Был тот час, когда читать без света уже нельзя, а зажигать его еще не хочется. Дмитрий больше всего любил это время. Отодвинув ворох исписанной бумаги на край стола, к другому небрежному, лохматому вороху, Дмитрий смотрел в окно, наслаж­даясь коротким покоем.

В квартире стояла тишина, которую всегда организовывала Люся. Как ей удавалось это с тремя детьми и старой бабкой, без конца шастающей по коридору, Дмитрий не знал. Но иногда удивлялся Люсиному могуществу, удивлялся на одну секунду и сно­ва забывал о нем. О хорошем в своей жизни он редко задумывался, гораздо сильнее терзали его неудачи и разочарования.

Из чего, в сущности, состоит его жизнь?

Все люди как люди, живут спокойно, ходят на работу, говорят по телефону с друзьями, по воскресеньям водят детей в музеи. А Дмитрий не живет, нет, он только ищет, ловит, подмечает, коллек­ционирует образы и детали. Вот такой характер может пригодиться, какой изумительный дом, а как одет тот тип! Об этой семье нужно немедленно записать, иначе забуду...

И Дмитрий срывался с места и бросался к столу, к тетрадям, торопясь скорее, пока не исчезло впечатление, записать услышан­ное, облечь увиденное в слова, набросать чьи-то черты, чей-то облик...

Времени всегда не хватало, он ничего не успевал.

Сегодня он чувствовал, что устал, безумно устал после тяжелой весны, сумасшедшего лета, какой-то одуряющей работы на износ, споров, большей частью пустых, беспредметных, в издательствах и редакциях. Дотянул кое-как до осени — и все! Сейчас нужно только уехать в лес, ходить за грибами в больших и удобных резиновых сапогах, грызть яблоки, сидеть на черных от сырости пнях, курить в одиночку и ни о чем не задумываться... Убежать в Абрамцево в страшненький ветхий дом-сараюшку, доставшийся Люсе от какой-то дальней родственницы, дом, который не ремонтировали и которым ни­когда всерьез не занимались, потому что не хватало ни денег, ни времени, ни сил.

Но этот дом спасал Дмитрия уже не раз за последние годы, когда нужно было побыть наедине с собой, и поэтому домом этим Дмитрий дорожил, как самой лучшей своей книгой.

В сгущающейся темноте будильник осатанело отщелкивал секунды. На мгновение стало страшно одному.

Дмитрий рванул на себя дверь и закричал на всю квартиру:

— Люся!

В ответ тут же зазвучали и рассыпались смехом детские голо­са, затопали маленькие ноги. К отцу летели, стараясь обогнать друг друга, Петька и Витька, похожие до удивления, вечно ссоря­щиеся, шумные погодки. Каждый день в их первом и втором классах происходило что-то необыкновенное и важное, о чем нужно было прямо с порога, немедленно, не раздеваясь, рассказать маме.

Люсю они буквально рвали на клочки, тянули каждый к себе, вопили, перебивали, в спешке и захлебываясь последними новостя­ми. Как только у Люси хватало терпения и сил их выслушивать, разводить по разным комнатам, мирить и заставлять молчать, когда отец работает! Дмитрий не понимал этого никогда. На минуту-дру­гую ему вдруг становилось жаль ее: целиком, без остатка раство­риться в муже и детях — чем же жить, как чувствовать себя, как ощущать свое «я»? А Люся, похоже, этими великими идеями никог­да не задавалась.

Петька и Витька одновременно подлетели к отцу, усердно тол­каясь локтями, и вцепились в него: Петька — справа, Витька — слева. С раннего детства левая отцовская нога всегда была Витькина, а правая — Петькина.

Из бессвязных выкриков сыновей Дмитрий с трудом понял, что Евгеша вредная и несправедливо выгнала сегодня из класса Рябинина, что Павлова — зубрила и сидеть с ней никто не хочет (почему их заставляют?), что  завтра будут читать им но­вую книгу и что совершенно необходимо сдать в субботу по три килограмма макулатуры каждому, иначе первый и второй классы рискуют отстать в таком важном деле.

