С Норой Галь мне приходилось встречаться дважды, оба раза мимолетно, но для меня незабываемо.

1. Первый раз еще на исходе Советской власти, о чем мы тогда и не подозревали. Встречи как таковой не было, а было заочное знакомство, малоприятное для меня.

Я тогда перевел с немецкого языка "Письмо к отцу" Ф. Кафки и отослал свой перевод в "Иностранную литературу". Буквально через две недели ко мне приходит ответ, подписанный этой самой Норой Галь. Там она прямо в карьер быка за рога и давай погонять, Кафка де буржуазный писатель, декадент, с чуждой нам идеологией, проповедник пессимизма и упадочнических настроений, да еще и подверженный формалистическим изыскам — словом, по лекалам советского литературоведения, если что в этом писателе и было что положительного, то только резус-фактор и реакция Вессермана.

Знакомство продолжилось где-то через месяц. Сама Нора Галь лично в нем представлена не была. Ее замещал участковый нашего района и еще какой-то серьезный неулыбчивый мужик в строгом костюме и при галстуке.

Участковый сурово пододвинул к себе бумажку и спросил:

— Значит, занимаемся пропагандой буржуазного образа жизни? Переводим нелегальную литературу?

— Почему нелегальную? — стал защищаться я.

— А откуда вы взяли эту, — участковый посмотрел в бумажки, — Кафку?

— Да просто купил.

Участковый иронично было улыбнулся, но я ему тут же показал книжку (надеюсь, читатель знаком с художественной условностью и понимает, что если бы я описывал все по порядку, как происходило на самом деле, было бы путано и длинно).

— Ну вот, на нерусском языке, явно подрывная литература, — торжествовал участковый и протянул книжку серьезному мужчине в штатском.

Тот взял ее в руки, открыл на титульном листе:

Franz Kafka "Das erzaehlerische Werk" Ruetten & Loening Berlin, 1983.

Потом заглянул на последнюю страницу, где был штампик "8 р 75 к" и чуть ниже "Магазин 'Дружба', пр. Горького, 27". После чего что-то кивнул участковому.

— Хорошо, мы разберемся, — тут же прочитал мысль по глазам участковый. — Прежде чем переводить подобную литературу, не худо бы было проконсультироваться, с кем это положено. Можете идти... Пока.

Как там они разбирались, не знаю, но никаких видимых последствий для меня это разбирательство не имело. Разве лишь Кафку так гады и замылили.

Я, конечно, не могу обвинять Нору Галь в сотрудничестве с органами, ибо позже узнал, сколько глаз проходила всякая вновь поступавшая рукопись в издательство, но то, что она работала под колпаком, было несомненно.

Не могу ради справедливости умолчать, что рецензия была на три с половиной страницы, где Нора Галь не только читала идеологическую мораль, но и произвела небольшой, но достаточно содержательный разбор рукописи, из которого было ясно, что она явно читала, причем не урывками. В этом разборе она мне поставила на вид — и с высоты прожитых лет скажу весьма справедливо, — что перевод школьный и совершенно ученический.

Тогда я этого не умел ценить. А уже в 2010-е годы я посылал в разные журналы и издательства свой перевод "Путешествия по моей комнате" Местра. В 19 случаях из 20 мне вообще ничего не ответили, а в оставшемся единственном случае 8 раз написали (19/20, если кто не понял, это пропорция), что рукопись их не заинтересовала, в 3, что она не соответствует профилю издательства (такой ответ я получил, в частности и из журнала "Иностранная литература"), дважды, что "портфель издательства переполнен и в настоящее время рукописи не принимаются". И только один раз ответ был содержателен: "Старый дурак, тебе что, заняться нечем, как строчить переводы, которых нам и без тебя хватает". Ирония судьбы, но ответ этот мне прислал как раз сын Галы Ноль-Норы Галь.

2. Другая встреча, на этот раз очная, состоялась на полях занятий по переводу с английского языка, которые Нора Галь проводила в нашем университете в рамках отработки соросовского гранта. Это уже в середине 1990-х гг. С самого начала я был зол на нее, и, возможно, только и искал способа придраться. Возможностей она для этого давала более, чем достаточно.

