанно на примере героического прошлого начинал постигать уроки отечественной истории.

«Тишина за Рогожской заставою …»

В 1931-м семью бывших хозяев национализированного дома, дедушку и бабушку с тремя детьми, переселили из Ипатьевского переулка подальше от центра столицы – в район площади Ильича (Рогожской заставы).

Им выделили квартиру в доме в Среднем Золоторожском переулке рядом с металлургическим заводом «Серп и молот»[10]. К новым жильцам здесь относились с должным уважением. Семье Головкиных предоставили огромную залу в 58 квадратных метров, где при прежних хозяевах проводились вечера с бальными танцами.

Поневоле вспоминается выражение «танцевать от печки». Она была в зале посредине. Когда позднее брат отца Владимир женился, ему с супругой Анной Анатольевной бабушка Анна Васильевна решила предоставить «отдельную» квартиру.

Зала была перегорожена. Из комнаты, что была ближе к лестнице, прорубили ещё один выход в длинный коммунальный коридор.

А вот печка была на две квартирки одна.

– Толя, принеси дровишек, – просила моего двоюродного брата бабушка. Кутаясь в старую шубейку, не вставая с лежанки, она, призывая внука к немедленному действию, стучала каждое утро в тонкую стену-перегородку.

И Толик, хоть и был ещё мал, вооружившись топором, «танцевал от печки» во двор, чтобы принести из сарая дрова для прожорливой печки, которая никак не хотела сохранять долго тепло в двух комнатах.

Дядя Володя, отец Толика, работавший над созданием новых образцов советской пластмассы, болел. Он умрёт в 1963-м в возрасте 44 лет от лейкемии. В их семье сохранится сделанный им из пластмассы самолётик, искусно вырезанные им из кусочков дерева различные фигурки людей и животных,  а у нас всех, его близких, – светлая память о нём.

Толе тогда исполнится 8, а его младшему брату Максиму лишь 2 года. Их семья  уже будет жить в новой квартире на улице Флотской, близ станции метро «Речной вокзал».   Супруга дяди Володи Анна Анатольевна, многие годы проработавшая в издательстве «Музыка», одна вырастит и воспитает двух сыновей. 

Но пока все они ещё живут в двух комнатах дома в Среднем Золоторожском переулке, в одной – бабушка и тётя Лиза, одна воспитывающая дочь Аню, в другой – дядя Володя, Анна Анатольевна и Толик. 

Вот и получается, что Толя – главный мужчина, помощник слабого пола, поэтому именно он ходит за дровами в сарай.

Дворик их зарастал летом лопухами и одуванчиками. Он был притиснут вместе с домом к стене завода «Серп и молот», который вечно дымил своими трубами. От этого бельё, развешанное на верёвках во дворе, моментально покрывалось копотью.

Зимой дворик заносило снегом.  Поэтому Толя «танцевал от печки» не только с топором, но и с лопатой, чтобы расчистить путь к сараю.

И в тоже время в этом захолустье рядом с большим промышленным гигантом было столько поэзии. Именно таков пейзаж  –  «Дворик Рогожской заставы» (1936) Андрея Дмитриевича Гончарова[11] – работа двоюродного брата папы,  дяди Володи и тёти Лизы, который висел в их квартире[12].

Вот что рассказывает о жизни Головкиных в Среднем Золоторожском переулке мой троюродный брат Сергей Георгиевич Кара-Мурза[13]:

«<…> семью «буржуев» выселили в деревянный дом за Рогожской заставой. Правда, у них было своё крылечко с улицы, и получилась маленькая квартирка. Это я уже так в детстве видел. Когда мы с сестрой и матерью вернулись осенью 1943 г. из эвакуации, мы иногда к ним ездили в гости (это называлось «к дядюшке Головкину»). Я это хорошо помню, потому что в их доме осталось много игрушек, и мне там подарили большой деревянный паровоз. Ехать приходилось долго, перебираться через пути, зимой в темноте, в метель – всё  это запоминалось.

Семья эта, говоря сухим языком, «приняла революцию» – никто не эмигрировал, никто не стал воевать за собственность. Уехали из центра и стали налаживать новую жизнь. В доме к ним относились хорошо, мою бабушку[14] долго продолжали называть «барыня»».

А вот строки из воспоминаний[15]  моей мамы:

«<…>Головкины жили в двух комнатах старого одноэтажного дома с полуподвалом[16]. В доме было много жильцов. Соседки – старушки говорили, что они жили в этом доме ещё до революции, они были прислугами при бывшем хозяине дома – управляющем завода «Гужон» («Серп и молот»).

В доме была общая кухня с двумя плитами, общая ванная комната, титан в которой нужно было топить дровами. В память о старом владельце дома остался затвор на дверях ванной с надписью при повороте ручки «Occùpe» (то есть «занято»).

Была также огромная застеклённая веранда, на которой современные жильцы сушили бельё <…>».

Теперь этого дома, где Головкиным суждено было прожить более 30 лет, куда неоднократно приезжали из Ашхабада мои родители со старшим братом Володей, мной и младшим братом Костей, нет. Но с раннего детства я хорошо помню этот дом, помню Рогожку – её  улицы и переулки.

И в то время, когда мы приезжали сюда, я всё никак не мог понять, почему такое захолустное место имеет столь красивое название – Средний Золоторожский переулок…

Лишь годы спустя узнал, что Средний Золоторожский переулок, как и Верхний Золоторожский переулок,  Золоторожская набережная, Золоторожская улица, Золоторожский Вал и Золоторожский проезд, назван так по названию ручья Золотой Рожок.

Считается, что своё название он получил от митрополита Алексия[17], основателя Спасо-Андроникова монастыря  после паломничества владыки в столицу Византии – Константинополь, мировая слава которого столь долго отражалась в водах  залива Золотой Рог[18].

Московский ручей не иссяк, сохранился до наших дней, но в каком же плачевном виде! Раньше его истоком служило болото, где сейчас находится платформа «Серп и молот» Нижегородского направления Московской железной дороги. В настоящее время ручей заключён в трубу. Он протекает под шоссе Энтузиастов и по территории завода «Серп и молот». Устье находится у Спасо-Андроникова монастыря, где ручей впадает в Яузу.

… Потом мы гостили уже в другом доме: в 1967 году тётя Лиза, когда ей, наконец, как участнику Великой Отечественной войны выделили новую двухкомнатную квартиру в районе станции метро «Рязанский проспект», переехала туда с бабушкой Анной Васильевной и дочерью Анной.

А дом Головкиных в Ипатьевском переулке был снесён приблизительно в это же время: в 1964-1967 годах на Старой площади и в прилегающих переулках возводился комплекс зданий ЦК КПСС – ныне здесь администрация Президента России.

Библиотека-читальня имени М.Н.Покровского

В школьные годы отец посещал литературный кружок при библиотеке-читальне имени М.Н.Покровского[19] (до революции – имени  В.О.Ключевского).

