Миниатюра из серии «Читая Хармса»

Известно, что Вильгельм Карлович Кюхельбекер был человеком скрытным и недоверчивым. Потому что очень часто становился объектом насмешек со стороны своих сверстников, и не только их. Это всё фамилия виновата, думал Кюхельбекер с горечью и обидой. Был бы я какой-нибудь Иванов, Никифоров или даже Остапчук — никто бы не ржал. Так что спасибо папе с мамой. Наградили от души.

И вот так он бродил одиноко средь берёз, лугов и сосен, вздыхал тяжело и ущербно — и вдруг в 1811 году, в Царскосельском лицее, познакомился с неким невысоким, но ужасно шустрым пареньком явно южной наружности и начинающимися бакенбардами.

— Привет! — сказал паренёк весело. — Ты кто?

— Я? — спросил Кюхельбекер и покраснел. — Я — Кюхельбекер, — и подумал: «ну, сейчас начнётся!». И уже привычно приготовился обижаться.

— А я — Шурик! — ничуть не смутился такого странного названия паренёк. — Давай дружить?

И протянул Кюхельбекеру руку (или ногу. Или сразу голову. Неважно что. Главное — протянул. Обозначил таким образом участие и дружеское расположение).

— Давай, — сразу отлегло от сердца у Кюхельбекера. И он подумал: какой приятный молодой человек. Может даже не пьёт, не курит. Пока что. А что малость на обезьяну похож, так это ничего. Может, время сгладит его прекрасные черты. Станет как все. Такой же и таким же…

Вот так и подружились два этих милых человека. И дружились вплоть до окончания лицея и даже дальше. А потом их пути разошлись. Кюхельбекер примкнул к декабристам, был арестован и остаток жизни скитался то по тюрьмам, то по ссылкам. И там же стихи написал (а может, не там же. Может, раньше):

Приди, мой добрый, милый Гений,
Приди беседовать со мной!
Мой верный друг в пути мучений, Единственный хранитель мой!

На что его супруга ему ворчливо заметила, что чем ерундой заниматься, лучше бы пошёл дров наколол. А то на улице под сорок (они тогда в Тобольске жили), и если печку на ночь не протопить, то к утру даже сопли в ноздрях замёрзнут. И у неё, и у Кюхельбекера. Но что с неё возьмёшь? Образованием не избалована, интеллектом не замучена. Простая дочь простого баргузинского почтмейстера.

А Шурик, в отличие от него, хотя и сочувствовал декабристам, но отделался лёгким испугом. И не попал ни в тюрьму, ни в ссылку. Только написал: «Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье…». А чего ж не написать, в тепле сидючи, в сытости и неге! И конечно, неслучайно он 21 июля 1831 года Бенкендорфу написал, Александру Христофоровичу: «Заботливость истинно отеческая государя императора глубоко меня трогает. Осыпанному уже благодеяниями его величества, мне давно было тягостно мое бездействие. Мой настоящий чин (тот самый, с которым выпущен я был из Лицея), к несчастию, представляет мне препятствие на поприще службы. Я считался в Иностранной коллегии от 1817-го до 1824-го года; мне следовали за выслугу лет еще два чина, т. е. титулярного и коллежского асессора; но бывшие мои начальники забывали о моем представлении. Не знаю, можно ли мне будет получить то, что мне следовало…»

В общем, тот ещё хитрый жук оказался! И нашим, и вашим с любезностью спляшем! Не то что этот тютя Кюхельбекер! Хотя с другой стороны, Кюхельбекер помер в августе 1846-го, а Шурик — в январе 1837-го. Почти на десять лет раньше. Вот и думай, вот и гадай: кто выиграл этими тюрьмами да ссылками, а кто, наоборот, проиграл! Хотя чего думать? Судьба! От неё не уйдёшь, не убежишь. Ни на царском балу в буфете не скроешься, в стельку пьяным притворившись, ни на каторге не спрячешься, кайлом махая…