— А где Игнатич? — спросил Федя полную, но статную женщину при пучке здоровых, даже некрашеных, волос — с кастрюлю для щей.

— В отпуске, семьей в Золотицу к родным жены улетели.

— Он же из Долгощелья?

Говоря это, Федя с интересом разглядывал телетайп. Монстр в рабочем состоянии — если повезёт, можно увидать, как из него выползают печатные строчки на узких полосках бумаги.

— Ну, вы ж не первый раз, знаете уже, что у нас тут везде родственники.

— Ага. А Пётр Василич?

— Пётр Васильевич на обеде, но он тоже только до субботы. Тоже в отпуск всей семьей. Сентябрь у нас — пора отпусков. Вам надо командировочное отметить?

— Ага. Я еще и поговорить хотел.

— Ну, давайте, я сделаю, и заходите после обеда, как раз Пётр Васильевич появится, вы и поговорите.

То, что Игнатича нет, а Пётр сейчас за главного, Федю устраивало. С Игнатичем всегда пили Федины начальники, а он как-то раз пил с Петром, тот его тогда к себе домой приглашал, и они неплохо посидели по-семейному. Спирт был, конечно, Федин, но вкусный ужин с нежнейшей солёной сёмгой на закуску приготовила жена Петра. Так что с ним Феде общаться было удобнее, чем с председателем. Вот только плохо, что и Пётр отбывает в отпуск, надо постараться успеть выбраться отсюда раньше его, а то без крыши местного начальства это будет сделать не так уж и просто. А у Феди ещё будет груза с полтонны. Надо поспешать.

Стало быть, на всё про всё у него два дня. Даже меньше — сегодняшний вечер и завтра. Всё. И хорошо бы Юрка с Валентином поскорее долетели, а то он их оставил в Архангельске. Просто билет на самолёт был только один, а перспектива на следующие рейсы очень смутная — исключительно на подсадку.

В одиночку Федя здесь еще никогда не бывал. Всегда прилетали на забой серки большой компанией. То есть они сами не били несчастных тюленят и не убивали их дитилином, что лишь как бы гуманнее. Они использовали никому не нужный биологический материал — всё, что оставалось от тюленёнка без шкуры и жира — для разработки мед препаратов и микробиологических сред, такой уж профиль их лаборатории.

Забой, как правило, в марте, иногда в начале апреля — точные сроки определял ПИНРО, сотрудники которого вели наблюдение за тюленьей популяцией. Как скажут, пора, так и прилетали. Так что не только в одиночку, но и летом он тут в первый раз. Это потому что надо забрать резервную порцию биоматериалов, хранящихся здесь в промышленном холодильнике. То, что этой весной привезли, в Москве уже закончилось. Дела-то в гору пошли, особенно у микробиологических сред.

В прошлом году Федя побывал тут ещё и летом, когда занимались монтажом оборудования на открывавшемся производстве тех самых сред. Биоматериал тогда тоже в Москву забирали, но их было четверо, а теперь он пока один, и уже осень.

Один так один. Осень так осень. Это хорошо. Надо будет ягодки посмотреть.

Пока Пётр Васильевич обедал, Федя прошвырнулся до магазина — просто так посмотреть, а не купить, всё у него было. Ну, конечно, там мало что на полках стояло, как и ожидал, на забой больше завозят. А сейчас даже маринованных помидоров нет, которые в гостиничной столовой на забое с утра продают по штуке в стакане с маринадом — очень полезное средство. Но пачку Честера и банку горошка он всё же купил. Горошек тоже просто так — по традиции. По его личной традиции.

Когда на забое Федю окончательно утомляло гостиничное общежитие, он шёл в магазин, покупал там банку горошка и сбегал с ней на маленькую речушку, по сути, ручей, резавшую тундру за селом и впадавшую за околицей в относительно большую реку, на которой село и стояло. Там на крутом бережку речушки, покрытом плотным, зализанным ветром и глазированным весенним солнцем снегом, Федя открывал ножом банку, без ложки через край съедал весь горошек со сладким консервным соком и заваливался спать прямо на морозе и чистом воздухе на целый час.