Библиотека-читальня имени В. О. Ключевского была основана по инициативе Н.А.Шамина[20]. Идея создания публичной библиотеки на основе личного собрания книг В.О.Ключевского возникла ещё в 1911 году, вскоре после смерти крупнейшего русского историка для «увековечения его памяти». Однако, по воспоминаниям Е.В.Некрасовой, первой заведующей библиотеки имени В.О.Ключевского,  Московская городская дума не отпустила нужных средств, что отсрочило событие на 4 года.

Открытие состоялось 14 июля 1915 года в присутствии сына покойного историка, представителей уже действовавших в Москве библиотек имени  Л.Н.Толстого, Н.В.Гоголя  на первом этаже дома № 18 (здание не сохранилось) по 2-й Рогожской улице, ныне улице Библиотечной.

В 1918 году библиотека была переведена в национализированный особняк Кузнецова, дом № 30, что на Большой Коммунистической улице (бывшей Большой Алексеевской, а ныне – Солженицына).

По существующему в 1920-е годы положению конфискованные книжные собрания должны были свозиться в Кремль для организации при клубе ВЦИК библиотеки. И вот в разрез этому заведующий рядовой московской библиотеки, носившей в то время ещё имя В.О.Ключевского, ходатайствовал о передаче личного собрания книг Кузнецова, бывшего владельца особняка, уехавшего за границу, их библиотеке. Его поддерживали М.Н.Покровский и В.Я.Брюсов, но безуспешно. Библиотека всё-таки была перевезена в Кремль, но благодаря вмешательству Н.К.Крупской в конце концов вопрос был решён в пользу библиотеки имени В.О.Ключевского.

Её фонды, которые к началу 1920-х годов обветшали или были частично утеряны,  пополнили также и личные собрания книг  конфискованных частных коллекций Степанова, Красавина, Деревицкой, Соловьевой, Морозова… 

Одним словом, когда Головкины переселились из Ипатьевского переулка в Средний Золоторожский, библиотека-читальня имени М.Н.Покровского стала в этих местах важным очагом культуры[21]. И 13-летний папа, каким мы видим его на портрете А.Д.Гончарова («Портрет Лёши Головкина»[22], 1931), несмотря на то, что и дома была замечательная библиотека, устремляется к бесценным книжным сокровищам на Большую Коммунистическую.

Папу привлекло сюда не только книжное собрание, но и то, что здесь работал литературный кружок, изучающий литературу, начиная с Древней Греции и кончая современностью. Занятия в нём вёл их учитель литературы Александр Александрович Зерчанинов – впоследствии профессор, автор известных учебников[23]. По его рекомендации папа и стал активно посещать эти занятия.

Литературный кружок выпустил 4 бюллетеня, его члены, знатоки советской литературы, выступали с докладами, консультациями перед читателями на конференциях и на передвижках.

Занятия были так увлекательны, что после окончания школы папа решил поступать в институт на литературное отделение.

«Вальцовка»

Отец любил рассказывать и о литературном кружке «Вальцовка:

«...Мы жили неподалёку от завода «Серп и молот». При нём был организован литературный кружок – «Вальцовка». И я с 1934 года его посещал: выступал с первыми, конечно, наивными стихами и рассказами. Руководил нами мастер вальцовочного цеха Саша Филатов, поэт».

Из воспоминаний мамы:

«Алексей посещал и творческий литературный кружок при металлургическом заводе «Серп и молот».

«Вальцовка» – образное и очень удачное название этого  кружка для   начинающих стихотворцев –  было предложено его руководителем, мастером вальцовочного цеха Сашей Филатовым (прокатные валки – орган прокатного стана, придающий металлу необходимые размер и форму)».

Рабочий поэт Саша Филатов прошёл путь от уличного бездомного Гавроша до человека большой и интересной судьбы. Алёксандр Фёдорович более тридцати лет руководил литературным объединением «Вальцовка» при заводе «Серп и Молот», участвовал в Великой Отечественной войне, стал известным поэтом и дружил с известными поэтами.

О том, как Александр Фёдорович читал свои стихи, вспоминает Валентин Васильевич Сорокин:

«<…>читал он – изумительно. Зал замирал. Зал следил за ним. Зал вникал, вслушивался, сосредоточивался и — обрушивался пламенными аплодисментами. Филатов читал потрясающе!<…>».

«Я принадлежу к тому поколению, о котором созданы кинофильмы «Путёвка в жизнь» и «Республика ШКИД», – рассказывал Алёксандр Фёдорович.  –  Мальчик не знал ни имени своего, ни фамилии. На улице сверстники звали его просто Чижик. Когда шли в Колонный зал проститься с Лениным, какая-то женщина сказала: «Ты про Чижика забудь. Будут звать тебя Саша. А то как же без имени – к  Ленину?». –  «Саша так Саша. Мне это имя понравилось».

Коммуна,  куда его вскоре определили, находилась в 1920-е годы в знаменитом московском особняке Саввы Морозова на Спиридоновке.

«Это был первый советский детдом, –  вспоминал Александр Фёдорович, – назывался он пионерской коммуной. Пришёл я в него с разорванной штаниной, с чирьем на шее. Были там дети и жёлтой, и чёрной кожи. Но я понятия не имел, кто из них русский, кто не русский. Там же мне и фамилию дали – Филатов».

После школы он поступил работать на завод «Серп и молот», где начинает писать стихи, становится руководителем литературного объединения «Вальцовка». Широкую известность Саше Филатову принесла его «Песня сталеваров»:

Нам ли, сталеварам, не гордиться?!

Видите – из нашего литья

Самолёты шумной вереницей.

Над родной республикой летят.

Рабочий поэт нашёл дорогу к сердцам создателей стали, которые подхватили его песню. Так, от заставы Ильича, со страниц заводской газеты, она дошла до «Правды», вошла в кинофильм, цитировалась с трибуны Всесоюзного съезда советских писателей.

В зале находился и автор – человек, которому ещё в 1928 году в коммуне, когда  Алексей Максимович приезжал к воспитанникам, выпало счастье познакомиться с Горьким, а в 1933 году побывать у него в гостях, слушать его советы, пожелания.

«Я не посылал своих стихов А.М. Горькому: рука бы не поднялась, сердце не осмелилось, – вспоминал Александр Фёдорович. – Но наш Горький тем и велик, что он хорошо знал литературу от самых её классических вершин до произведений начинающей молодёжи. И вот я, 20-летний рабочий-комсомолец, на беседе у А.М. Горького.

– Мы пошлём вас учиться в литературный институт, но продолжайте работать в цехе. Работа на заводе – высокая честь и прекрасная школа».

Сегодня мы песню поём о металле.

Наш светлый завод украшают цветы.

Его защищали,

Его согревали,

Его поднимали

Такие, как ты.

Именно Горькому принадлежала инициатива выделить от «Вальцовки» делегата на Первый Всесоюзный съезд писателей. И этим делегатом стал Саша Филатов. На всю жизнь запомнил он слова Горького, сказанные ему на съезде:

«Руководитель литкружка – важная фигура массово-литературного движения, он должен быть не только писателем, но и воспитателем».

