***
Над водой зависла стрекоза,
плачет за кладбищем зимородок.
У любви упрямый подбородок
и животворящие глаза.
Здесь лениво плещется весло,
здесь скрипит соха, здесь ветер в поле…
Мне с тобой не очень повезло,
но с другою повезёт не боле.
Ведь любить — талант и ремесло
птиц подбитых ставить на крыло.
Зимородок канул в синеву,
вой над свежевырытой могилой.
Пахнет клевером, сырою силой,
нынче смерть порядком накосила —
Значит время баб валить в траву,
чтобы вспомнить, отчего живу.
Пекин, Лунцзэ
***
...зелёное или синее — выбирай, хочешь спичку тяни,
или монеткой сыграй, вынешь большее — меньшее
в дар бери. Что же застит глаза и мучит тебя изнутри?
Там, в вышине, в стоячей небесной волне,
в неземном вине вопль неразделённой нежности —
это звенит одна на всё небо цикада,
и губы её в крови, а сердце у райских врат:
белым крылом на закат, лазоревым на рассвет,
под правым крылом сонет, под левым Сократ.
Итак. Ты выбрал синее, мне ли тебя винить,
одевайся, пойдём хоронить вечернее солнце —
миг, и упало в траву, и теперь ты можешь присесть
и услышать свою синеву, заслушаться холодом и
тишиной до утра, чтоб увидеть, как светом морозным
живёт игра отблесков розовых и синевы, а потом
ты познаешь божественный трепет травы, осязаешь
тайное бытиё и вдохнёшь аромат зелёный её.
Вот тогда твоё сердце сорвётся цикадой звеня,
ты на полуслове проснёшься и вспомнишь меня.
Пекин, Байваньчжуан — Лунцзэ
***
Этот мир — не игра-мишура, дело очень серьёзное, детка,
зажмурь уши, разуй глаза, не хнычь, не скули и не бойся,
зачерпни же в ладонь, сколько выдержит, талого ветра,
прошлогодней водицей умойся.
У тебя над макушкой мирт, как у бога, но гуще и шире,
у тебя под ногами ритм: дважды два, послезавтра — четыре.
Послезавтра накормят и выдадут нужные свойства,
послезавтра и выживешь, а сегодня не хнычь и не бойся.
Поезд мчится повдоль кольцевой, дребезжат перегоны-вагоны,
наш привычный, людской-городской, человечий коллайдер адронный,
машинист эталонно плечист, переполнен шального азарта,
возгоняет погонную жизнь из вчера в навсегда, в послезавтра.
Тормозами скрежещет, угля и бензина не просит,
пролетает наш поезд «сегодня» и «лето», летит мимо «завтра» и «осень»,
но едва трубадуры немы, у конца остановку пропели,
долетает до края зимы, до утра, до апрельей капели.
Как вы там, пацаны? как вам дышится, пьётся и спится?
как живётся и мрётся вам, элементарным частицам?
как там ваши заначки и нычки, заточки, малины и схроны?
Отженил ваши кочки-кавычки подземный коллайдер адронный,
раскатал весь вагон на протоны-нейтроны, глюоны-бозоны,
склей теперь воедино и наново, в вечный, живой и огромный,
сопричастный друг другу, встающий на хилые плечи, на чужие, свои —
наш измученный рой человечий.
С ржавым лязгом и вонью двойные разъедутся двери,
омываемы ветром, мы двинем на свет, каждый голоден, прав и безмерен.
Там, где чистая музыка сфер грозовой разразится октавой,
нас пред шелестом крыльев незримых и медью небесной поставят.
И поставят так прочно, как ставят свечу к изголовью,
воскрешая упорство и честность, жар сердца и силу воловью,
потому, что в час-пик ты за поручень крепко держался
и собою нас всех удержал, и уже ничего не боялся.
Пекин, Наньлогусян — Лунцзэ
ПОСЛЕ КОНЦЕРТА БЕЗДАРНОЙ ПИАНИСТКИ
...послушай: здесь ещё совсем недавно жили, звучали ноты, но:
но музыка из них ушла, иссякла.
Оглохла, охромела, отсырела,
безглазая, безвольная, немая, упала
пустым и ломким эхом,
гербарием в альбом. Больным
громоздким стуком скатилась, последовательным
набором клавиш — алё, алё, самара? салехард?
иркутск? парамарио? владивосток?
ирпень? ванкувер? лодзь?..
И вот стою среди пустого зала,
а по углам — она:
выходит из теней,
подол мазурки лёгкой выжимает,
развешивает — тоньше паутинки
картинки с выставки,
там связку ключей
скрипичных и басовых
нанизывает на брелок органный,
здесь поправляет крышку у рояля и,
и улыбается, светло,
как будто ободряет
меня —
мол, мало ль пальцев заскорузлых
и душ пустых живёт на белом свете,
случается, они к нам прикоснутся
неосторожно, резко, даже грубо,
и что с того? —
живи своим путём. Где звук и образ — смысл.