Дмитрий остановил сыновей одной любимой фразой:

— С этим — к маме!

— А мама давно все знает! — сообщил Витька.

— А макулатура-то ведь у тебя! — сказал Петька и боком пролез в комнату, обойдя отца.

Люся стояла в дверях кухни и улыбалась.

— Ты слышала это хамское заявление? — растерянно спросил  Дмитрий. — У меня, оказывается, макулатура!

— И много! — с восторгом подтвердил сын.

— Петр, немедленно выйди из комнаты! — взорвался Дмитрий. — Людмила, убери этого критикана! Откуда вообще сейчас эти дурацкие сборы?  СССР вернулся? Я уезжаю в Абрамцево! Я устал!

Люся тут же ловко, без лишних слов, отправила сыновей к телевизору, посоветовав заглянуть к бабушке, и пошла собирать Дмитрия в дорогу. Он сидел на кухне — Люся рядом! — следил за ее сборами и жаловался. Без такого ежевечернего сидения Дмитрий давно не представлял своей жизни.

Хорошо зная об этом, Люся терпеливо не ложилась спать и ждала его, когда бы он ни вернулся. Потому что поздно вечером, иногда и за полночь, Дмитрию необходимо было сесть напротив Люси и неторопливо, плавно, возвращаясь к событиям, пересказать ей весь день, свои дела, удачи и неудачи, все заново вспомнить и пере­жить вместе с ней, и ждать с легкой тревогой и неуверенностью, как она отнесется к его рассказу. Ее мнение всегда оставалось для Дмитрия единственной точной оценкой, единственно правильным мерилом сумятицы человеческих отношений и его собственного пове­дения среди вечных раздоров, непонимания и суеты... Это была его «лакмусовая бумажка».

Люся сидела напротив, а он говорил, глядя в ее глаза, и ни­как не мог остановиться, потому что только одна Люся умела его слушать и, наверное, никто никогда не был ему так нужен, как она. И дети в том числе.

Правда, в последнее время он начал с каким-то удивлением и настороженностью присматриваться к Даше, старшей дочери. Пятнадцатилетняя Даша за полгода из девочки превратилась в непонят­ное, загадочное, пугающее своей суровостью и недоступностью существо.

Вытянувшаяся за одно лето, узкокостная, как иголка, изум­ляющая уже одной неестественной худобой, Даша несла себя осто­рожно, будто хрустальную, словно постоянно прислушивалась к чему-то и боялась разбить что-то хрупкое и нежное. Она смотрела вокруг с надеждой и тревогой, сама вся воплощенная надежда и трепетное ожидание... Это была новая тихая Даша,

Люся теперь часто поглядывала на дочку с чуть заметной улыбкой.

— Правда, мама, на свете больше хороших людей? — недавно допытывалась Даша у матери. — Ну, ведь правда?

В ее голосе отчего-то дрожали слезы, и от ответа зависело так много...

— Ну, конечно, — успокоила Люся. — Конечно, больше... А почему ты спрашиваешь?

— Мы спорили сегодня с девочками. Нина сказала, что это неправда, выдумки писателей, например, моего папы, что хороших на свете нет. А я не поверила. Этого не может быть! Верно, мама?

Даше недавно отвели отдельную комнату, отселив от бабки, и дочку стало совсем не видно и не слышно.

Сейчас Даша очень напоминала Дмитрию ту девочку, которой когда-то была Люся.

А сам он был какой? Смуглый, худой, носатый, длинные чер­ные волосы по плечам — стереотипный образ поэта-романтика. Но стихами Дмитрий не увлекался, а писал тягучие очерки (они нико­му не нравились) и рассказы, удивлявшие взрывом неуемной фан­тазии. В фантазиях редакции не нуждались. Там пожимали плечами, с недоумением рассматривали Дмитрия и всегда аккуратно и вежливо возвращали рассказы.

Это было фатально. Потом появились хорошие знакомые, друзья, стали помогать, советовать, особенно Алеша Шитов, тоже очеркист. В редакции у Шитова Дмитрий и познакомился с Люсей. Болтая с Алешей, он открыл дверь и остановился.