В конце первого часа я ухватил за жабры одну из них. Шла речь о переводе технических терминов и среди прочего она перевела "машиностроение" как mashine building. Это какая-то особая фишка советских, а теперь уже и российских переводчиков: переводить "машиностроение" как mashine building, Maschinenbau, machine construction. Я сказал, что в английском нет такого слова "машиностроение".

— Ну да, — съязвила она, — это как "жопа". Жопа есть, а слова нет. Может, и машиностроения в Англии и Америке нет, а все их автомобили, станки, турбины растут на деревьях как бананы?

Все захохотали. Я разозлился и попытался довольно-таки сумбурно объяснить, что у них совсем другая структура промышленности, что их машиностроение — это в основном сборочное производство, а изготовление комплектующих рассыпано по многим самостоятельным сферам. Например, производство муфт, подшипников, редукторов, коробок передач... да там всего и не перечислишь, именуется mashinery. У нас же нет mashinery, а производство всех этих комплектующих (кроме требующих спецпроизводства, как например подшипники) по большей частью сосредоточено на самих же заводах, отчего у нас на ЗИЛе работает св 100 тыс человек, а на Toyote, всего 2 500, причем только 800 из них непосредственно на конвейере, а остальные это снабженцы, шофера, экономисты, которые крутятся как белка в колесе, чтобы эти 800 на конвейере не простаивали ни минуты.

Да куда там. Бабье загалдели, подняли меня на смех, как это принято у баб, причем не только женского пола, бросая шпильки о моей внешности, должности, месте жительства. Мужики были на моей стороне, и потом подходили и пожимали мне руку — здорово ты ее уел — но это потом, а тогда они засунули языки в задницы и молчали, как свинопасы в гробах. Короче, я психанул, и заседание продолжилось уже без меня.

Должен объяснить, почему я был так зол с самого начала. Нора Галь была обыкновенным типом переводчика, как они существуют в нашей стране, то есть воспитанной на грамматических правилах и учебниках для школ и вузов. В советские времена меня такие не раздражали. Скажем, на редакторских курсах в Ташкенте такого же типа специалист учил нас переводу с английского. Хорошо помню его таблицу, где он объяснял, как переводить 15 времен английского на 3 или 6, если вид считать за время, нашего языка и какие наречия нужно прибавлять к русскому предложению, чтобы оно передавало особенности английских времен.

Ну, бухтел старичок себе и бухтел. На государственные деньги. Так и нас редакторов собрали со всей страны на те же самые государственные деньги. Проезд, гостиница, питание — все было за казенный счет. Если мы и платили за что, так только за спиртное, которого в Ташкенте в отличие от России было залейся.

Прибавьте сюда теплый солнечный ноябрь, обилие цветов и фруктов, когда у нас в Сибири уже трещали морозы и серебрились средь полей отнюдь не розы. Так что сама погода как бы шептала: "Хоть займи, да выпей". Там пили даже не только трезвенники, но и язвенники. Не пили только телеграфные столбы, да и то лишь потому, что у них чашечки вниз, а не вверх.

А уж как пили узбеки? Я им завидовал. Не потому что много, а потому что эстетично. Сидят на берегу канала бабаи в чайханах и тянут потихоньку из блюдечек, время от времени подливая из чайника... Чай? И я так думал сначала. Это уж Алишер Мирзаев, редактор Ферганского книжного издательства, поклонник Хемингуэя и Фолкнера, переводы которых он не с переменным успехом пытался опубликовать на узбекском, позднее мне прояснил ситуацию: "Аллах ведь запретил вино, про водку же он ничего не говорил. Но на всякий случать лучше перед всевышними очами этого не афишировать. Вот они и делают вид, будто пьют чай". Справедливости ради замечу, что валяющихся по улицам, либо нарывающихся на драку пьяных узбеков я не видел, а только русских.

