Вася Потапенко был то, чему имен много, — «не от мира сего» из безобидных. Собственно, я родился именно в комнате, где выбрался на свет годами тремя позже и Василий — к этому времени родители мои перебрались в соседний дом, комнату больших размеров.

Потапенки случились семьей весьма неравномерной. Папаша — бывший солидный военный чин, добродушный пузан, матушка — вечная домохозяйка. Мир праху. Детки — трое парней и девица. Старший, крутой врач, напрочь уронился давным-давно при темных обстоятельствах с балкона. Вторая, сестра — странная особа с мозговой опухолью, добившей ее еще в сочных годах. Пребывают двое последних, Сашка, мой ровня, медик в Анапе, и Вася — предмет насмешек сверстников детства, жалости взрослых, существо навеки из седьмого-восьмого класса.

Не помню отрочество, однако годам к двадцати четко обозначилась Васина ущербность. Уже вид разоблачал: он ходил слегка расхлябанно, осанку имел нелепую, стрижен был всю жизнь в полубокс, носил с сильными диоптриями и неизменно в крупной оправе очки и, благодаря им, всегда чуть испуганно и где-то пугающе улыбался. Важно беседовал о высоких материях:

— В космосе-то наши янок уделали — а? — Наставительно маячил указательным пальцем. — Космос не хухры, материя деликатная.

Сашка виновато доказывал:

— Нет, вы зря — у Васи скрытая физическая мощь…

Год случился далеко за семидесятый. Вроде бы на границе с Китаем лязгнула очередная заварушка — не забылись события на Даманском — и военачальники затеяли репетицию срочной мобилизации. Естественно, на уральский округ внимание нацелилось пристальное.

В воскресенье вечером в нашу квартиру позвонили, стоял парень, подал повестку, предписывающую явиться завтра поутру в пункт сбора, школа такая-то. «Всех запасников собирают», — пояснил он.

— Но я не служил, это ошибка, — пожал плечами я, — и военнообязанным практически не являюсь.

Он повторил жест.

— Так и скажете. Распишитесь.

Верно, по случаю травмы как раз под завершение института я и в лагеря не попал, и в военном билете имел установку «годен к нестроевой». Работал тогда в науке, как раз выпала командировка, иначе взять, ни на какие сборы ехать категорически не собирался. Однако уведомить об ошибке счел нужным, еще имея какие-то соображения о дисциплине. Захватил документы, костюм и галстук напялил как обычно, полагая, что утряска займет не больше часа и предстоит институт. Отправился.

В школе царил кавардак. Пара твердолобых офицеров не могли понять моей претензии и пересылали к вышестоящим. Углядел некий стол, возле которого терся одноногий мужик на костылях, судорожно демонстрирующий, почему-то распахивая убогое пальтецо, сидящему майору отсутствие второй ноги и заподозрил, что мне сюда. Когда же, подойдя, услышал безжалостные слова командира: «Ничего, боец, нам всякий сгодится. Паспорт и военный после получишь», — меня оплеснуло недобрым предчувствием.

Таковые, как известно, не обманывают. Майор бесцеремонно забрал мои документы и прервал взволнованные пояснения короткой фразой: «Четвертый взвод. Вон туда». Жест его был неумолим. Любопытно, что не позволили позвонить ни жене, ни на работу, более того, неизвестен оставался долгое время срок приключения.

Суть в том, что уральский округ должен был неукоснительно поставить в сутки такую-то сумму служащих запаса, сам министр обороны (только заступил Устинов — возможно, тоже причина пассажа) прибудет с инспекцией. И ретивые, перестраховываясь, мели под гребенку всех. Словом, в нашем взводе я обнаружил Васю с его десятибалльной близорукостью и полным отсутствием понимания, что такое служба.

Итак, нас переодели и увезли на окраину города, в разбитый специально палаточный городок. Не стану описывать всю операцию — четыре полных дня — рассказ двигается к отдельному эпизоду. Впрочем, остановлюсь на некоторых деталях.

Дело происходило на исходе осени, как раз сыпанул свежий снег — не сказать чтоб довелось очень морозно, но и без снисхождения. Поместили взвод (под тридцать человек) в палатку, рассчитанную на отделение (десять), которая содержала единственно нары, разделенные узким проходом. Спали практически на боку, крепко прижавшись друг к другу — было тепло, хоть помещение не обогревалось. Коротко сказать, мы с Васей влипались друг в друга.

