Миниатюра из серии «Читая Хармса»

На рыночной площади, у палатки «Замки и засовы», стояла тощая востроносая старуха с противными оловянными глазами и держала на руках огромного жирного кота. Кот сыто жмурился и время от времени развратно зевал, показывая мелкие острые зубы. Гаррий же Бонифатьевич только что вышел из пивной, где с удовольствием употребил сто пятьдесят граммов «зубровки», кружку пива, круто сваренное яйцо и бутерброд со слегка начинающей пованивать килькой. Поэтому он был сыт, этой сытостью доволен и даже счастлив от осознания своей удачной жизни и плюс к тому прекрасной осенней погоды.

Ты чего, сказал он старухе. Продаешь, что ли, кота-то? Продаю, сказала старуха, неожиданно обижаясь непонятно на что. Чего ж не продать. Он вон какой прекрасный — и потрепала кота за шкирку. Тот недовольно поморщился и мяукнул хриплым басом. А чего продаёшь-то, спросил Гаррий Бонифатьевич. По какой причине? А так, подумав, ответила старуха. Она не хотела сообщать Гаррию Бонифатьевичу этой истинной причины. Она была хитрая, эта старуха. Она была, наверно, тяжким наследием мрачного царского режима. Может, она даже не была за мир во всём мире.

И сколько просишь, спросил Гаррий Бонифатьевич. Восемь копеек, сказала старуха. А почему восемь, удивился Гаррий Бонифатьевич. Потому что не девять, услышал он совершенно логичный ответ. Да, девять это больше чем восемь, подумал Гаррий Бонифатьевич. В логике этой старой козе не откажешь. Ловка, чертяка такая! Недаром что старорежимная! В милицию её, что ли, сдать? Зв зверское издевательство над мирным домашним животным?

Покупаю, сказал он весело. Заверните. Тут же в руках у старухи отказалась газета «Правда» за какое-то число июня тысяча девятьсот тридцать пятого года. Она обмотала газетой кота и с вежливым поклоном протянула свёрток Гаррию Бонифатьевичу. Вы ему пряники покупайте, посоветовала она по рациону питания. Он пряники очень любит. Которые по три рубля сорок копеек за килограмм вон в том гастрономе — и вытянула руку по направлению. Называются «красноармейские». А ещё он беляши любит. Особенно разогретые. А водку он не пьёт, окончательно развеселившись, поинтересовался Гаррий Бонифатьевич.

Водку, вопросительно повторила старуха и задумалась. А чего ж, согласилась она после недолгого раздумья. И выпьет. Если нальёте. Кто ж от водки откажется, если угощают. Она ещё раз поклонилась Гаррию Бонифатьевичу и стремглав побежала в сторону вокзала. Она, наверно, опаздывала на поезд.

Такие вредные старухи всегда опаздывают — и именно что почему-то всегда на поезда. Поэтому всегда бегают стремглав. И по этой самой причине часто попадают под эти самые поезда и прочие большие железные паровозы своими старушечьими руками, ногами и головами. Вследствие чего машинистов этих поездов и этих паровозов в свою очередь попадают под суд. Который присуждает им некоторое количество уголовных лет за задавление этих самых противных старух (бывают даже и смертельные случаи).

Вывод: вот какие совершенно вредные существа эти старухи! Из-за них вынуждены нравственно и физически страдать совершенно замечательные люди (я машинистов имею в виду). Которые своим важным и совершенно ответственным трудом могли бы ещё приносить пользу обществу, а не пилить ёлки в местах заключения и содержания. Что, без них их пилить, что ли, некому?

Да. Старуха, значит, убежала, высоко поднимая свои тощие старческие коленки, одетые в фильдеперсовые чулки на резинках бледно-розового цвета, а Гаррий Бонифатьевич, изобразив на лице гордо-независимый вид, пошёл домой. Точнее, не домой, а в сарай, потому что из дома его выгнала супруга за то, что он всегда забывал снимать в прихожей свои нестерпимо вонючие носки.

Поэтому сейчас Гаррий Бонифатьевич жил в сарае, чем нисколько не тяготился, потому что был по характеру скромен и весьма неприхотлив. А носки в сарае можно было не снимать. Перед кем ему там отчитываться-то, что снял или опять забыл? Глупость какая…

Свёрток с котом он торжественно нёс на специально по такому случаю вытянутых руках, чтобы все прохожие видели его великолепную покупку и ему завидовали. Кот в газете при этом не шевелился. А чего ему шевелиться, если уже всё равно продан — и за очень скромную сумму.