Возникший по довольно случайному PR-поводу разговор о Егоре Летове объединил таких разных людей культуры и медиасферы, как Маргарита Симоньян, Кристина Потупчик, Игорь Молотов, Максим Кононенко, Игорь Мальцев (которому от Летова в свое время доставалось). Подтянулись и либеральные витии, правда, в довольно своеобразном контексте, о котором ниже. Понятно, что здесь лишь видимая и небольшая верхушка социального айсберга, а значение Летова для нашего общества совершенно не ограничивается возможным названием омского аэропорта.

Жизненный опыт учит меня: пророческий дух дышит, где хочет. Сегодня, быть может, в этом смысле чиновники гораздо эффективнее поэтов, и причин тому несколько. И главная, похоже, в том, что принадлежность к повсеместно презираемому сословию, просвечиваемому насквозь рентгеном медиа и социальных сетей, добровольное попадание в априорную группу риска, неизбежно склоняет к проявлениям юродства, со всеми отсюда вытекающими, включая прямоговорение и пророчества.

Саратовская министр Наталья Соколова с ее мемообразующими «макарошками». Саратовский же аксакал-общественник Александр Ландо, заявивший, что ничего такого особенного в детях великой войны нет, подумаешь, «мама с папой постарались». До сих пор не отшумевшая Ольга Глацких, директор департамента молодежной политики Свердловской области, с ее тезисом об олимпийском неучастии государства в социальной политике: дескать, оно не просило родителей вас рожать. И, наконец, министр культуры Владимир Мединский о Егоре Летове.

Я, кстати, к анахроническим словесным ляпам Владимира Ростиславовича отношусь с интересом. Помню, как набросились, кипя сарказмом, когда он определил Сергея Довлатова в 19-й век. Однако Довлатов и впрямь бы неплохо смотрелся в конце того глубоко литературного столетия. Он сам себя именовал разночинцем, сравнивал с Куприным, хотел быть похожим на Чехова и начинал, подобно молодому Горькому, с шокирующего реализма — лагерных рассказов. Был — в эстетическом смысле — прямым наследником пушкинской манеры, даже в анекдотах.

Оговорки Мединского — нечто вроде культурологических парадоксов, и неважно, понимает это сам автор или нет. Для подвига юродства характерна традиционно неадекватная на него реакция. Мединский утверждает, будто Егор Летов жив, и возмущенная публика, как свидетельством о смерти, трясет стихом-афоризмом Егора, тоже вполне пророческим и провокационным: «Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг». Ага, мстительно шумит публика, нашелся один такой — Мединский!

Летов бы оценил ситуацию — очень уважал абсурд.

Еще забавнее наблюдать, как прогрессивная наша общественность, для которой в этом летовском сюжете ключевым оказался мотив «затроллить министра», колотя себя пятками в грудь, прописывается в маргиналах. Забыв, как еще вчера столь же запальчиво полагала себя лучшей частью социума, солью и болью Системы, и полемизируя с той же Ольгой Глацких, утверждала: государство — это мы.

Егор Летов при жизни был под запретом на «Нашем радио». Михаил Козырев подводил под эдакую формат-цензуру идеологическую базу. А теперь Игорь Федорович, с подачи того же Мединского, прописался аж на «Эхе Москвы», где всяк либеральный сверчок рассуждает о его феномене в суконной манере армейских пропагандистов. Старательно, впрочем, обходя наиболее принципиальные свойства этого феномена, что выглядит подлогом в сто раз более худшим, чем анахронизмы министра.

Мединский, разумеется, прав: Летов жив. Как любой великий национальный художник, достойный пушкинской формулы: «нет, весь я не умру…».

Сначала было понимание, что этот глубоко русский художник, архетипом из бунтарей и ересиархов, родом из интернациональных 60-х, наша единственная, по гамбургскому счету, мировая рок-звезда. Затем стал определяться масштаб явления не в субкультурном, а в общекультурном контексте, и вокруг этого процесса уже разрастается свой сад расходящихся тропок и закладывается отдельная индустрия.

Как всегда в подобных случаях, спустя время, обнаруживаются наследники не по прямой (прямых, кстати, как не было, так и нет) — и любопытно, что по линии не punk`а, а рэпа — единственная наша на сегодня супергруппа «25/17» (их проект «Лёд 9» непосредственно продолжает концептуальные эксперименты Летова). Равно как беззаконной кометой ворвавшийся на вполне уже отформатированную отечественную рэп-сцену Хаски, с его камланием и юродством.

Однако куда важнее сегодня социальное и символическое наследие Егора Летова и группы людей, на него столь же символически претендующие. Речь о представителях нескольких поколений, от тридцати плюс до пятидесяти — а это самая активная и деятельная часть общества. Разнообразная в профессиональном и географическом смысле, но спаянная общим историческим опытом, эстетическими воззрениями и… Летовым. Это ни в коей мере не его фан-клуб, бывший или настоящий (хотя бы потому, что понимание противоположно поклонению). Игорь Федорович для них не ностальгический образ Первого учителя; «росли на его песнях» в данном случае нелепость, «Гражданская оборона» у них, естественно, всегда в подкорке, однако сам невероятно наслышанный и начитанный Егор указал путь безостановочного интеллектуального движения и поиска.

Летов для этой мощной социальной страты — прежде всего социальный философ, навсегда обозначивший позиции и ценности, оказавшиеся чрезвычайно принципиальными спустя десятилетия. Неприятие Системы унижения и подавления личности, размывания ее в теплом пластмассовом болоте безответственного потребления. «Русское поле экспериментов» - горькое и подчас неуютное, но неизбывное чувство Родины — вопреки официальным патриотизмам самых разных эпох и режимов. Вольное братство экзистенциальных одиночеств, образцы которого — анархическая армия Махно, искренне-безоглядный футбол в исполнении сборной Камеруна на мундиале 1990 года, советская военная и революционная песня… да немало всего, как выяснялось.

Нынешний «эхомосковский» околотрёп все эти вещи бдительно обходит. Там отлично понимают, что любой серьезный разговор о Егоре неизбежно выведет на глобальные (одно из любимых его слов) социальные вопросы и революционные пути их решения. А подобного допустить ни в коем разе нельзя — это вам не министров троллить. И не защищать Летова от «охранителей», Симоньян и Ко, как это делает Сергей Пархоменко — и партийная ревность оборачивается общекультурной глупостью.

Но сообщество, о котором я говорю, пропустило реплику Мединского о «маргиналах» мимо ушей — и в определении ничего обидного, да и сам сюжет с названием омского аэропорта стал не настолько принципиальным. В нем не было никакого заискивания перед властью. Никто не рвался выхлопотать для Егора звание официального поэта в качестве подачки «нашим». Здесь, скорее, было другое — отчасти наивное и прямолинейное желание заявить о себе. Аз (точнее, мы) есть. Однако куда важнее символико-географический посыл, пусть и не продекларированный — и в ценностных иерархиях страны всё давно не так, и на москвоцентризм есть чем ответить, и пространства готовы заговорить при случае летовским рычанием и надрывом.

Омский аэропорт — не первый звоночек в этой истории, просто он оказался услышанным, пусть на поверхностном уровне, и напрямую связанным с именем Летова. И, естественно, далеко не последний. Идеологам власти (и оппозиции) пора прислушаться.

Ливнем косым постучатся в нашу двеpь
Гневные вёсны, весёлые войска
Однажды —
Только ты повеpь —
Маятник качнётся в пpавильную стоpону
И вpемени больше не будет.

Егор Летов, «Солнцеворот».