Первый Всесоюзный съезд писателей

Первый съезд проходил  с 17 августа по 1 сентября 1934 года.

Александр Филатов, как рассказывал папа, «выступил от имени кружковцев, а мы, члены кружка, присутствовали по гостевым билетам... Слушали выступления М.Горького, К.Радека, Н.Бухарина, Л.Сейфулиной...

Очень жалко, что перед съездом ушёл из жизни Владимир Владимирович Маяковский (кстати, в нашей семье его очень любили, поэтому и назвали в честь него брата, он тёзка поэта – Владимир Владимирович).

Нам, кружковцам, было очень приятно, когда и Горький, и Бухарин на съезде в своих выступлениях о советской поэзии подчеркнули важную роль Маяковского в её развитии.

При жизни поэта мне довелось видеть Маяковского несколько раз на Мясницкой (позже переименованной в улицу Кирова), где была его последняя квартира. Довольно часто – один или с родителями – я ходил в гости к тётке. Она тоже жила на этой улице.

Когда мы шли на Мясницкую, почти каждый раз нам навстречу попадался Маяковский в шляпе и в плаще. Широкими шагами он устремлялся в сторону Театральной площади.

В трагический день мы с грустью прочитали в газетах обращение Маяковского к Правительству и отрывки из его поэмы «Во весь голос».

Я зашёл в завком завода «Серп и Молот». В это время там собрались рабочие – читали в газетах о смерти Маяковского. Председатель завкома спросил:

–А кто, товарищи, может прочитать стихи Маяковского?

Поскольку стихи Маяковского очень любил, вызвался я. Забрался на трибуну и прочитал отрывки из поэмы «Во весь голос».

14 апреля 1930 года вдвоём с двоюродным братом Андреем Гончаровым мы отправились провожать Маяковского в последний путь.

Улицы были заполнены народом. Москвичи очень любили Маяковского. Вся Москва шла за гробом».

Мария Алексеевна

Большим авторитетом в глазах папы была тётушка, старшая сестра его отца, Мария Алексеевна Кара-Мурза. Она прекрасно знала иностранные языки, занималась переводами зарубежных писателей, среди которых был Оскар Уайльд.

Андрей Дмитриевич Гончаров, сын Марии Алексеевны от первого брака, «с детства был в обществе людей искусства. Был окружён книгами, картинами, разговорами о литературе. Его отчим Сергей Георгиевич Кара-Мурза был не только известным в своё время адвокатом, но ещё и автором многих статей по искусству»[24].

Андрей Дмитриевич представляет нам Марию Алексеевну, «образованную и обаятельную интеллигентную русскую женщину» таким словесным портретом:

«Мама была образованным человеком. Увлекалась музыкой и литературой. В своё время покупала французские книги у Готье и много читала по истории Франции, французской революции, выдающихся французских женщин, читала и мемуары Казановы. Возможно, что увлечение романтическими тенденциями она привила и мне. Во всяком случае, любовью и пониманием литературы я обязан ей. Как я обязан и пониманием искусства вообще. Она научила меня связывать искусство с этикой и проблемами морали, что я потом нашёл и у Фаворского»[25].

До революции и в 1920-е годы Сергей Георгиевич и Мария Алексеевна Кара-Мурза жили в доме «Россия» на Чистых прудах. Потом, после «уплотнения», они переехали на улицу Мясницкую, переименованную в 1930-е  в улицу Кирова.

Мой троюродный брат Владимир Алексеевич Кара-Мурза в одном из интервью так рассказывает о своих близких:

«Мой дедушка Сергей Георгиевич до революции служил присяжным поверенным округа Московской судебной палаты. В его доме по вторникам проходили салонные встречи известных художников, актёров, музыкантов и литераторов. Александр Блок нередко по дружбе возил в Питер гранки издаваемых Кара-Мурзой книг. Сергей Георгиевич выступал на сценических площадках города с воспоминаниями о Чехове – он лично знал всех прототипов «Попрыгуньи».

Бабушка Мария Алексеевна родила мужу двух сыновей – Георгия и Алексея. Младшему дорога в университет была заказана – по квоте только один ребёнок мог сразу после школы получить высшее образование. Так он поневоле стал метростроевцем и оттуда уже поступил по рабочей квоте на истфак. Алексей работал в знаменитой бригаде ударника Полежаева, привёл туда своего друга – поэта Долматовского, и тот написал документальную повесть «Комсомольцы-добровольцы». Позже на сюжет этой книги был снят популярный кинофильм».

В одной из книг внука Марии Алексеевны, моего троюродного брата Сергея Георгиевича Кара-Мурза читаем:

«<…>Бабушка моя, Марья Алексеевна Головкина, была из богатой купеческой и торговой семьи. Настолько богатой и видной, что у них был двухэтажный дом в Ипатьевском переулке – рядом с Кремлём (его снесли, когда строили здание ЦК КПСС). Она вышла замуж за моего деда, Сергея Георгиевича Кара-Мурзу, видного московского адвоката. Жили они в огромной квартире в доме «Россия» на Чистых прудах. Это был очень модный и дорогой дом в Москве. В начале века, до самой революции в их квартире по вторникам собирался литературный салон, о котором написано в воспоминаниях многих писателей и поэтов. Налицо все атрибуты большой семьи из высшего буржуазного общества<…>.

<…>о судьбе моего деда и бабушки, Кара-Мурзы и Головкиной. Их тоже «уплотнили» – сначала в меньшую квартиру на Мясницкой, потом оставили им одну комнату, а остальные заселили людьми из подвалов. Не думаю, чтобы это им понравилось, но они посчитали это справедливым – вот в чём всё дело. Теперь это была большая коммунальная квартира, семей на пять, у всех по комнате. Когда я бывал там ребёнком, в этих комнатах жили уже, в основном, люди второго поколения, но и старики были. Нередко застолье и разговор в «нашей» комнате затягивались, и меня вели и укладывали спать у соседей – то  у одних, то у других. Я там во всех комнатах спал. Везде люди были приветливы и относились к моим родным не просто с уважением, а и с любовью – и те к ним так же относились. Тут о классовой вражде говорить было бы просто нелепо, а ведь «объективно» она вполне могла возникнуть. «Уплотнение» – очень болезненная социальная операция<…>».

Традиция литературных встреч по вторникам в семье Кара-Мурза продолжилась и на Мясницкой – Кирова.

«В их доме, – вспоминал папа, – была богатейшая библиотека. Мария Алексеевна руководила моим чтением, воспитывала вкус. Многие серьёзные книги я прочёл именно здесь, когда приходил в гости. Кроме того, тётушка, как и моя мама, занималась со мной французским языком. Благодаря им я довольно хорошо знаю этот язык. Потом, в разные периоды жизни, я лишь что-то повторял сам или с помощью преподавателей».

«В доме у тётушки на Мясницкой, – вспоминал папа, – я видел уже известного Илью Эренбурга, совсем молодого Сергея Образцова».

Будущий создатель Центрального театра кукол, чьё имя после кончины сегодня носит прославленный во всём мире театр, Сергей Владимирович приходил к сыну Марии Алексеевны художнику Андрею Гончарову. Они подружились во ВХУТЕИНе[26].