— Не теряйся, входи! — успокоил его Алексей. — Это у нас обеденный перерыв.

В комнате играло радио, а посередине, с отрешенным лицом, кружилась в вальсе девушка, положив узкую ладонь на плечо парт­нера. Она не видела ни его, ни вошедших — она вообще ничего не видела. Она только слышала музыку.

Растерявшийся Дмитрий постоял немного и поторопился уйти вместе с Алешей.

— Каждый день у вас так? — поинтересовался он в коридоре.

— Только в обеденный перерыв, — уточнил Алексей.

— А почему вальс умеют танцевать? Кружок бального танца открыли?

— Никто не умел. Люська всех научила. Пришла и научила.

— А Люська — это кто? — осторожно спросил Дмитрий.

— Дочка станционного смотрителя, — четко ответил Алеша.

— Кто? — не понял Дмитрий.

— Дочка станционного смотрителя, — повторил Алеша. — У Пушкина звалась Дуней. Родилась на свет, чтобы улаживать конфликты. Всех вздорных авторов выводим на нее — действует безотказно. Вообще она у нас внештатный корреспондент в отделе искусства — информашки лепит.

Даша походила на мать, а оба парня — на Дмитрия: смуглые, черные, раскосые. «Татаро-монгольское иго», — звала их Люся.

Она зажгла на кухне свет, и Дмитрий в который раз с неудовольствием посмотрел на сделанный Люсей абажур. Абажур получил­ся мастерским, с выдумкой, но он висел здесь немым укором Дмит­рию: в доме часто не хватало денег на самые необходимые предме­ты, как люстры, постельное белье, шторы...

Люся не работала: куда же с такой оравой? Книги в коридоре стояли на некрашеных самодельных полках, куртки  Дмитрий и Люся носили по пять-шесть лет, и еще фонарь на кухне...

— Ну, мелочи! — говорила Люся. — Митя, это настоящие пустяки!

Но Дмитрия угнетали именно пустяки.

Из кухонного крана ритмично капала вода.

— Прикрути кран, умоляю! — неожиданно крикнул Дмитрий. — Не могу слышать эту вечную монотонность!

Люся спокойно повернулась к мойке. Кран давно пора было чи­нить, но у Дмитрия не доходили руки.

В комнате у «татаро-монгольского ига» шел громкий, яростный спор по поводу какого-то фильма.

— Смотри, подерутся! — нервно заметил Дмитрий.

— Пускай, им полезно! — Люся складывала в большой баул хлеб и печенье. — Митя, сколько бумаги положить?

Дмитрий нехотя глянул на пачки бумаги в ее руках.

— Сколько хочешь, не знаю... Я не буду там писать... Буду грибы собирать...

Даша, высоко и напряженно держа маленькую голову, тихонько вошла в кухню и посмотрела на уличный термометр.

— Ты уходишь? — удивился Дмитрий. — Куда?

— Папа, — строго сказала дочь, — в твоем возрасте и с твоей профессией ни к чему задавать такие вопросы. Это бестактно — вмешиваться в чужую личную жизнь. Я ведь не вмешиваюсь в твою.

Люся тихо засмеялась, уткнувшись носом в пачку бумаги. Дмитрий растерялся. Он всегда был немножко тугодум.

— А почему это бестактно именно с моей профессией? — спросил он.

— Писатель — прежде всего психолог. И вообще, нечего вам смеяться надо мной! — с досадой оборвала себя дочка и ушла, еще выше подняв голову.

— Ну, надо же! — сказал Дмитрий. — Куда это она намылилась?

— Пока все только подружки, — объяснила Люся. — Один, правда, какой-то стал звонить...

— Ну да? — оживился Дмитрий. — Кто же это? Ты узнавала?

— Много узнаешь у нее, как же! Сказала, что Боря, что учатся вместе, вот и вся информация.

— Может быть, пригласить его к нам? Как ты считаешь?

— Я подумаю, — сказала Люся. — Но она вряд ли захочет.

До чего Люся всегда спокойна… И в любой ситуации умеет ос­таваться верной себе.