К тому времени судьба успела плюхнуть меня в зигзаги столь мудреные, что, вероятно, высматривался отпечаток: многие чуяли способность на отпор. Вася тождественным не располагал и в приблизительной степени, уже на второй день мужики, народ жестокий в данных условиях благодаря практике, пошли над парнем изгаляться. Я некоторое время помалкивал, но когда один ерш соорудил чрезмерность, прикрикнул на обидчика грубо, и, во всяком случае, при мне бедолагу не трогали. Разумеется, Вася смотрел на меня преданно, но дело не в этом — подозреваю, он, попав впервые в по-настоящему непростые обстоятельства, скажем так, еще сильней потерял адекватность — именно, совсем нарушились пропорции возможностей, действительности и подобное. К тому же я, безотчетно повинуясь известной формуле «солдату нужно держаться ближе к кухне» и природному отвращению к коллективу, строю, каким-то образом умудрился оказаться в хозчасти, — службу земляка, стало быть, контролировать не мог. Словом, имел место выход, о нем и речь.

Под приезд начальства муштровали строевой смотр и, помимо — вероятно, для восстановления руки, а скорей ради обширности прейскуранта — затеяли стрельбища. Оные и прут в повествование. Однако вот что. Устинов нас все-таки миновал, и когда это стало известно, начальство решило потешить мужиков стрельбой на полную, оставив мероприятие на последний день.

Осознав, какую вещь имеется возможность перенести воочию, Вася изрядно расчувствовался. Что происходило в утлом мозгу, схватить было трудно, только в несколько часов от сообщения о распорядке дня и до самой акции натура человека пошла в расход. Обрели сучение конечности, стан стал резиновым: парня то гнуло вбок, то съеживало, то неестественно прямило. Физиономия ударилась в крайнее оживление, гримасы менялись мультипликативно, и отсюда зафиксировать их тип было невозможно. Впрочем, я таки констатировал пару предельных мин: трусливое отчаяние и воинственную решимость.

На линию огня выводили пятерками. Замечу, я мог процедуру миновать, но прельстился нечаянным подарком — подержать оружие в руках мужчина обязан. Словом, попал с Васей в общее звено. Причем в одно из последних — следовательно, нам доставался полный боезаряд (не знаю по каким причинам, возможно чтоб списать, — иные-то снабжались рожками в двенадцать патронов).

Процедура выглядела так. Очередная пятерка с калашниковыми на плече бодро маршировала к диспозиции. По приказу капитана, что руководил стрельбой, останавливались в непосредственной близости, дабы выслушать последнюю сжатую инструкцию (предполагалось, что как бывшие служивые, все были знакомы с упражнением).

Когда прозвучал старт нашему подразделению, я коротко взглянул на Васю и, право, испытал предчувствие. Невроз разобрал товарища окончательно, он явно ничего не видел, от волнения, похоже, случилась температура и очки несколько запотели. Однако что можно было сделать, да и… хотелось пострелять. Наконец мог ли я ожидать подобный результат… Тем временем капитан лениво чеканил:

— По команде «рубеж» каждый в соответствии с номером подходит к своей точке (они располагались друг от друга метрах в шести-семи). Стоим смирно… Следует распоряжение «позиция». Снимаете автоматы, ложитесь, оружие кладете перед собой в направлении мишеней… «Товсь» — снимаете с предохранителей, взводите затворы, приклад к плечу, смотрите в прицел… «Огонь» — ведете стрельбу… Встаете по приказу «отбой». Поняли? Только по нему!..

День угадал отменный, солнце озаряло основательно укрытый снегом полигон. Слепило. Тонко щипал морозец, затейливо кучерявился пар. Капитан чуть подпрыгивал застывшими ногами, похаживая перед нами взад-вперед, тупо глядя в дол — за день солдатня надоела, да еще посторонняя. Талдычил:

— Четко соблюдайте команды — это главное. Бейте короткими очередями. Так эффективней — кучность, прицельность. Рассчитывайте, чтоб заряд хватило на мишени первого эшелона — расстояние семьдесят метров, и второго — сто пятьдесят. Мишени при попадании будут падать, автоматически подниматься другие. Количество попаданий идет в зачет…

Итак. Офицер теперь находился перед нами, продолжая согревающее дефиле, его удручающе равнодушный взгляд был по-прежнему устремлен под ноги.