Андрей Гончаров и Сергей Образцов были значительно старше папы, но он часто присутствовал при их разговорах и видел, как они работали.

Это Андрей Гончаров, вспоминал папа, «... создал знаменитую ныне эмблему театра Образцова: пять растопыренных пальцев и на одном из них шарик – голова куклы...».

ИФЛИ

Учитывая склонность папы к литературе, истории, тётушка Мария Алексеевна порекомендовала ему в 1936 году, когда он окончил школу, поступить в один из самых престижных вузов Москвы – институт философии, литературы и истории (ИФЛИ)[27] на исторический факультет.

Папа к совету тетушки прислушался и потом очень благодарен был ей за него. Вот что он рассказывал о поступлении в ИФЛИ:

«... конкурс был 10 человек на место. Меня, правда, выручило то, что предварительно с претендентами проводилось собеседование, которое я успешно прошёл. Да и школа помогла – дала мне хорошую характеристику. Период обучения в институте действительно замечательный, оставивший неизгладимый след в моей жизни. Преподавание вели виднейшие учёные – авторы известных учебников. Пол-Москвы приходило слушать их лекции».

В ИФЛИ, по рассказам папы, выпускалась большая в несколько метров длиной стенгазета «Комсомолия». Её главным оформителем был Эдуард  Подаревский, который не только прекрасно рисовал, но и писал для газеты  стихи, заметки, рецензии. 24-летний лейтенант-минометчик Подаревский погиб на фронте весной 1943 года.

Вот что пишет о родном ИФЛИ и их любимой газете в повести «Один из нас» (опубликована в 1960-е годы, эту книгу имел в своей домашней библиотеке и высоко ценил папа) писатель-фронтовик Василий Росляков:

«<…>Мы с гордой небрежностью открываем стеклянную дверь института, сбегаем в подвальный этаж раздевалки и оттуда, не торопясь, поправляя на ходу волосы, поднимаемся на первый этаж, чтобы до звонка обменяться приветствиями с однокурсниками.

Сегодня здесь что-то произошло. Молодые умы, обычно фланирующие по лестницам и коридорам, сегодня толпятся у стены, густо лепятся друг к другу. Через их головы видим гигантскую газету – «КОМ-СО-МО-ЛИЯ». Тянется она по всей стене до конца коридора. По своим размерам, по краскам, по вдохновенным росчеркам и рисункам всё это не было стенной газетой. Это было произведение искусства<…>».

«Комсомолию» любили читать не только ифлийцы, но и многие москвичи, стекающиеся сюда из  разных концов. Из номера в номер «Комсомолия» знакомила с творчеством и первыми научными работами  молодых писателей, историков, философов ...

Так, поэт-ифлиец Сергей Наровчатов писал, обращаясь к подруге:

Про нас с тобой Сокольники

Всю осень говорят:

Мол, с лекций, своевольники,

Уходим в листопад.

Октябрь листвой каленою

Засыпал чёрный пруд.

Соперничает с клёнами

Кирпичный институт.

У первых встречных спросим мы:

Ветра ли навели

Широкой кистью осени

Багрянец на ИФЛИ?...

Годы учёбы пролетели быстро. Пора писать диплом.

Из воспоминаний папы:

«Научным руководителем моей дипломной работы был профессор, доктор исторических наук Фёдор Михайлович Потёмкин. Моя тема называлась «Классовая борьба во Франции и переворот Наполеона III». Причём, чтобы собрать материал для дипломной работы я прочитал несколько комплектов одной французской газеты, которая выходила при Наполеоне III.

Спасибо маме и тётушке Марии Алексеевне за то, что занимались со мной французским! Я описал весь переворот Наполеона III, изучил по энциклопедии планы Парижа того времени и по документам – заговорщицкое движение.

Я писал свою дипломную работу, подчеркну, на основе исторических документов, с которыми я столкнулся тогда впервые. И это был очень полезный опыт, пригодившийся, как оказалось, в дальнейшем. Моя дипломная сохранилась в домашнем архиве».

Война

В сорок первом году отец досрочно получает диплом. Все старшекурсники тогда получили дипломы досрочно. Было не до учёбы …

Вспоминают ифлийцы:

«…все в едином порыве поехали в ИФЛИ. Мы все там съехались, и стояла наша латинистка Мария Евгеньевна Грабарь-Пассек – она была человеком строгим, сухим, очень деловым, – она стояла на лестничной площадке и плакала навзрыд, у неё градом по лицу текли слезы. Мы все в недоумении:

–  Почему вы плачете?

–  Дети мои, – она говорила нам «дети», – вы не знаете, что такое война. А я пережила Первую мировую войну. Это ужас. Это начинается страшнейшая эпоха.

А мы, конечно, все думали: ну что война, мы так сильны, через неделю-две, через месяц всё будет кончено. Но этот образ рыдающей на лестничной клетке Грабарь-Пассек – вот это для меня первый образ войны» (Лилия Лунгина – она станет известной переводчицей).

«22 июня мы готовились к последнему экзамену и часов около двенадцати услышали во дворе необычный шум. Мой товарищ, увидев, что двор общежития забит студентами, как-то удивительно спокойно сказал: «Ну, значит, война». Он включил радио — и мы услышали выступление председателя Совнаркома В.М. Молотова. Мы, конечно, направились в институт. Там уже вовсю шёл митинг. Никогда в жизни не приходилось мне слышать более мощного и проникновенного звучания «Интернационала» и широко известной в те годы песни Ганса Эйслера «Заводы, вставайте!». Помню, как Павел Коган, автор знаменитой «Бригантины», провозгласил: «Да здравствует Советская Германия!».

«После митинга стали составлять списки добровольцев и затем толпой двинулись к райвоенкомату. Подходим: у подъезда земля усеяна вырванными из военных билетов листками. Это постарались студенты, не хотевшие воспользоваться правом на отсрочку от призыва»  (Леонид Гаряев).

Поэт-ифлиец Семён Гудзенко, доживший до Победы, посвятил Великой   Отечественной такие трагические строки:

<...> Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв —

       и умирает друг.

И значит — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черёд,

За мной одним

         Идёт охота.

Будь проклят

          сорок первый год —

ты, вмёрзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —

        и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо <...>.

(«Перед атакой», 1942)

Его однокашник по ИФЛИ, поэт Давид Самойлов с печалью писал об их товарищах, не вернувшихся с  войны:

Перебирая наши даты,

Я обращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты

И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,

К тому же, говорят, абстрактный.

Я обращаюсь вновь к потерям,

Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Я сам теперь от них завишу,

Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,

В них были вера и доверье.

А их повыбило железом,

И леса нет – одни деревья.

И вроде день у нас погожий,

И вроде ветер тянет к лету...

Аукаемся мы с Сережёй,

Но леса нет, и эха нету.

А я всё слышу, слышу, слышу,

Их голоса припоминая...