А что — валенки, ватные штаны, добротный казённый тулуп, да еще сверху солнце шпарит — тепло, хоть и минус на улице. Через час такого сна он чувствовал себя бодрым, отдохнувшим и настроение возвращалось хорошее. Можно жить. А прошлым летом в том же ручье он углядел колюшку — впервые эту рыбку увидал, как аквариумная. Маленькое, черненькое колючее чудо. Горбуша по форме, пецилия по размеру.

Он бы и сейчас туда направился, там же недалеко и деревья начинаются — низкие, словно пришибленные, сосенки, невысокие ёлочки и корявые берёзки. Среди них замечательно палить костёр из старых сучьев белой ночью и допивать начатое днём в гостинице. Только для этого нужна компания, да и Пётр, наверное, уже отобедал.

А место классное. И ручеек здесь хорош. И село хорошее, и тундра, и памятные кресты, и озёра окрестные, и даже плоскодонная мутноводная река, которая на приливе лишь широка, а в другое время, что Яуза у Краснобогатырского моста. И море рядом. Классное место — дура Арманд. Променяла на Мезень. Болезнь, мол, дурная тут. Тебе-то, казалось бы, что? Ильич вон всё равно где-то подцепил, а ты с ним потом и спала. Хотя, может, от неё и подцепил. А может у него всё ж таки рассеянный склероз был… или всё-таки сифилис, но наследственный, от папаши? Неспроста ж больше ни у кого из Ульяновых своих детей не было.

За такими ленивыми мыслями Федя вернулся к гостинице, где и правление там же на первом этаже двухэтажного дома барачного типа. Пётр тоже как раз к крылечку подошёл.

Поздоровались. Закурили. Не заходя внутрь, всё и обсудили. Прежде всего, как Феде выбираться и когда.

— А сейчас ты в баню сходи, — предложил в заключение Пётр. — Сегодня как раз мужской день и никого в селе нет. Мы там ремонт в мае сделали. Хороший пар теперь, лучше прежнего.

— Лучше, чем в гарнизоне?

— У них там всегда был хуже, а летом и баня сгорела. Теперь они тоже к нам бегают, пока не отстроились. Вчера капитан жену привозил. Так что в баньку сходи, попарься, а я как раз с делами закончу, и пойдём ко мне. Я своим позвоню, скажу, чтобы готовы были.

Баня стояла рядом, но ближе к околице, среди колхозных коттеджей — на четыре семьи каждый. Туда Федя и направился, прихватив из своего номера мыло, полотенце и чистое белье, мочалки и веника у него не было. Да и ладно, он вообще на баню в этот заезд не рассчитывал. Вот на забое они обычно ходили. Но там две недели грязной нелёгкой работы и напряжённого пития, а тут он приехал на пару дней. И вот подфартило.

До этого Федя парился здесь только в бане местной погранзаставы. Хорошая была баня, просторная, обшитая изнутри светлой вагонкой и с оленьими рогами на стене в раздевалке. И парилка там была крепкая, это Пётр ревнует, жаль, что сгорела. Зато теперь он отведает сельскую. Кстати лучше поспешить, вроде бы дождь собирается, вон в просвет между домами тучу над тундрой видать. Куда ползёт? Может, и сюда.

И тут же, меж этих же домов, со столба провод болтается.

Федя остановился. Провод с оголенным концом свисал почти до покрытых еще зеленой травой кочек. Как-то овцы её тут не выстригли. Овец в селе было много. Почти в каждом доме. Овцы да собаки размером с овец, а то и поболе. Пётр говорил, что время от времени эти псы сообща набрасываются на одну из зазевавшихся бяшек и, несмотря на громкие протесты очевидцев, разносят в клочья прежде, чем люди добегут к месту разбоя. Ну, правильно, в городах собак кормят, а тут они почти исключительно на подножных кормах. Правда, Пётр свою собаку кормит.

А вдруг провод под током? Надо будет Петру сказать.