— Рубежь!

Мы вприпрыжку рассыпались по огневым точкам. Капитан размеренно, хрупая снегом, побрел в сторону, освобождая сектор стрельбы.

— Позиция!

Сорвав автоматы, мы рухнули на сбитый плотно предыдущими вояками наст. Дойдя до места, откуда следовало давать последние приказы, начальник развернулся и только теперь постно поднял взгляд на нас…

Тут и произошло. Снимать с предохранителя и греметь затворами следовало при следующей команде. Однако один щелчок затвора — весьма звонкий — произошел теперь. Все машинально кинули головы к Васе. И были правы, ибо действо началось.

Раздалась очередь. Правда, она была короткой. Тем не менее, переполоху наделала — мы испуганно впластались в снег. Капитан, разодрав глаза, присел, испуганно уставился в Васю и открыл рот, явно не зная, какое распоряжение изобрести в настоящий момент. Впрочем, такового не требовалось, ибо шла импровизированная прелюдия, дальше разворачивался основной театр.

Вася с изумительной ловкостью зачем-то вскочил на ноги. Другое дело, оставался на полусогнутых. Тридцатипятизарядное чудище воинственно торчало в судорожно скрюченных руках. Лицо пылало, а изображение, которое находилось на нем, было неописуемо: рот перекошен и раззявлен, очки и без того сугубо увеличительные, расширяли глаза предельно — собственно, очи не вполне умещались в оправе и были явно не нужны, ибо то что Вася видел, отнюдь не укладывалось в непосредственную визуальную акцию.

Тело рядового вдруг начало разворачиваться, и вектор смещался в сторону капитана. Тот с неимоверной предусмотрительностью и виртуозностью ляпнулся на землю. Но, слава богу, Вася понял, что здесь вовсе не то, что он ищет. Парень обратно устремил взгляд в перспективы стрельбища, по-видимому, звериным чутьем угадав, что враг там, соответственно вернулся в предыдущую позу.

Дальше грянула отчаянная пальба, и было совершенно ясно, что Вася к процедуре отношения не имел. Просто его палец в некоем конвульсивном движении нажал на курок, и теперь хозяин рад прекратить процесс, но руки уже разомкнуты с органами, рождающими пожелания. Автомат беспощадно трясло, ствол то упирался в землю, то уходил в стороны, то в небо. Пули — механизмы были снабжены трассирующими зарядами — отскакивая от земли, либо следуя творческим извивам обладателя, витиеватыми траекториями создавали чудесный фейерверк.

Все происходило долго, беспримерно громко и нервно. Вася был нелеп, его колошматило в такт личному оружию, лицо выражало беспощадную муку. Действо воскрешало африканские танцы, гопак, пляску святого Витта и прочий фольклор одновременно. Ни один заслуженный артист не смог бы перенести на сцену происходящее.

(Я, вжавшись в плац, услышал судорожный вскрик одного из командиров «Падай!», отданный зрителям, что расположились неподалеку. Вся армия легла.)

Однако самое чудесное произошло, когда патроны кончились. Автомат перестал трястись, Вася ошарашено и испуганно разжал пальцы. Предмет упал и нагло зашипел, язвительно нарушая вопящую тишину. Наш солдат вогнал голову в плечи, с неописуемым ужасом принялся разглядывать руки, помогая даже уяснению методом вращения ладоней неподалеку от глаз. Очевидно, этот пейзаж что-то произвел. Торс вдруг начал распрямляться, плечи раздались, осанка стала чудесно ответственной и, ей богу, парень буквально на глазах приобрел рост, который в его метриках никогда не значился. Вася расцвел. И эта психологическая загогулина не осталась без последствий.

Родился терминатор. Это следовало из продолжившихся действий. Боец окинул взором панорамы — как помните, лучи солнца купались в первозданной белизне, восхитительное сияние насыщало оперативную даль. Общий вид, однако, не совсем удовлетворял зарождающимся позывам. Вася искал конкретную цель. Нашел. Он остановился на одинокой сосенке, что невесть каким чудом, израненная донельзя, с редкой кроной и шибко ошелушенным стволом, точно печальный укор всей сугубо воинственной истории человечества, торчала в центре огромного полигона. И тут… Леший знает, какие импульсы владели организмом человека, думаю, бессилен любой психолог. Должно быть, Вася слышал о Дон Кихоте и растительный рудимент, жалкий писк отчаявшейся природы воспалил в нем образ супостата.