Я говорю про Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

(«Перебирая наши даты»)

Из рассказов папы:

«Когда началась война, нас записали в комсомольский истребительный батальон[28], который должен был вылавливать диверсантов в Москве. Мы также помогали отправлять в эвакуацию женщин и детей, готовить к отправке разные грузы».

По состоянию здоровья (бронхиальная астма) папа на фронт не попал, хотя неоднократно обращался в военкомат с просьбой о направлении добровольцем в действующую армию. Некоторое время он оставался в Москве, позднее – получил направление и уехал преподавать новую историю стран зарубежного Востока в Сталинабад[29], где год проработал в местном педагогическом институте.

Семья их тогда разделилась: мать Анна Васильевна, больной брат Владимир и сестра Елизавета (она окончила первый курс искусствоведческого отделения ИФЛИ) уехали в эвакуацию в Уфу, а отец Владимир Алексеевич приехал туда позже.

В мае 1942 года Елизавета Головкина в Уфе была призвана в ряды Красной Армии. Тётя воевала на Сталинградском фронте в зенитной артиллерии. Потом – на Белорусском и Прибалтийском фронтах. Я посвятил ей стихотворение «Фронтовая фотография»:

На фотографии военной

(во многих семьях их хранят)

в шинелишках обыкновенных

я вижу девушек-солдат.

И узнаю лицо родное.

Чуть больше тёте двадцати.

Судьба могла бы быть иною –

война все спутана пути.

Хоть фотографии стареют –

они о многом говорят.

Мы вновь в зенитной батарее.

Передовая. Сталинград.

Военный фотокор услуги

тогда свои представить смог.

Снялись на память... Где ж подруги

нелёгких фронтовых дорог?

Не всех с войны дождались дома.

Живыми снимок свёл девчат.

И Лиза, Нина, Маша, Тома,

Обнявшись, в наши дни глядят.

Глядят на наши поколенья.

Так ждали – счастье к ним придёт.

Но завтра – новое сраженье...

И поредеет их расчёт.

Мы молодыми видим близких,

какими знать не довелось.

А в их военной переписке

есть и для нас привет, небось.

...Не надевала тётя наша

своих наград – скромна душой.

Вот письма. Астраханка Маша

Приветы шлёт семьи большой.

Подруги виделись не часто:

свои заботы и дела...

Воспоминания не гаснут.

И фотография цела.

После Великой Отечественной тётя Лиза вернулась в родную Москву, окончила искусствоведческое отделение МГУ, много лет проработала в журнале «Художник».

… В апреле 1943 года в Уфе после тяжёлой болезни умер Владимир Алексеевич, мой дед. Кладбище то после войны срыли. Могила деда не сохранилась.

В 1944-м бабушка, папа и дядя Володя вернулись из эвакуации в Москву.

Из воспоминаний мамы:

«Переболев в Сталинабаде брюшным тифом, в конце 1942 года Алексей Владимирович попадает в Башкирию. Будучи ограниченно годным, в качестве запасного стрелковой роты он работает с военными документами. С 1944-го года А.В. Головкин в Москве, где ведет работу в архивах и прежде всего, в Военно-историческом архиве МВД СССР, - что особенно важно в период Великой Отечественной войны. Затем его переводят с 1947 года в Центральный исторический архив МВД СССР». 

Мы победили …

С первых же дней Великой Отечественной войны, по словам критиков, анализирующих этот период советского изобразительного искусства, самое активное участие в борьбе с фашистскими захватчиками принимали и художники.

Одни ушли в действующую армию, другие – в партизанские отряды и народное ополчение, третьи были пропагандистами, устраивали выставки в тылу. 

На фронте были и специальные художественные подразделения. Между боями они успевали выпускать газеты, журналы, плакаты, карикатуры…

Многие мастера советского изобразительного искусства превратили его в оружие против врага – не менее опасное, чем настоящее.

Вот также служил своим творчеством находящемуся в опасности Отечеству  и Андрей Дмитриевич Гончаров. Из воспоминаний А.Д. Гончарова о начале войны:

«<…>По возвращении из Уфы, где я был главным художником предстоящей декады Башкирского искусства, в самом начале июля 1941 года я был принят на работу в «Службу маскировки Москвы», учреждение созданное по инициативе московских архитекторов и возглавлявшееся К.С. Алабяном, Мержановым и Николаем Яковлевичем Колли. Среди архитекторов были вкраплены несколько художников – Пётр Вильямс, Николай Пруссаков, Георгий Осипович Рублёв. Я, наравне со всеми, делал макеты московских фабрик, заводов и иных учреждений, раскрашивал эти макеты согласно правил военной маскировки, ездил по этим заводам, давал соответствующие рекомендации и следил за выполнением наших цвето-маскировочных макетных эскизов. Так продолжалось до тех пор, пока не был сбит первый немецкий самолёт из числа тех, что налетали но ночам бомбить Москву. При допросе лётчика было выяснено, что лётчики прилетают бомбить город по квадратам, используя для этого свои ориентиры, а вся наша маскировочная работа не играет никакой роли. «Службу маскировки» стали свёртывать, но я и Георгий Рублёв в ней оставались. В ночь на 15 октября я был назначен дежурным по «Службе», помещавшейся тогда на Пятницкой улице. Поздно вечером туда позвонил Рублёв и сказал мне, что завтра утром по распоряжению Комитета по делам искусств мы должны быть вывезены, наряду с некоторыми другими художниками из Москвы на периферию – словом должны эвакуироваться<…>»[30].

В1941-1945 Андрей Дмитриевич, как скупо гласит его биография в различных справочниках, служит в рядах Советской Армии. Работает выпускающим и художником в журнале «Фронтовой юмор» (издание 3-го Белорусского фронта), а затем главным художником выставки «Политработа в частях 3-го Белорусского фронта». Награждён медалями «За боевые заслуги», «За взятие Кёнигсберга», «За победу над Германией».

Мы рассматриваем  работы Андрея Дмитриевича военных лет и беседуем об этом малоизвестном периоде его жизни и творчества с дочерью художника, профессором Московского государственного университета печати имени Ивана Фёдорова, моей троюродной сестрой Натальей Андреевной Гончаровой.

… Ноябрь 1941 года. Фашисты рвутся к Москве. Тогда-то весьма ограниченным тиражом и вышел  первый номер военно-сатирического журнала «Фронтовой юмор».

Он был напечатан в типографии газеты «Гудок», в старом его здании, что в Хлыновском тупике, 8, близ улицы Герцена (ныне – Большая Никитская).  Здесь, к слову сказать,  перед войной, в 1930-е годы, работали известные писатели, обладающие сатирическим даром, – Ильф, Петров, Булгаков, Катаев, Олеша …

Журнал «Фронтовой юмор», своеобразная художественная летопись Великой Отечественной, регулярно издавался во время войны  Политуправлением Западного, а потом 3-го Белорусского фронта.

Программа изложена в обращении редакции к читателям журнала — бойцам, командирам и политработникам:

«Наш журнал, рождённый в суровые дни борьбы с фашистскими захватчиками, призван острым словом и разящим рисунком разоблачать зверское лицо гитлеровских убийц, помогать воинам нашего фронта истреблять всех до единого немецких оккупантов.