Попарился Федя хорошо. Везёт, так везёт. В бане, кроме него, оказался всего один местный, которого он помнил по забоям обелёвщиком, но не помнил по имени. Однако и обелёвщик Федину рожу узнал. Поздоровался, спросил, надолго ли и зачем.

Это хорошо, что мужик с Федей в бане оказался, потому что пар он заварил наикрутейший. Вряд ли бы Федя без него так напарился. В банном деле тоже надо знать и уметь, а этот еще и постарался. После такого пара Федя к сельской гостинице не то плыл, не то неспешно летел, но точно не шёл, потому что притяжения Земли как бы и не было.

Ох, ты!

Он опять остановился или завис в воздухе. Перед ним каруселила пара пацанов, один с дубинкой гонялся за другим, то ли осалить хотел, то ли зарубить, если эта палка саблей назначена. Впрочем, игра шла без зла, носились с хохотом вокруг того самого провода, голый конец которого у самой земли.

— Э, пацаны! — как мог, окликнул Федя. — Осторожнее! Идите лучше отсюда, а то током убьёт. Играйте в другом месте.

Пацаны слышали, но не слушали.

— Валите-валите отсюда, я сказал! — громче прикрикнул Федя.

Его для них не было.

— Я что орать на вас должен! — глупо рявкнул он.

Пацаны покосились в игровой круговерти на дурного недоброго чужака, но всё же умчались прочь один за другим, забавы не прекратив.

Наверняка провод не под током, думал дальше по дороге Федя, а я тут светил себя дураком. Не может быть, чтобы под током. И мужик его, тот, что в бане, видал. И вон ещё люди ходят. Чтобы они в своём селе, да рядом с домом… Не может быть, но Петру сказать всё-таки надо. Хотя бы спросить.

Пётр опять оказался на крыльце.

— Давай-давай, — сразу стал подгонять, — давай скорее, Фёдор, уже всё готово.

Федя сбегал в номер бросить вещи и захватить заготовленный заранее пузырь.

Пётр курил на крыльце и, как увидел его, сразу снова:

— Пошли-пошли. Жена ждёт.

— Погоди, Пётр Василич, — остановил Федя. — Я из бани шёл, там провод до земли висит. Он под током? А то там дети вокруг него бегают.

Пётр посмотрел туда, куда указывала Федина рука. Провод было видно.

— Пошли, — сказал Пётр и отвернулся.

— Так он под током?

— Пошли, нет там тока.

В номер Федя вернулся ночью. В серо-буром поморском селе с тёмно-серого низкого приполярного неба лил частый холодный дождь. Туча таки доползла.

Клюквы здесь не было. То есть она была, но подальше на болотах, откуда с полными кошёлками возвращались сегодня бабы, Федя встретил их, когда вышел перекурить уже нагорбатившись в холодильнике. А тут вокруг пологого пригорка с авиаплощадкой на плоской макушке возле сельского кладбища только брусника — много, черника — поменьше и голубика — еще меньше, но есть. Морошки, вот, тоже нет. Сошла уже что ли или выбрали? Федя собирал подряд всякую попадающуюся ему ягоду.

Он бы сгонял к болоту или еще куда-нибудь, куда местные подскажут, да времени у него в обрез. До холодильника, что в двух километрах от села возле тюленьих вольеров рядом с жиротопкой и новым производством микробиологических сред, Федя сегодня добрался часам к одиннадцати. Перед этим позавтракал, опохмелился и, миновав заставу, рыбный склад, коровник да пошивочный цех, дотопал к месту паковки груза уже в боеспособном состоянии. Во внутреннем кармане тогда у него лежала ещё одна непочатая плоская четвертинка разведённого спирта.

Упаковку восьми коробок мясокостного фарша, одной — желудков и еще одной тимусов, всё как было заказано, по списку, он закончил к часу. Сказывалась сноровка, приобретенная в прошлых командировках. А больше он сделать ничего сейчас и не мог. Только ягоды собирать. Четвертинка и та уже кончилась.

