Страшно жить на этом свете.
В нём отсутствует уют —
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут…
Николай Олейников
Утром, как обычно, из города мне на дачу позвонила жена…
— Да, Наташа, — ответил я, взяв лежащий рядом на столе мобильный телефон и узнав на экране её высвеченный на нём номер.
— Как дела? — с энтузиазмом, но как-то грустно, спросила она.
— Да всё вроде в порядке. Сижу за столом на закрытой веранде. Разложил свои листы. Пытаюсь работать. Но что-то пока не пишется. Поэтому созерцаю за оконный пейзаж, лениво ворочая в голове какие-то свои, отчего-то кажущиеся тяжёлыми, как неподъёмные каменюги, мысли…
— Нет, чтобы жене позвонить, раз не пишется, — незлобно упрекнула Наталья. — А он, видите ли, как тот самый, ну как его?..
— Сизиф, — подсказал я. — Царь Коринфа.
— Ну да. Только он, кажется, камень на гору постоянно закатывал. А ты мысли в голове перекатываешь… Кстати, а за что его так наказали, не знаешь?
— За то, что он хотел перехитрить смерь. И обманом заманил к себе в гости бога смерти Танатоса, держа его потом закованным в плену. Отчего люди перестали умирать.
— Так это же здорово! — воскликнула жена.
— Для людей и Сизифа — да. А для миропорядка — нет. Поскольку всё должно идти своим чередом. Именно поэтому Арес — бог войны, освободил Танатоса, а тот изверг из Сизифа душу. И с тех пор он в Тартаре — аду по-нашему, постоянно закатывает на гору тяжёлый камень. А тот, только достигнув вершины, снова скатывается вниз. Это и есть Сизифов труд. Синоним бессмысленного бесполезного, никому не нужного занятия… Что-то в виде писательства в наше время…
— Интересно, — через многие километры донёсся до меня, словно она была рядом, голос жены.
— А тебе я не стал звонить, — пояснил я, — потому что подумал, что ещё рано. Ты ведь в отпуске. И часов до десяти утра вполне могла бы спать. Тем более что поспать ты любишь.
— Нет, я уже давно встала, — ответила Наташа. — Собираюсь к маме. Надо ей что-нибудь приготовить, да прибраться в её квартире. Она сама—то уже почти ничего не может, а на брата надежда плохая. Он вечно занят. — Уже без прежнего энтузиазма, с каким начала разговор, произнесла жена. — Как у вас там, на Байкале погода?
— Тихо и солнечно, — ответил я.
— А в Иркутске дождик. Мелкий такой, противный, как осенью. — Совсем уже грустно произнесла Наташа.
— Ну, вот, — деланно пытаюсь позлорадствовать я. — Могла бы приехать сюда на дачу. И жила бы в лете на Байкале, а не в осени в городе.
— Ты же знаешь, что я сейчас не могу. За мамой надо ухаживать.
— Знаю, — тоже уже не бодро, как в начале разговора, соглашаюсь я.
— Ну, тогда, раз тебе всё равно не пишется, поговори со мной. Расскажи, например, только подробно, что ты там видишь из окна? Не грустно ли тебе одному?
— Начну отвечать с последнего вопроса. Пока есть работа, и работается — не грущу. Хотя всё больше размышляю — нужен ли ещё хоть кому-то наш Сизифов, по сути дела, когда писателей больше, чем читателей, писательский труд. Порою скучаю, но не сильно, что тебя нет рядом, поскольку мне тебя постоянно недостаёт. Теперь — что делаю? А вернее, делал с утра, — продолжил я, — раз уж тебя интересуют мелкие подробности жизни. Проснулся, как обычно, в половине восьмого. Умылся на улице из умывальника дождевой прохладной водой. Вернулся в дом, застелил постель. Потом, тоже как обычно, помолился. На завтрак поел бутербродов с сыром «Плавыч», колбаской, с несколькими дольками чеснока и помидором. Выпил при этом большую кружку крепкого кофе с молоком. Помыл посуду, согрев воду для мытья на плитке. Почистил зубы. И сел работать. Видишь, какую уйму дел я уже успел провернуть до половины десятого. Да, ещё хотел затопить в доме печь, но потом передумал.