«Фронтовой юмор» призван бодрить наших славных воинов, повышать их боевой дух, вселять в них жизнерадостность, смелость и уверенность в победе над фашистскими варварами.

Журнал будет печатать творчество бойцов, командиров и политработников нашего фронта.

Шлите нам фельетоны, частушки, пословицы, поговорки, басни, карикатуры, темы для них».

Первый, ненумерованный, выпуск журнала появился в июле 1941 года, затем в первый год войны вышло 4 номера, в 1942 — 17, в 1943— 12, в 1944 — 12, в 1945 — 6.

Так, 48-й номер «Фронтового юмора», тиражом 75 ООО экземпляров, что многократно превышало первый, вышел в марте 1945 года. Этот номер наши бойцы читали уже на земле Германии.

Инициатор и создатель журнала – Николай Эрнестович Радлов[31]. В декабре 1942 года он погиб, придавленный бревном, упавшим во время взрыва бомбы.

Ответственным секретарём и художественным редактором журнала стал Виталий Николаевич Горяев[32], проработавший в нём до конца войны.

«<…>Рисунки и тексты для журнала, – вспоминал он, – гравировались на дереве и линолеуме, и с них печатался весь тираж в два-три цвета, порой не только в городских типографиях, но и прямо в поездах, блиндажах. Этот журнал удобного небольшого формата мог уместиться в походной сумке<…>».

После освобождения Смоленска редакция журнала «Фронтовой юмор» получила поезд-типографию и разместилась в нём. Сотрудники журнала в этот период – О.Г.Верейский[33], А.Д.Гончаров, Е.Н.Евган[34].

Редакция заказывала рисунки также таким мастерам политической сатиры, как Кукрыниксы, Б.Е.Ефимов[35], И.М.Семёнов[36] ... Их работы – срочно в номер! – доставлялись  в редакцию самолётами.

Кроме злых карикатур на врагов в журнале печатались сделанные с большим мастерством фронтовые зарисовки В.Н.Горяева, О.Г.Верейского, А.Д.Гончарова.

Бойцы  очень любили «Фронтовой юмор». На страницах журнала регулярно помещались и их рисунки и юморески, которые они присылали с фронта.

Вот что вспоминает В.Н.Горяев («как бывший студент Вхутеина знал Андрея Дмитриевича и раньше») о первой встрече с А.Д.Гончаровым на фронте:

«<…>мне, капитану Горяеву, начальником Политуправления Западного фронта было поручено доставить в расположение редакции журнала «Фронтовой юмор» рядового Гончарова. К этому времени маленький фронтовой журнал стал «полнеть» от числа страниц, тираж резко подскочил, и нужен был выпускающий по штату и художник-карикатурист по необходимости — заполнить карикатурами 32 полосы. Я был по штату также секретарь редакции.

По-моему, Андрей Дмитриевич тогда впервые начал рисовать карикатуры, а кончил в День Победы, в кёнигсбергском, последнем номере журнала. Помню, по дороге из военкомата меня поразил необычайного размера вещевой мешок за спиной Андрея Дмитриевича, и формы этот мешок тоже был необычайной — какой-то скорее угловатый, чем округлый. Этот необычный мешок сразу же вызвал удивление и Верейского, и Слободского, и Суркова, но это было до тех пор, пока Гончаров не приступил к выполнению своих обязанностей и не оказался оснащён материалами более, чем кто-либо из нас. Не говоря о красках и бумаге, там были такие необычные вещи, как полированные пальмовые доски и набор инструментов для гравирования.

Но более всего Андрей Дмитриевич меня поразил в городе Хайльсберге. Наши войска только что заняли город, во дворе выделенного для редакции дома лежали трупы немецких солдат, и я должен был мобилизовать оставшееся женское население для их захоронения. Другой группе немецких женщин Верейский передавал для стирки наше бельё. Гончарова же я заметил в окне второго этажа. Он писал ветви расцветающей яблони на фоне пейзажа. Писал масляными красками на холсте. Тайна необычайного мешка была окончательно раскрыта.

Я вспомнил здесь странную экипировку бойца не только для того, чтобы вы могли представить фигуру чуть смешного солдата, а для того, чтобы рассказать, что Андрей Дмитриевич оказался хорошо подготовлен, чтобы во всеоружии встретить необычные, военные условия.

Журнал преобразился от его присутствия, как-то подтянулся и стал приобретать своеобразие стиля. Он до сих пор остается лучшим образцом солдатского журнала.

Мы стали заботиться о том, чтобы извлечь из нашей бедности не предполагаемое до этого богатство. Стали подгравировывать цинковые клише, и они стали похожи на гравюру. Легко подтравливали цинковую пластинку, рисовали прямо на ней литографским карандашом и сами травили её, добиваясь впечатления автолитографии<…>»[37].

В газете их фронта «Красноармейская правда»  публиковались по мере написания главы великой поэмы Александра Трифоновича Твардовского «Василий Тёркин» («книга про бойца без начала и конца»), которая сразу же стала невероятно популярной на передовой, была одним из атрибутов фронтовой жизни, в результате чего Твардовский сделался культовым автором военного поколения.

Однажды в редакции газеты «Красноармейская правда» с А. Т. Твардовским встретились В.Н.Горяев и О.Г.Верейский (в дальнейшем появились его известные иллюстрации к «Василию Тёркину»). Их знакомство переросло в дружбу, которая продолжалась многие годы.

А вот что вспоминал об А.Т.Твардовском и его поэме А.Д.Гончаров:

«<…>«Тёркина» очень ценю и рад был слышать части «Тёркина», ещё не до конца доделанные, которые два-три раза в 1945 году автор читал в нашей воинской части сотрудникам «Фронтового юмора» – части, состоявшей из четырёх человек. Твардовский числился по «Красноармейской правде», с которой мы двигались на фронте вместе<…>»[38].

Андрей Владимирович Васнецов[39], внук выдающегося русского художника Виктора Михайловича Васнецова, что предопределило его жизненный путь и профессию, в годы Великой Отечественной, с 1942 по 1945, был в действующей армии. Прошёл в составе 77 отдельного дорожно-эксплуатационного батальона от Курской дуги до Восточной Пруссии. Награждён медалями «За боевые заслуги», «За взятие Кёнигсберга», «За победу над Германией». Эти тяжёлые годы укрепили в нём «то органичное чувство Родины, которое было привито с детства».

В Восточной Пруссии А.В.Васнецов встретился с А.Д.Гончаровым, который стал для него, по мнению самого художника, главным учителем.

Из воспоминаний А.В.Васнецова:

«Август 1945 года, город Гумбинен в Восточной Пруссии. В большом доме опустевшего города собраны все, кто хоть в какой-то степени мог считаться художником. В том числе и я. Нам поручено создать выставку «Боевой путь 3-го Белорусского фронта». Главным художником выставки назначен Андрей Дмитриевич Гончаров, но его пока никто не видел.