Не везти же замороженный биоматериал, даже если Пётр пригонит трактор, на авиаплощадку. И даже не потому что тяжеловато таскать всё в одиночку, а потому что мясо растает и потечёт. Ну, как самолёт вовсе не прилетит? Что тогда? И так в Шереметьево на разборе багажа недавние пассажиры пугаются прибывающих с лентой транспортера завернутых в полиэтилен упаковок, по которым под прозрачным слоем полимера разбегаются алые ручьи. Расчленёнка? Да по сути-то так и есть.

Теперь их уже не трясут за это, как раньше, ни в Васьково, ни в Талагах в Архангельске, а в Шереметьево, вряд ли вообще помнят, но тоже почему-то не трясут. На всякий случай у них, конечно, с собой есть бумаги на сопровождение груза и от их института, и от вышестоящей организации. А когда всё начиналось, да, были казусы.

Таможня мечтала найти криминал. А один раз, видимо, ещё кто-то и стукнул из местных. Не на что было, но стукнул. Типа, проверьте, не знаю где, но у них что-то есть. Иначе, почему их решили тогда перетрясти по полной на обратной дороге. Спирт они уже весь на забое выпили в Золотице, поэтому в рюкзаках никто ничего не нашёл, но везли они с собой еще шесть небольших термосумок с вилочковой железой бельков.

Термосумки были плохие — для пищевых продуктов, всё в них немного подтаяло — склизкое месиво с кровью, пахнущее рыбьим жиром. И таможенник, уверенно глядя в глаза, предлагал самим сказать, где они шкурки везут.

Сказали, что нигде. Не поверил. Предложили дальше искать. Он продолжил. Всё также, уверенно глядя в глаза, перекопал, не одевая перчаток, все шесть термосумок. Только рукава засучил. К концу шестой даже жаль его стало немного. Холодно же и вонюче… Но больше их с того раза не трогали.

Нет, на авиаплощадку груз тащить пока нельзя. Пусть всё лежит в холодильнике. Вот Юрка с Валентином долетят, тогда он бегом к Петру, как договорились, тот пошлёт трактор, и к обратному рейсу успеют они всё доставить без боли в голове.

Федя разогнулся и выпрямился в полный рост, чтобы дать отдохнуть пояснице.

Огляделся.

Воздух тут прозрачнее прозрачного, будто его и нет. Может поэтому, а скорее всего по причине каких-то других оптических фокусов, прямо отсюда с авиаплощадки можно в отдельные дни увидать Моржовец. Отсюда до этого крайнего острова двадцать пять километров, но бывают такие дни, что можно видеть всё, что на нём происходит, как в кино или по телевизору. И погранцов отдельных тогда видать, туда на край суши закинутых — в зимние бураны и осенние шторма, и видно, что там они на своей дальней заставе делают. Но погранцы-то тебя оттуда не видят, значит точно это хитрый оптический эффект, что-то наподобие миража.

Вчерашняя туча ушла, просветлело, но небо всё равно серое, низкое и сегодня видно отсюда с пригорка лишь село да окрестности. Но далеко видно. Вон местная погранзастава, вон за ней дальше блестит стальными рифлёными боком и кровлей холодильник, вон, еще дальше, памятные три креста по утонувшим морякам-рыбакам односельчанам на высоком берегу моря стоят. Там и море поблёскивает. Вон крайний мысок уже на том берегу реки — за ним она заканчивается и морской простор начинается. Вон за речкой и тундровым полем чёрным коробком на горизонте Воронов маяк, будь он не ладен. Торчит, и кажется, что не далеко. Да, пожалуй, что и не далеко, вот только попробуй, дойди туда. Прошлым летом Федя это сделать попробовал. Когда они вместе со Славкой на лов сёмги собрались за гостинцами.

Вышли тогда с утра. По карте в кабинете председателя — на всю стену — сверились, как идти. Речку только надо было по броду форсировать, а от того берега до маяка по прямой километров четырнадцать. Ну и пошли. По-местному жара стояла — градусов двадцать пять — июль все-таки. И давно уже стояла, около месяца.