Живу.
И кажется, совсем немного нужно:
всего-то — тишина,
уединенье, чтоб запах яблок в доме у воды,
под августейшей августовской бездной,
хурма, гранат, чуть слышный белый чай,
тепло, покой, бумага, карандаш,
и луч косой, пробившийся
из щели над потолочной балкой:
там, где-то под стрехой у ласточек гнездо,
а в нём птенцы…
...и музыка.
Пекин, Пухуанъюй — Байваньчжуан
НАДМОДЕРНИЗМ
(аллюзивное)
Н.Зонову
В час, когда всё дотла догорело, осталась одна зола,
и дожди остудили прах, ты в землю воткнул два кола,
на белый повесил тулуп из зайца, на красный — картуз,
и кровавое солнце лепилось на спину в бубновый туз.
С колотушкой явился февраль, нарыдал поднебесье чернил,
гопота расколола фонарь над аптекой в метель — ты чинил,
подобрал наконец башмачки, что в тот месяц всё падали на пол.
Положил эти ночи на дюжины стонущих плеч —
хорошо б наконец от зимы отдохнуть и прилечь,
но слезилась зануда-свеча, воск в клепсидры истории капал…
Небо узкое хмурится, жрёт провода и плюёт шелуху ворон,
ежедневно в Останкине башня играет реквием солнечных похорон,
и в окрестных домах реновацией грезят глазницы,
но страшатся её, подтянув по-хрущёвски балкон
к подоконнику. Если тебе не спится и чтобы не спиться,
забаррикадируйся вирусом, космосом с тысячи тысяч сторон.
И сполна отработав свой ад, номерку на ноге вопреки,
я, быть может, узнаю, в какую манипулу встанут мои стихи,
и какой позвоночник им флейтой положит посмертный Вергилий.
Надевай же на правую руку митенку с левой руки,
на той самой подножке, на плахе трамвайной тоски,
на которой пристало стоять, пока нас до конца не забыли.
Пока нас наконец не зарыли. До дыр замусолив тетрадь —
если надо стихи объяснять, проще лошадь у бабы отнять
на скаку — пусть пожар до венцов нижних избы-читальни залижет,
как котят. Так-то, брат, Геродот-Герострат, жги глаголом —
они не горят, я же вижу!
Пекин, Лунцзэ — Москва
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СЕЗОНА: ЦИНМИН* (ОЧИЩЕНИЕ СВЕТА)
...и пока я рифмую «Лубянка» и
«Бородино»,
кистепёрою птицей-метлой
постучится в окно
узколицый придворный наш дворник:
дескать, не затруднится ли
барышня И
передвинуть вот эти пожитки свои,
ибо должен быть чист подоконник.
а желательно пуст, лапидарен и наг
как при власти советской
заштатный сельмаг —
да, и в этих краях то же свойство
надпространства:
вторгаться в мой честный уют —
кистепёрые птицы меня заклюют,
ложноногие правила спать не дают,
вот расстройство.
гибкой веточкой сердце хоронится
в детской горсти —
это мой индрик-зверь, моя хтонь,
моя Тонька, приходит меня пасти,
чтоб от смерти нелепой спасти
злую птицу.
там, где тонко — сорвётся,
вопрос только в сроках — когда?
на Цинмин с неба янская рухнет вода…
нешто выпала? — не ожидали! тогда
ритуального лепим уродца.
и втыкаем морковь, потому что — любовь,
потому что свекровь супит тонкую бровь,
потому, что судьба раздаётся
каждый год по весне.
мастер-дворник, вы знали и давние те
холода —
вот бы запад с востоком на свалку снести, и тогда
ваш начальник забудет
качать головой и браниться.
круговая порука — китайский
двусмысленный тать:
город ночью приходит ко мне умирать,
чтоб наутро смердеть и гордиться.
Пекин, Лунцзэ
__________________________
*清明 — буквально: «чистый свет», пятый из 24-х сезонов традиционного китайского календаря, день поминовения усопших, время подмести могилы, в 2018г. с 5-го по 20-е апреля. В 2018г. 4-5 апреля, ознаменовался первым за зиму снегопадом в Пекине.
***
Шла собака по роялю:
мы с тобой всю ночь играли
гаммы в три руки —
ты второй качала зыбку,
и стучался ветер всхлипко
в нашу форточку, срывая
шпингалетные курки.
Шла собака — польки, крали —
мир — игра, и мы играли,
как на ниточку низали
бисер нот.
То сникая, то скисая
шла собака — тень босая
по роялю, как по сердцу.
Мы тогда любили. Вот.
Пекин, Лунцзэ