— Почему передумал? — спросила Наташа, пожалуй, только для того, чтобы продолжить разговор.
— Ну, потому что в доме не так уж прохладно. Хотя на улице утрами уже не тепло. Градусов пять — восемь, не больше. Не лето, одним словом. Сентябрь. А ещё передумал оттого, что нашёл в корзине, где лежат щепки и бумага для растопки, несколько распечатанных тобою на компьютере листов с расписанием движения поезда: «Иркутск — Москва» и «Москва — Сочи». С моими карандашными пометками на них, по поводу часовых поясов. Где, на какой станции, они меняются. Ну, и отвлёкся, вспомнив, как мы с тобой славно, съездили в декабре, кажется года два уже назад, в Сочи. Причём, из Москвы, помнишь, ехали в двух ярусном вагоне, на втором этаже?..
— Да, хорошо мы тогда с тобой прокатились. И с самого начала нам везло. До Москвы ехали вообще вдвоём, в двухместном купе — для проводников. Тогда ещё на эти места билеты продавали, — с сожалением, произнесла жена. — И мы почти всё время были с тобой не только вместе, но и рядом вместе. Так было здорово! Завтракали, помнишь — кофе, сыр колбаска. Обедали — китайская лапша, сало, рюмашка водки. Ужинали с вином. Читали детективы. Спали вволю. И говорили, говорили, будто спешили наговориться на всю оставшуюся жизнь. С тобой интересно говорить. Ты так много знаешь, — вздохнула жена, видимо снова представив ту нашу поездку. — И, порою, ты помнишь, мы даже умудрялись, на какое—то время, помещаться на моей нижней полке вдвоём…
— Да, славно было. И всё время что—то новое за окном вагона. Новые пейзажи, вокзалы, города. И я там гулял на длинных остановках по перрону. А ты ленилась выходить… А, помнишь, как мы уезжали из Сочи, уже в конце декабря, кажется, в канун католического Рождества. То ли 24-го, то ли 25-го декабря? Сидели на втором этаже вокзала, ожидая посадки на поезд, в каком—то небольшом зале пустынного, сонного какого-то вокзала, совсем одни. Смотрели, как мерцает разноцветными огнями уже наряженная, настоящая ёлка. От которой исходил такой приятный лесной, свежий запах. Пили пиво прямо из горлышка. Ели бутерброды. Смеялись и радовались тому, что Новый год встретим уже дома, в Иркутске, среди настоящего белого снега. А за окном, в свете фонарей, помнишь, шёл дождь. И перрон блестел так празднично, как умытый холодной водой, румяный весёлый ребёнок. И так это было странно для нас. Предновогодье, ёлка и… дождь.
— Да, помню, — счастливым голосом отозвалась Наташа. — А помнишь, как мы с тобой до поездки в Сочи, за год или два до того, съездили в Карловы Вары? Это было, кажется, как и сейчас, в сентябре. И там тоже почти всё время шёл дождь. Но всё равно так было хорошо. И номер у нас был шикарный!