Тундра подсохла, озерки обмелели, а некоторые и вовсе высохли, но все равно, как клеточек на шахматной доске этих озерков там, и перемычки между ними кочкастые. Идёшь словно по матам, настил тундровый под ногами пружинит и пружинит, от этого тоже устаешь, да ещё о кочки спотыкаешься и пара пичуг каких-нибудь, птиц в тундре летом не счесть, перед тобой комедию ломают. На крыло припадают, между кочек волочатся, дурными голосами верещат, каждая от своего гнезда отводит, которого и не видать.

Обходишь, обходишь озерки по пружинящим перемычкам, а маяк, как был на горизонте, так и стоит там размером со спичечный коробок и вовсе не приближается. Федя перегрелся уже под солнцем, в озерки купаться полез. В одно нырнул, а там полметра чистой прозрачной воды прохладой манит, но дальше ещё метр взвеси из торфа. Весь черно-коричневый вылез. До следующего озерка так и шёл, хорошо, что это чистым по-честному оказалось.

Если бы не морошечники, никуда бы они со Славкой тогда вообще не дошли. Хорошо, что эти сборщики ягоды им подвернулись. Посмеялись они над москвичами и сказали: «Потопнете, или неделю петлять тут будете. С вертолётом вас будут забирать». А чтобы куда-нибудь выйти, надо теперь держать путь на другой коробок на горизонте, который ещё меньше, но на самом деле гораздо ближе и дойти к нему всё-таки можно. Главное всё время прямо смотреть, чтобы этот коробок ни влево, ни вправо от кончика твоего носа не уходил. Так они ещё через пару часов дошли со Славкой до мыска, на котором стоит над морем метеорологический пункт. Там их хоть чаем напоили. А наелись они морошкой, которой по над берегом тьма.

Дело было тогда уже к вечеру, возвращались на следующий день с проводником, тот их коротким путём по трясине провёл, тоже впечатление незабываемое. Та трясина на месте бывшей речушки заболотившейся, может, её русло тоже отсюда видать?

Федя приставил ладонь козырьком, пытаясь знакомую трясину в тундре высмотреть, но далёкий ворчливый и волнующий звук заставил Федю перевести взгляд туда, откуда должен был прилететь самолёт. Пока его видно не было, но сомнения не было тоже — он уже летит, звук приближался и нарастал, становился ровнее, без перерывов. А вон и черная точка, которая тоже быстро растёт.

Пётр вышел к самолёту сам. Не к тому, которым прилетели Федины сослуживцы, а которым они теперь вместе с Федей улетали. То есть должны были улететь, для этого Пётр на авиаплощадку и вышел — для страховки. Не простое это дело улететь без проблем, да и вообще улететь отсюда.

После забоя самолёт порой неделями ждешь. Весь спирт уже выпит, карты обрыдли, выданные председателем талоны на спиртосодержащую бурду реализованы и выпиты тоже, мясо давно запаковано, анекдоты рассказаны, книги прочитаны и выспались все уже так, что можно неделю не спать. Самолёта же нет по погодным условиям, и его тут уже не только одни командировочные ждут. В такие дни, чтобы вылететь на чём-нибудь в сторону Архангельска, любой на что угодно пойдет.

Вот тоже в прошлом году, занесло их сюда под Новый год с Аликом через Мезень. И тоже с грузом, хотя груза и немного было, всего несколько термоупаковок с поджелудочной железой оленей, да рюкзаки. Они тогда тоже с забоя возвращались, только с оленьего. Сюда залетели документы нужные подписать — на один день. Подписали. До Нового года тогда оставалось всего-то четыре дня, а самолёта вообще не предвиделось, и вдруг появился, но какой! Борт вёз в Архангельск туши битых оленей, а здесь приземлился только для того, чтобы подобрать двух ментов, проводивших какое-то следствие, что ли?

— Больше никого не возьму, — отрезал летун, — Вы хотите, чтобы мы все гробанулись? У меня даже без пассажиров тушами перегруз. Вы полетите, — кивнул он представителям власти, — а они нет, у них и багаж ещё.