Стало быть, Василий поступил, как подобает воину. Он заорал. Это был крик торжества и победы, отчаяния и протеста против унижений, знак потенциала и недопонимания, выплеск мечты о свершениях, что долго томилась в отроческой душе. Это был вопль свободы. Именно с ним Вася ринулся в поле боя. Он словно саблей размахивал правой рукой и бежал. Он атаковал недруга, он защищал Родину, семью, себя и все что можно.

Первым очнулся капитан. Этот упруго отжался на руках и привстал, вертикальными как у кота зрачками провожая Васю. Далее вскочил на корточки и, глухо прорычав «… в рот», дал старт.

К сожалению, гладиатора ловили недолго, не добежав до дерева, он зацепился за какую-то корягу и рухнул. Так и лежал, приходя, вероятно, в себя. Но… Вы бы видели каким счастьем пылали его глаза, когда капитан и еще один солдат, держа победителя под руки, подводили к общему воинству…

Вы же понимаете ситуацию — завтра дембель. Собственно, та профанация, что явили эти четыре дня — при опыте-то, при благих воспоминаниях о давних трудных днях, при сугубо русском народе — безусловно, требовала завершающего жеста. В нашу палатку после ужина ввалился кагал мужиков из соседнего взвода, они где-то раздобыли выпивку.

— Ну, Гастелло (Васю вслед акции почему-то окрестили так), ну ублажил! — с ёрным добродушием совали мужики герою алюминиевую кружку.

— Полную ему, до дна!

— Лихо ты их. За победу!

— Не, ну какие китайцы, о чем вы говорите!..

Вася парил. Глаза горели светом благодарности, переходящим в пожар всесилия. Это был его час.

На другой день, переодевшись в мирское и трясясь в трамвае — мы ехали вдвоем — парень совершенно не в силах был молчать. Никак не унимался душевный ажиотаж, и любая фраза невольно возвращала к все еще горячим событиям. Я с улыбкой поддакивал. Вообще говоря, служба закончилась с абсолютно непредусмотренным эффектом.

Давно живу не в том околотке — «семнадцатом городке», так раньше называли наш поствоенный квартал — однако прописан в родительской квартире, которую сдаю и, стало быть, раз в месяц навещаю на предмет мзды. Что-нибудь раз в год встречаю Васю, он имеет слабость степенно обходить дозором нашу старинную местность. Издалека начинает кивать, чувствительно жмет руку. Изредка вспоминаем «службу», я сам пару раз подначивал… Лет двадцать назад он стабильно докладывал о том, что мечтает жениться.

— Нет, как без женитьбы. Сам понимаешь, — несмело хихикая, будто прося одобрения, утверждал он.

— Разумеется, Вась — без этого полчеловека, — потакал я.

Василий вдохновенно излагал, что имеется одна на примете:

— Справная женщина, собачку прогуливает… — Мужчина суровел: — Я решусь подойти. Без этого — сам понимаешь. И заметь, собака маленькая.

Лет пятнадцать тому Вася пошел нудить относительно здоровья. Почки! Торжественно выдавал научные изыскания об исключительной важности органа в размере жизнедеятельности. Гордо докладывал: «Оформляю инвалидность».

На переломе веков парень таки женился. Хохлушка, обрел по объявлению (поди, на фамилию и клюнула). Через полгода экспериментатор укатила на родину. Брак тем временем отнюдь не прерван — «ни в коем случае». Последние годы Василий сообщает, что намеревается съездить к законной супруге: «Сам понимаешь».

Встретив в очередной раз сослуживца, наткнулся я на занимательную мысль. Нас двое осталось из сверстников в «городке» — одни перебрались в географические отдаления, другие (большинство) в лучшие. Два по существу глубоко одиноких человека, весьма зрелые по возрасту люди. Один — путаник, ленью и независимостью ударенный, отсюда забредший в манеру умиротворять ход существования, собирая жизненный паноптикум, запечатлевая вербальным способом накопленные собственноручно, выдуманные или высмотренные события.

Другой — испуганный сырым воздухом и собственным недоразумением дитя, как и первый, вечный мечтатель, трудно сживающийся с реалиями. Два, в принципе, недоросля, скажем так, укладоположенный и медицинский, лишние человеки. Странно — не правда ли?