— А ещё там был чудесный бассейн и баня! — припомнил я. — Ты, правда, ни туда, ни туда не ходила. Ленилась, как обычно. А мне нравилось, напарившись от души, поплавать потом в бассейне. И смотреть, бултыхаясь в тёплой воде, на огромные тёмные — от пола до потолка, уже вечерние окна за которыми в свете разноцветных фонарей шёл дождь. Отчего мне, почему—то, всё время вспоминалась чудесная повесть Богомила Райнова «Что может быть лучше плохой погоды?». Возможно, она мне вспоминалась потому, что была о любви…
— Да, хорошая была поезда. И санаторий был хороший. И Карловы Вары — такой уютный чистый городок. А еда, там, была какая! Я всё боялась, что с этим «Шведским столом» наберу лишние килограммы. И помню, как мы с тобой как раз чтобы эти самые лишние килограммы не набрать, устраивали многокилометровые прогулки. Гуляя по городу под дождём. А как празднично от дождя блестела мощённая мостовая. Одно было плохо. И туда и обратно мы летели самолётом. А я, как и ты, самолёты не люблю. И мне было страшно…
— Но зато мы с тобой умудрились в начале той поездки позавтракать в Иркутске. Пообедать, правда, уже по московскому времени, в Москве, а поужинать, с рюмочкой «Бехеровки», уже в Карловых Варах. На поезде бы так не получилось… Ну ладно, Наташа, давай не будем бередить душу воспоминаниями. Ибо у нас их с тобой, надеюсь, будет ещё не мало...
— Нет, ещё поговори со мной, — капризным голосом маленькой девочки попросила жена, заподозрив, что я собираюсь закончить разговор.
— Ну, тогда продолжаю, ибо я ещё не ответил на твой первый вопрос, что я вижу из своего окна. Представь, я одновременно наблюдаю и трагедию и идиллию.
— Как это? Разве так бывает?
— Выходит, что бывает. Ты помнишь, новый пристрой к нашей веранде, который мы с моим шурином Санькой сделали в прошлом году?
— Смутно. Я только помню, что вы при мне его достраивали. Он что развалился? — пошутила Наталья. — Раз ты говоришь о нём в прошедшем времени.
— Нет, не развалился. Просто в углу, сразу за окном веранды и стеной этого самого пристроя, вверху, под козырьком крыши, огромный паук с белым шарообразным брюхом, сплёл очень красивую паутину. И в неё попала какая-то осенняя, с зеленоватым брюхом, здоровенная муха. И паук теперь спокойно, как неизбежное зло, подтягивает эту муху, отчаянно трепыхающуюся, к себе. Это и сеть трагедия…
— Зато мух — разносчиков всякой заразы, будет меньше, — вставила Наташа. — И это, пожалуй, идиллия, оттого, что мир станет чище. Это ты имел в виду, когда говорил, что одновременно наблюдаешь и идиллию и трагедию?
— Нет. В данном случае, это всё-таки чистая трагедия, поскольку одно живое существо среди бела дня сожрёт другое. И это как-то жутковато, на мой взгляд, даже для мира насекомых.
— А-аа-а, — неопределённо протянула жена. — А что же тогда идиллия?
— На нашей полянке, перед домом, вальяжно эдак, бродит белая пушистая кошка. Сразу видно, и по её чистой шёрстке, и по повадкам, что она домашняя. Видимо кто—то из наших соседей привёз её сюда на лето, на вольный выпас, так сказать. И она ненароком забрела на наш участок. И пытается изображать из себя охотящуюся тигрицу. Правда, охотится она не на косуль и антилоп, как настоящий тигр, а на полевых мышей — полёвок. Очень симпатичных, кстати. И видно, что охотиться по-настоящему у неё совсем не получается. Так только — форс один. А когда она со скошенного участка заходит туда, где трава ещё не выкошена, виден только её нервно и нетерпеливо подрагивающий, задранный вверх хвост. И выглядит это комично. Вот это, как мне кажется, и есть идиллия. И мыши целы, и кошка довольна собой.