Словом, не редакторские курсы, а бесплатный санаторий. Соответственно, и наше настроение колебалось в благодушных пределах от хорошего до очень хорошего (кому удавалось задружить с привлекательными редакторшами) и обратно. На занятиях по переводу мы постоянно увлекали нашего лектора в тары-бары-растабары, сколько там зарабатывают переводчики, да в каких вузах они учатся, и получают ли они иностранную литературу, издающуюся в их издательстве бесплатно и по сколько экземпляров в одни руки.

Иное дело, лекции по линии "Открытого общества". Мы — я и двое моих коллег — выиграли грант на 50 000 да не рублей, а долларов — на разные компьютерно-издательские дела. Если кто посчитает, сколько досталось на рыло, разделит эту сумму на 3, то он сильно ошибется. На руки мы трое получили примерно в 10 раз меньше, хотя по выполненной работе это было и неплохо. А остальные деньги пошли на покупку оборудования, программ и в том числе на организацию подобных переводческих курсов.

И вот приезжает эта самая школьная дама на наши деньги из Москвы и на наши же деньги вешает нам лапшу на уши. Если уж нужно было организовывать курсы, то почему было выписывать преподавателей из Москвы, а не ограничиться доморощенными. Толку от них было, что правда, не больше, но, по крайней мере, с Витей Люлиным, пусть он и долдон, мы хотя бы вместе в баню ходили и пили. И почему было бы не подкормить его, а неизвестно откуда вынырнувшую Нору Галь?

Был и другой момент, подзуживавший мою злость не хуже чем ферромагнетик индуцирует электрический ток. В советские времена нам было абсолютно по барабану, чему и зачем нас учат на подобных курсах. Вдумайтесь в нелепость ситуации: нас лечат как редактировать переводы с английского языка, хотя такие переводы ни в жизнь не выходили даже в республиканских издательствах, не говоря уже о провинциальных. Всю переводную литературу заграбастали себе столичные издательства и косили на них бабки, загранкомандировки и прочие импортные блага.

Мы же если и занимались переводами, то только с языков народов СССР, да еще с монгольского раз в год в рамках ежегодного фестиваля монголо-советской дружбы: ну там, если кто помнит, "Дружба — это Манжерок, верность — это Манжерок, сто друзей и сто дорог, вот что такое Манжерок". И никаких проблем с теми переводами не было. Переводимые авторы присылали сделанные своими же персональными руками подстрочники, а поэты и писатели как могли лишь олитературивали их.

Единственный на моей памяти, кто хоть и переводил пусть и по подстрочнику, но постоянно сверяясь с чукотским текстом (он переводил с чукотского), так это Владимир Сергеев. Потому что, во-первых, был коммунистом — так тогда в отличие от членов партии с полунасмешкой, с полууважением называли людей честных и принципиальных. А, во-вторых, потому что сам работал долгое время на Чукотке заведующим красной ярангой (типа избы-читальни или клуба).

Отсюда и наше благодушное отношение к курсам перевода. Иное дело в 1990-е. Допустим, мы в рамках выполнения своего гранта получали компьютерную технику, программное обеспечение и техдокументацию. И все на английском языке. И для нас перевод был не развлечением, не нагрузкой, не галочным мероприятием, а самой что ни на есть жизненной необходимостью.

В те же лихие 90-е наши университетские ученые высунули носы за границу, их стали публиковать иностранные журналы. И хотя статьи принимались и на русском, но Abstract или там Summury будь добр пришли на английском. Опять же приходилось переводить не за страх, а за реальную возможность заграничной публикации. Кинулись на кафедры иностранного языка, а наши школьные тетки ни бум-бум. Слова знают, в грамматике кого хочешь заткнуть за пояс, а как дело до перевода, покрываются красными пятнами и ни вперед ни назад.

А подосланные по гранту из Москвы переводчики тоже ни бум-бум. Вот и крутись как хочешь. И крутились.

Все же в конце хочется справедливости ради отметить хотя бы одну положительную черту Норы Галь (не ту, которая у нас всех делит кое-что пополам). После третьей лекции, помня ли спор со мной, или самостоятельно поняв всю свою неадекватность, она все же извинилась перед аудиторией, сказав, что, наверное, она учила немного не тому и не так. От неправедно полученных денег, однако, не отказалась.