Ранним угром я выглянул в окно, когда во двор дома, где мы находились, входил крупный тяжёлый человек в военной фуражке, в гражданском сером пальто и в больших сапогах. Это был Андрей Дмитриевич Гончаров.

С тех пор прошло много лет. Те, кто помнит это время, знают, как в первые месяцы после Победы светло и вольно было на душе, какие были надежды, какие ожидания. Всё казалось прекрасным, и будущее виделось ясным и восхитительным. И хотя потом всё оказалось сложнее и не таким безоблачным, как представлялось, всё же счастлив тот, кто пережил радостную окрылённость этих первых послевоенных месяцев.

Тогдашние настроения, наверное, наложили отпечаток на моё отношение к Андрею Дмитриевичу. Впрочем, под его обаяние трудно было не подпасть и в любое другое время.

Помню, как умно и спокойно организовал он нашу группу, где опытных художников почти не было. Как сумел каждому дать тот участок работы, на котором он был наиболее полезен. С каким энтузиазмом взялись за дело изголодавшиеся по работе вчерашние фронтовики, и как весело и споро всё шло под руководством Андрея Дмитриевича. Помню наши выезды на этюды, рисование по вечерам с натуры. Как просто и ясно отвечал Гончаров на вопросы, объяснял проблемы искусства, о которых я, да и не только я, не имел до тех пор почти никакого понятия. Он говорил об искусстве увлекательно, но при этом дельно и образно и всегда уважительно к автору, кем бы тот ни был. А говорил он не о простых вещах: о форме, пространстве, ритмах, о взаимоотношении предмета и пространства и о многом другом. От него я тогда узнал многое о Фаворском, Петрове-Водкине, Сарьяне, Павле Кузнецове, Истомине, о которых раньше имел очень смутное представление или вообще ничего не слышал. Можно сказать, что именно тогда у Андрея Дмитриевича Гончарова начал я своё художественное образование и с тех пор считаю его своим главным учителем<…>»[40].

Завершилась Великая отечественная …Мы победили. Именно так назвали своё панно, написанное в 1945-м в Бобруйске для выставки «Политработ в войсках Западного – 3-го Белорусского фронта», А.Д.Гончаров и А.В. Васнецов.

Вот что писала об этой работе в октябре 1945 года газета «Красноармейская правда»:

«<…>Покидая выставку, вы невольно останавливаетесь перед огромной картиной «Мы победили», изображающей один из моментов парада Победы в Москве. Это момент, когда советские воины бросают знамена гитлеровских полчищ на мостовую перед мавзолеем<…>»[41].

… Да, Сатира и Юмор, как образно отмечал один из критиков, «мобилизованные в первые же дни войны, прошли с советскими воинами весь тяжёлый и длинный военный путь, помогая своим вдохновенным, ярким искусством поднять настроение бойцов, вселить в них бодрость, неугасимую веру в Победу».

По словам Н.А.Гончаровой, из полусотни номеров журнала «Фронтовой юмор» сохранились лишь несколько. Эти выпуски, как и фронтовые работы Андрея Дмитриевича, других мастеров политической сатиры – ценное документальное свидетельство того, что даже в самое суровое время люди не теряли задора и чувства юмора. Вот благодаря такой силе духа мы и победили.

Как отец стал архивистом

 «... в 1944 году, – вспоминал папа, – я учился в аспирантуре МГУ им. М. В. Ломоносова. И меня как специалиста-историка пригласили на работу. Принял и беседовал со мной начальник ГАУ МВД СССР генерал Никитинский. Он и предложил мне место в Военно-историческом архиве.

Я согласился. В этом архиве проработал до апреля 1947 г. научным сотрудником.

Занимались мы тогда подготовкой сборников материалов о русских полководцах и флотоводцах – Суворове, Кутузове, Румянцеве …

Готовили сборники о героизме русских войск. Работа в публикаторском отделе была интересной и ответственной, она мне многое дала...».

К этому можно добавить: папа так увлёкся архивным делом, что в 1945 году решил перевестись из аспирантуры МГУ в аспирантуру при Московском государственном историко-архивном институте (МГИАИ)[42], что на улице 25 Октября[43], недалеко от  бывшего дома деда Алексея Алексеевича Головкина в Ипатьевском переулке.

Своё решение отец обосновывает в рапорте, который я нашёл в его личном служебном деле:

«...В процессе работы я решил: будет целесообразнее, чтобы у меня не получалось разрыва между производственной работой и учёбой, а создавалась бы единая линия, которая помогла бы мне сделаться высококвалифицированным архивистом.

Я посоветовался по этому поводу со своим куратором доктором исторических наук проф. Ф.В.Потёмкиным и с зам. директора по научной части Историко-архивного института проф. А.И.Гуковским, они одобрили моё желание и вполне поддержали его.

Что касается моей аспирантской работы, то передо мной намечаются два пути: во-первых, по археографии – по новому, никем ещё не разработанному пути – по иностранным документальным публикациям (история, методика, характеристика иностранных публикаций – я знаю французский язык и займусь, прежде всего, французскими публикациями, изучаю английский и немецкий языки – с тем, чтобы можно было использовать и их для этой работы); во-вторых, по истории государственных учреждений в связи с производственной работой в архиве: работаю сейчас над обзором фонда канцелярии Военного Министерства...».

Тогда же папа стал преподавать в Историко-архивном институте археографию и публикаторское дело (кстати, потом, живя в Ашхабаде, он поддерживал с этим институтом тесные контакты).

«Многие из моих бывших студентов, – вспоминал папа, – стали видными архивистами».

Так соединились в его судьбе их отчий дом, ушедший ныне в вечность, и  главное дело жизни.

Ашхабадская трагедия

В конце ноября 1948 года отец получает новое назначение, и опять – в Среднюю Азию, но на этот раз в Ашхабад, разрушенный катастрофическим землетрясением, практически сметённый с лица земли в трагическую октябрьскую ночь.

По свидетельству документов и очевидцев, 6 октября 1948 года в 1 час 17 минут после полуночи, Ашхабад оказался в эпицентре сильнейшего землетрясения. Сила подземных ударов достигала 9-10 баллов по шкале Рихтера.

Хватило минуты, чтобы большинство сооружений города и его окрестностей превратилось в руины, вышли из строя все коммуникации. Ночную тьму сквозь тучи поднявшейся пыли осветило зарево многочисленных пожаров, улицы были оглашены криками и стонами раненых, плачем и рыданием обезумевших от горя людей.

Когда рассвело, взору людей открылось жуткое зрелище: вместо города стояли одни деревья и каменные трубы домашних печей. Целых зданий насчитывались единицы, а большинство устоявших было в таком аварийном состоянии, что впоследствии их пришлось разобрать.