В прошлом году Дмитрий, теперь уже преуспевающий, популяр­ный прозаик, импозантный, в очках с крупной оп­равой, все с такими же, по плечам, не поредевшими волосами, начал откровенно заглядываться на молоденьких дево­чек. А они теперь до сорока девочки, попробуй угадай, сколько им лет!

Его возвращения домой стали более поздними, вечерние рас­сказы — менее откровенными, и Люся, все очень быстро заметив, не сделала ни малейшей попытки что-либо изменить или хотя бы выяснить.

Дмитрию надоел привычный ритм жизни, не впервые он стал раздражаться, утомляться его однообразием, но способ сломать, на­рушить однообразие был неожиданным, новым, не просто очередная поездка в Абрамцево.

Падкий на лесть, Дмитрий любил слышать восхищенный шепот поклонниц: «Ланцов, Ланцов! Это Дмитрий Ланцов, тот самый!»

Уж льстить и лицемерить эти девочки умели в совер­шенстве. Иначе они просто ни на что не годились бы.

Они не любили слушать и хотели только говорить: о себе ли, о книгах Дмитрия, о поэзии, прозе, философии, психологии, меди­цине, физике, ракетостроении, археологии — они разбирались абсо­лютно во всем, их эрудиция и апломб были безграничны.

Дмитрий быстро начал уставать от постоянного благоговения, почитания, заранее обдуманных и хорошо рассчитанных восторгов и мысленно все чаще и чаще возвращался к заброшенному столу с рукописями.

Кончились увлечения неожиданно: однажды вечером Дмитрий на­шел Люсю плачущей. Это была большая редкость.

«Узнала...», — недовольно подумал Дмитрий.

Он искренне верил, что дома до сих пор ни о чем не подоз­ревают.

Ничего не объясняя, Люся протянула Дмитрию газету: модные на сегодня брачные объявления.

Дмитрий ничего не понял. Почему над ними нужно плакать? Чушь какая-то!

— Это же горе, Митя, страшное, непреходящее горе — одино­чество! — попыталась объясниться Люся. — Оно толкает на что угод­но. Это крик отчаяния погибающих от одиночества...

Дмитрий иронически хмыкнул и задумался.

Через некоторое время в журнале появилась лучшая, просто блистательная статья Ланцова об одиноких людях, еще раз выгодно подчеркнувшая его яркие аналитические способности, умение проник­нуть в глубину человеческой души, чутко угадать сложное состояние, по-настоящему сопереживать.

Люсе статья понравилась. Кто знал, сколько ее собственных мыслей и чувств было вложено в ту статью?

Никто никогда не подозревал об их с Люсей единственной, безмолвно сохраняемой годами тайне счастливой семейной жизни.

В семье Ланцовых главной была незаметная, домашняя Люся, главной всегда и во всем, даже в работе Дмитрия. Взбешенный, из­мотанный, возвращаясь вечерами домой и бросаясь к ней выливать гнев, боль и обиды за неудачи, он чувствовал, как его зло­ба и взвинченность тонут, растворяются без следа в Люсиной кро­тости, в ее неумении и нежелании тоже взорваться в ответ, за­вестись, отругать за что-нибудь, упрекнуть... Разве не в чем его упрекнуть? И кто же в действительности растворился: Люся в нем или он в Люсе? А Люська безропотно набивает на компе бесчислен­ные варианты его работ, таскается по магазинам, учит уроки с детьми, моет бабку и ждет вечерами Дмитрия на кухне.

Но это не все. Без Люси не было бы и Дмитрия-прозаика, Когда-то задумчивая девочка, отрешенно танцевавшая вальс вместо обеда, сказала Дмитрию, что хотела бы стать Мадленой Форестье.

— Не понял... — удивился Дмитрий. — Это как?

— Мопассан. «Милый друг», — объяснила Люся. — У меня, знаешь, нет желания писать самой, нет ни тщеславия, ни мужества, ни работоспособности, да и таланта нет, а вот идей — очень много. Я бы могла всегда что-нибудь подсказывать, советовать, темы под­брасывать... Или детали... — и она застенчиво посмотрела на Дмитрия.