Ни письмо от Управления с рекомендацией посадки на самолёт командированных в первую очередь, ни презентация поллитры чистого спирта за отворотом тулупа — ничего не помогло. Милиционеры полезли в Ан-2, а Федя с Аликом пошли в гостиницу, готовиться к встрече Нового года.

Но пили-то они в тот раз с Андреичем! Андреич был местный главный инженер, и он ментов за что-то на дух не переносил. Мало того, за ним шла слава лучшего договорщика с летунами, который мог кого угодно, на любой рейс посадить.

— Этого не будет! — взревел Андреич, услышав от своих гостей подробности. — Полетите вы, а не они!

Как он это сделал, что говорил, подбежав к самолёту без шапки и в расстегнутом, не смотря на лютый мороз, дутике — неведомо. Минут через пять горячего крика вперемешку с настойчивым бормотанием летун скомандовал:

— Полезайте! Коробки там картонные постелите, а то перепачкаетесь.

Между «крышей» биплана и кучей окровавленных оленьих туш оставалось узкое пространство, почти щель, где уже лежали на разложенных коробках двое габаритных мужиков в тулупах с погонами. Федя с Аликом сначала закинули туда же свой груз, а потом, забрались на картонные подстилки и сами, каждый из них весил за сотню.

Полетели тогда все вместе с ментами и оленями, почему-то не гробанулись. Бывает.

Сегодня, конечно, таких трудностей не было, но кто-то из местных должен остаться, если московские с грузом своим полетят. А груз уже стоял рядом с площадкой и размерами местных не радовал. Больше всех переживала одна некрупная старушенция в коричневом шерстяном платке и черном овчинном стареньком полушубке. Она напирала на Петра и корила, как могла и умела. Но Пётр уверенно отбивался одной только фразой:

— Те, кому действительно надо, все полетят!

Кто-то всё-таки не полетел, остался ждать и надеяться на следующий борт.

Старушенция сокрушенно покачивала головой и приговаривала: «Пётр, Пётр…». Как по непутёвому сыну, что надежды не оправдал, встал на кривую дорожку, с дурными людьми связался.

— Пётр, Пётр…

— Ну, тебе-то что, Алексеевна, — немного насмешливо отозвался зампредседателя, — ты-то летишь.

— Пётр, Пётр…, — не унималась она.

Где-то эту Алексеевну Федя уже видел, где-то недавно она уже сокрушалась.

— Садитесь! Грузитесь! — вмешался в мысли летун. — Сначала все пассажиры, потом вы свой груз затащите и уже сами, — обратился он непосредственно к Феде.

Как всегда, Федю посадили в хвост, согласно комплекции, да он и сам туда собирался, привык уже. Юрка с Валентином оказались далеко от него, да и ладно, они не картёжники, так что пулю с ними в полёте Феде и так не писать. Просто будет полёт, как полёт. И Алексеевна тоже долетит, туда куда надо. Вон она рядом с Юркой, что-то и ему говорит, но без обиды, не их вина эти трудности.

Вспомнил! Вспомнил, где он видел Алексеевну.

Сегодня утром, когда Федя отправлялся на упаковку, ещё у крылечка гостиницы с Петром рядом видал.

— Пётр Васильевич, — также с большой укоризной и обидой в голосе говорила тогда она, — овцу-то убило ночью. Током убило, Пётр Васильевич.

Пётр, меж тем, повернулся к Феде и уточнял, когда и куда трактор ему посылать.

— Пётр Васильевич, как с овцой-то?

Федя глянул через плечо Петра, туда, где вчера висел провод. Висел он там и сегодня, а прямо под ним на мокрой траве лежала серая, курчавая мертвая бяшка с выпученными глазами. Даже отсюда видать.

К столбу уже подходил электрик с кошками.

— Пётр Васильевич, так как с овцой теперь будем, — продолжала гнуть своё старушенция. — Что делать?

Зампредседателя колхоза повернулся к ней и ответил с крылечка:

— Ну, что делать, что делать? Сейчас, Алексеевна, соберем село и пойдём все хоронить твою овцу.

Алексеевна замолчала. Но, наверное, только на время.