По некоторым источникам, когда Сталину доложили об ашхабадской катастрофе, он усомнился в правдивости нарисованной ему картины. Тогда и был отправлен в Ашхабад известный кинооператор Роман Кармен, снявший уникальный получасовой фильм – документальную хронику тех незабываемых дней, на долгие годы спрятанную затем в «спецхран»[44]

Присутствием в Ашхабаде Кармена Сталин не ограничился. По легенде, он сел в самолёт и сам отправился к месту трагедии. Долго кружил над разрушенной столицей Советской Туркмении, а потом улетел в Москву. Может быть, после этого «вождь народов» и принял решение об оказании действенной безотлагательной помощи Ашхабаду, которая стала поступать из Москвы, Баку, Ташкента, Алма-Аты и других городов СССР?!

В том, что Ашхабад должен быть возрождён, отмечает ашхабадский журналист Руслан Мурадов, «у горожан не было никаких сомнений, поэтому идею отстраивать столицу Туркменистана на новом месте очень быстро отвергли. В этой связи трудно не согласиться с мнением, что к 1948 году, в Ашхабаде сформировался тип горожан со своими особенностями, традициями, нравами, одним словом, всем тем, что воспитывает в людях привязанность к родным местам. Именно этот фактор оказал решающее воздействие и возвращение вынужденных мигрантов и последующее восстановление города».

«Товарищ Головкин, мы хотим вас отправить на курорт, на юг...»

О своей командировке в Ашхабад для оказания помощи в спасении архивного фонда Туркмении и восстановлении архивной службы папа рассказывал так:

«Вызвал меня генерал Стыров – новый начальник ГАУ и сказал:

– Товарищ Головкин, мы хотим вас отправить на курорт, на юг.

Я удивился, спрашиваю:

– Куда, товарищ генерал?

А он:

– Есть такой город Ашхабад, на юге.

Я говорю:

– Там же произошло землетрясение. В Москве слух прошёл, что Ашхабад весь затонул. Озеро образовалось.

Он смеётся:

– Вот и будешь на берегу озера жить и работать.

Приказ есть приказ. В то время архивная служба СССР не была самостоятельным ведомством, подчиняющимся непосредственно правительству, а структурно входила в МВД. Поэтому у нас была строгая дисциплина.

Я был назначен заместителем начальника архивного отдела МВД Туркменской ССР и в декабре 1948 года приехал в Ашхабад.

Конечно, пришлось заниматься не только архивной работой, но и ежедневно участвовать в разборке завалов, а потом и в восстановлении города.

В это время ещё продолжало трясти. Весь сорок девятый год здесь сильно трясло, и при этом гул был. Психологически настраиваешься, думаешь: вот сейчас начнёт трясти... Всё тело сжималось.

Долгое время мы хранили закрытым фильм, снятый Романом Карменом. Фильм страшный, особенно для тех, кто не видел, что такое землетрясение: это и руины, и жертвы – более 110 тысяч погибших».

Архивный отдел МВД Туркменской ССР и Центральный государственный архив республики занимали здание бывшего военкомата по улице Фрунзе,12.

После землетрясения, как вспоминал папа, «стены архива рассыпались, но документы лежали на устойчивых деревянных стеллажах. Это их и спасло. Основной состав архивистов – женщины. Им бы не справиться, если б не помощь пограничников. Все архивные дела были перевезены в подвал на улицу Лабинскую. 

Несмотря на всю сложность ситуации, основная работа – выдача справок трудящимся – продолжалась...

С помощью тех же пограничников на месте разрушенного здания были построены два больших барака (одна времянка под архивное хранилище, другая – вроде административного корпуса)».

Известный в Туркмении публицист и поэт Аллаяр Чуриев в одной из статей, посвящённой памяти моего отца, пишет:

«...Мне не довелось работать в тех послеземлетрясенческих времянках, где архивным работникам удалось не только собрать и систематизировать спасенные и вновь поступающие документы и фотоснимки, но многие наши старейшие писатели и учёные, с благодарностью говоря об Алексее Владимировиче Головкине, других ветеранах архивного дела Туркмении, рассказывали, что даже в этих времянках был выделен крошечный «читальный зал», где шла работа над архивными источниками».

Среди писателей, многие годы сотрудничавших и друживших с архивистами, был и Аман Кекилов.

Любили они с папой вспоминать и Москву, родной ИФЛИ, где в 1935-м будущий народный писатель Туркмении учился в аспирантуре.

Вот отрывок из статьи, посвящённой 100-летию писателя, которую написала его внучка Айна Кекилова:

«…Народную славу Кекилову принесла его поэзия. Поэт яркого и истинно народного дарования, создавший прекрасные детские сказки, стихи и поэмы, вершины своего творчества достиг в романе «Любовь».

Роман в стихах, которому было отдано двадцать лет жизни, стал первым романом на туркменском языке. В романе описывается жизнь и становление первой туркменской интеллигенции, представителем которой был и сам автор. На фоне событий и судьбы всего народа разворачивается непростая жизнь людей. Художественное воплощение получили в романе традиционные в народе уважение к старшим, честь имени, верность слову, Любовь с большой буквы. Трудная судьба, высокие нравственные ценности, психологические размышления героев романа притягивают читателя. Роман – не просто описание жизни, это глубокая психологическая проникновенность образов. Непростые годы военной жизни, становление туркменского села. И через весь роман яркой нитью прослеживается тема Любви. Заканчивается роман в разрушенном землетрясением Ашхабаде.

Тех бедствий и той разрухи

Не описать перу,

Дрожит оно, когда в руки

Я снова его беру.

Свидетель и очевидец,

Пишу я эту главу,

Словно разгул стихии

Вижу вновь наяву.

Никогда ещё и никем больше не было так ярко, так пронзительно описано разрушительное действие стихии и мужество людей.

Спал Ашхабад предутренним,

Спал безмятежным сном,

Секунды его последние

Отсчитывал метроном.

Казалось это зубчатое

Стучит колесо судьбы…

Стихийные силы землю

Вдруг подняли на дыбы.

Беда, которая обрушилась на людей, которую пережила вместе с ашхабадцами также и семья Амана Кекилова, стала заключительным аккордом романа.

Хотя всё шаталось, падало,

Кирпичную пылью клубя,

Те, что спастись успели,

Пришли наконец в себя.

В земле погребённым заживо

Спешили они помочь.

Начавшимися пожарами

Теперь озарилась ночь.

Но Любовь побеждает стихию. Надежда на то, что жизнь продолжается и надо жить дальше – вот с чем остается читатель после того, как дочитана последняя строчка.

Поддерживая друг друга,

Касаясь плечом плеча,

Уходят они по грудам

Битого кирпича.

За их спиною предместья

Разрушенные горят…

В саду, в безопасном месте

Оставил их Акмурад.

Спешил, несмотря на раны,

Спешил он спасти других…

Герои мои! Пора нам,

Простившись, покинуть их.

Роман вызвал много откликов, как восторженных оценок, так и упреков в традиционности художественных средств и формальном совпадении строфы романа со строфой «Евгения Онегина». Однако попытка использовать опыт русского классического стихотворного романа для создания картины жизни и нравов современного туркменского общества более чем удалась. И сегодня, более чем через 50 лет после создания, роман «Любовь» занимает достойное место в туркменской литературе и дорог нескольким поколениям туркмен»[45]. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