— Да, похоже, что это на самом деле идиллия, — подтверждает мои предположения жена. — Потому что если бы ей удалось поймать мышку, то для мышки это была бы уже трагедия. И полной идиллии не получилось бы. Впрочем, вся наша жизнь состоит из целой череды идиллий (как, скажем, наши ежегодные с тобой поездки куда-нибудь) и больших или маленьких трагедий… А вот, например, то, что мы можем теперь, при помощи мобильных телефонов разговаривать друг с другом из любой точки мира — это, пожалуй, тоже идиллия. Я помню, ты рассказывал, как раньше тебе приходилось звонить с дачи домой — своей первой жене и вашему сыну. Ты вечером, уже после рабочего дня, когда там народу поменьше, спускался с твоей горы в контору порта, и, упросив дежурного диспетчера, звонил с его стационарного телефона в Иркутск на такой же стационарный домашний телефон, где к условленному времени ждали твоего звонка. А, позвонив, снова поднимался к себе, радостный оттого, что удалось поговорить с близкими людьми. Помню, как ты романтично описывал, что с вершины горы любовался потом огнями порта, тогда ещё не разоренного, не пришедшего в упадок. Я вообще заметила, что ты умеешь найти радость в мелочах. Помниться, ты говорил, что этот небольшой байкальский порт, с несколькими портовыми кранами, похожими на усталых, уснувших журавлей, представлялся тебе огромным океанским портом. И ты уверял себя что, там, внизу не Порт Байкал, а, как минимум, Зурбаган или Лисс. Из повести Грина «Бегущая по волнам». Помню, как ты интересно мне обо всём этом рассказывал… — Она немного помолчала, а потом продолжила, всё тем же ровным, но снова чуть-чуть грустным голосом. — А вот то, что у меня мама больна и я не могу поэтому приехать к тебе на дачу даже во время отпуска, — это для меня пусть и маленькая, но трагедия. Потому что нельзя жить в разлуке с любимыми людьми. Это неправильно. Да ещё так долго — всё лето…
— Но ты же понимаешь, Наташа, что дом и участок надо обихаживать. Выкашивать траву, например. Иначе здесь всё зарастёт, как на брошенных дачах, крапивой. Надо кое-что чинить постоянно. Крышу, забор, крыльцо, баню…А к тому же мне здесь, в тиши, обычно неплохо пишется. А поскольку я воспринимаю свою писанину не как хобби, а как призвание, я стараюсь заниматься этим всерьёз. И как правило, за лето и сентябрь успеваю написать несколько, смею надеяться, неплохих рассказов…
— Я всё понимаю, — ответила Наташа. — Просто мне без тебя грустно и пусто. И кажется, что время совсем не течёт, словно оно застыло, как река зимой или муравей в янтаре…
— Мне тоже тебя не хватает. И тоже бывает порою, и тоскливо и одиноко…
— Да там у тебя ведь не только «мир абсолютной тиши», как ты назвал один из своих рассказов, но и мир абсолютного одиночества, пожалуй…
— Не абсолютного, Наташа, — попробовал я развеселить её, недавно услышанной по радио, шуткой Михаила Жванецкого. — Абсолютное одиночество — это когда ты разговариваешь с самим собой, а твой собеседник тебя не слышит.
— Смешно, — снова невесело, впрочем, отозвалась Наташа.
— А к тому же, когда мне пишется, я одиночества не чувствую.
— Я понимаю, — снова ответила она. — А сегодня-то отчего не пишется?
— Видимо, тем подходящих нет. Все кончились. — Постарался я снова пошутить.
— А ты напиши о пауке и кошке. Так и назови рассказ: «Паук и кошка». Название, по-моему, весьма интригующее.
— Попробую, — ответил я тоже уже не так весело и уверенно. Видимо, не весёлое её настроение передалось и мне.
— Ну ладно, пока, — уже бодрее сказала жена и добавила. — Ты там очень-то не грусти. Тебе не идёт.
— И ты не грусти. Пока. Скоро уже увидимся. Почти половина сентября прошла. А я 20-го вернусь уже на всю зиму.
— Приезжай поскорее, — попросила Наташа…
Разговор закончился.
Я положил телефон на стол выше чистого белого листа бумаги, лежащего передо мной. На котором в верхнем, левом его углу стояло только сегодняшнее число, год и место моего пребывания: «12 сентября 2019 г., Порт Байкал».
Немного подумав, я решительно написал сверху, посередине (чуть ниже уже имеющейся на нём записи) этого совсем безжизненного пока, будто степь, занесенная снегом, листа: «Паук и кошка…»
12,13 сентября 2019 года, Порт Байкал.
14, 15 апреля