Он счел это самонадеянностью, такой странной в девочке, ли­шенной и тени тщеславия. Но от самонадеянности Люся тоже была очень далека.

Сколько рассказов и повестей написал потом Дмитрий с Люсиной помощью, сколько строк и страниц было ею исправлено, сколько найдено сравнений, подарено характеров! И все это между прочим, легко, играючи.

Они оба честно думали, что никто, кроме них, ничего не зна­ет о таких маленьких ерундовых подсказках.

— Мелочи! — повторяла Люся. — Митя, это настоящие пустяки!

Но это были далеко не пустяки. Люсина помощь давно не ог­раничивалась темами и деталями. Без нее он уже много лет назад просто исписался бы, выдохся, остался с пустыми руками, тупо думая ежедневно: о чем же писать, о чем же, о чем...

Теперь все его новые книги и переиздания переде­лывала и переписывала на свой лад Люся, только ее идеями и фантазией, одним ее воображением были живы эти книги, часто дохленькие, чахленькие в зародыше. И только Люся, одна только Люся умела и могла вдохнуть в них жизнь, довести до совершенства, пре­поднести редакторам так, что те иногда изумленно ахали.

Самостоятельно вымученные Дмитрием несколько рассказов бы­ли слабым подражанием юношескому творчеству и выглядели жалко по сравнению с тем, что выходило из-под люсиного пера.

Сознавать это было страшно.

Иногда Дмитрию становилось стыдно, обидно до боли, до от­вращения к самому себе, что он так откровенно пользуется Люсиными мыслями, а сам — давно бесплоден и беспомощен.

Тогда он ненавидел ее, проклинал, хотел, чтобы она исчезла, ушла, умерла... Но эта минута быстро проходила, угаса­ла в нагромождении дел, горечь таяла почти без осадка, и снова Дмитрий тянулся к Люсе, как тянется ребенок к материнской гру­ди, чтобы почувствовать себя сытым, довольным, спокойным…

— Ты уедешь завтра утром, когда я буду в школе, поэтому я хочу попрощаться с тобой сейчас, — строго сказала дочь, заглянув в кухню в курточке и связанной Люсей шапке с помпоном. — Если ты будешь там писать, я тоже подкину тебе очень интересную необычную тему: напиши о себе и о маме, и о том, как она тебе во всем помогает.

И Даша исчезла. Хлопнула дверь.

Дмитрий и Люся растерянно переглянулись.

Дмитрия снова охватила ярость.

— Вот, — начал он, тут же срываясь на крик, — вот видишь, к чему это приводит?! Она ведь уже осуждает меня, судит! Ты что, не видишь?!

— Она не судит, Митя! — сказала Люся. — Она еще не умеет…

— Умеет! Прекрасно умеет! Этому не надо учиться! И если она начнет рассказывать всем о том, как я пишу — хорошая слава скоро будет у Дмитрия Ланцова!

Люсина улыбка стала неестественной.

— Это не тот характер, чтобы рассказывать... Я поговорю с ней, Митя... Я ей все объясню... — сказала Люся, опуская голову к баулу.

— Что — все?! Что тут можно объяснить?! Ты сама-то понимаешь?!

Дмитрий встал, снова сел, дернулся и умоляюще глянул на Люсю, свою единственную опору...

— Ведь это же никакое не преступление, да, Люся? Разве это может так ужасно выглядеть в чужих глазах? Если  только в молодых... Что вообще называется преступлением? Преступить через что-то... Через что? Через себя... Или через тебя... Ну что ты молчишь, успокой же меня, Люся!

Тон его стал привычно-капризным, знакомым жене до послед­ней нотки.

И она как всегда нашлась.

— Ничего особенного, Митя. Дашка, видимо, тоже хочет стать для кого-то Мадленой Форестье, — сказала Люся и спокойно улыбну­лась. — А вообще-то все лучшее в литературе, наверное, замешено на чувстве вины... Надо подумать об этом, что-нибудь напишется…

У «татаро-монгольского ига» начался в комнате новый, безум­ный, ожесточенный спор.