Екатерина АЛЕКСЕЕВА. Моя Сахара. Короткие рассказы

Дыхание

Лето было. (Вычеркнуто.) В то лето… (Вычеркнуто.)

Лето было зеленое конечно. И будто растворенное в мутном стекле немого зноя. Долгожданные дни сначала тянулись недоверчиво в солнечном мареве горизонта, потом глотали друг друга, торопясь выгореть короткой встречей. «Не выживет. Она бы не выжила».

Однажды, очень надолго задержав дыхание, лег — помнил — на перебирающее мелкими камешками, щекочущее родниками дно, смотрел. Свет был мокрый, разливался весь сразу, и в то же мгновение его жадно впитывала глубина над ним, и его кожа — чувствовал это кончиками пальцев, — и его глаза. Что-либо переставало происходить. Звуки выворачивались и очарованно разрывались. Слышал только глухое и тягостное движение воздуха, обтекающее тело, словно душистое масло.

Долго это терпеть было нельзя, невозможно: покой обволакивал и связывал так крепко, что не чувствовались струйки песка меж пальцев выталкивающих наверх рук.

Если долго вглядываться… (Вычеркнуто.) Это не было бездной, даже когда воздух и свет были прозрачны и лишены равновесия, когда стоял, по колено в июльском густом мороке по ту сторону. Помнил и это. Вдруг возникало столько себя, разных: ворчливого неба, но не глубокого и не жадного, завораживающей травы, дурманящей земли, липкого света, пронзительных голосов, влекущего ветра, близкой птицы… — что удивительно, как цепко нужно было всё удерживать, чтобы не рассыпаться. Попробуй ослабить хватку!

Но глаз своих в тот миг рассмотреть нельзя было. А хотелось. Отчего-то думалось, что так можно увидеть весь мир сразу и без остатка.

Сделать всё нужно было так, знал. С тех самых камешков. И, — когда свет упал, но ещё ощутим, ещё лёгок…

«Не настоящая? Настоящая бы не выжила…» Умел не дышать. Дышать — там, ветром, ягодой, прибитой тропкой, остановившимся вечером — было томительно и грустно. А тут легко было не дышать.

Сколько прошло времени? Она оказалась неожиданно совсем рядом. Первым — ещё даже не увидел — почувствовал прохладное движение где-то прямо за головой. Робкий, но сразу горячий, утренний свет оставлял бронзовые и старого золота пятна в матовом пространстве глубины. Едва касаясь тела, из ниоткуда появлялись встревоженные и любопытные пузырьки… Перед глазами провело чем-то мощным и острым на вкус — хвост! Мир замер, как натянутый плат, весь изогнулся — и окатил сначала неясной тишиной, потом вселенским теплом и восторгом. «Настоящая?» Не выпускал её из себя. Теперь как отпустить?

Мир ещё покачивало. Серебристо вздымалось раскрещенное небо (откуда-то помнил, что есть ещё небо). Родники пели — как они пели! Вечернее гладкое солнце звенело мотыльками бликов. Пузырьки оглушали. Сочился песок меж рёбер, выталкивающих наверх.

«…азала: вылезай сейчас же!?» — хлынуло в лицо, глаза обожгло ярким. За спиной раздался жуткий звук, будто тебя бьют головой о нечто широкое и зыбкое, — плеск.

«Ещё два раза нырну, мам!» — гулко отозвалось в голове.

Капли на его теле следовали неведомому закону. И он видел.

Кипарис

Два дня эти было очень ярко. Я видел всех, ну или почти. Кто-то сновал мимо — на цыпочках, чтобы не разбудить, — и я тосковал. Кто-то подолгу сидел и молчал, поджав рот или теребя нескладно пальцы рук, будто внезапно ставших ненужными. Тогда я иной раз, соскучившись, неслышно садился рядом, совсем близко, и с детским любопытством следил, как орошает слеза бесчисленные расщелины морщин, словно после ливня рухнул благодатный поток в исхудавшую, истомившуюся грудь уэда, и как блестит в ней огарок свечи — звезда того света. И добрый человек этот переставал плакать, насытившись.

Снизу доносились ржавые звуки — кто-то скрёб об пол то и дело. Звуки были неожиданные и тупые, точно, встречая преграду, они распластывались на ней и гасли. Так бубнил кто-то неустанно в углу — разглядеть нельзя было: свет сильный. Такими были горькие голоса женщин и редкие — мужчин, их шаги, их дыхание. Одних сменяли другие и по очереди заглядывали в моё пустое лицо. И я заглядывал.

После девятого часа прошли мироносицы и покрыли меня, как мать моя.

Всё отчётливее становился стук — будто бы пробивает гвоздь неподатливое живое дерево.

Словно закрыл на мгновение глаза — передо мной протянулся разноликой волной мой род.

Из-под неплотно подогнанных досок мамврийского дуба выбился яркий голубой луч и погас под первой упавшей комковатой горстью.

Суббота принесла покой.

Моя Сахара

Одиночество провоцирует трансформации разума. Нет никого вокруг на тысячи вселенных, но мы творим свою. Мы воображаем. Привязываем к себе этот мир, но вот он уже стягивает запястья…

Вы родились на том самом кожаном диване — да, да, том самом, на котором увидел свет ваш прапрадед. Вы непременно задеваете краем одежды или, иногда в спешке проходя комнаты, рукой тяжелый угловатый буфет, и кротким дребезжанием сообщаете всему дому, что вам понадобилась новая книга (или чайная чашка) из тех, что золотятся поздним солнцем в состарившемся шкафу.

Вам без этого не жить.

И однажды вы покидаете свой мир.

Небольшой дом, который я намеревался купить, стоял на окраине городка. Дальше была только узкая полоса сада, взращенного бывшими владельцами усадьбы, за которым невысокий скалистый берег обрывался к самому прибою. Мои нервы уже будил густой насыщенный сироп из мокрой соли и камня, сбитой горчащей листвы пряного и свежего дерева. Но пока я лишь выруливал на эту короткую улочку и отвлекал себя тем, что пытался по цвету черепицы на острых крышах угадать своё будущее.

Дверь открыла опрятная пожилая экономка — итальянка, однако не по-южному строгая и сдержанная. Ведя меня по комнатам, она рассказывала о хозяевах дома — она называла их «синьор» и «синьора», хотя, я знал, одинокие брат и сестра ими не были.

Комнаты тесно заставлены мебелью, и очень разной, тёмного дерева — в кабинетах, светлых сортов — в гостиной и спальнях. Этот зеркальный комод из лакированной сосны, с резьбой в виде завитков — любимец синьоры, с трепетом в голосе сообщает она. Застеклённые шкафчики, напольные часы, громоздкие книжные шкафы, стулья из бука с изящно выгнутыми спинками, испанский секретер из красного дерева — ручная работа, XVII век… Большая редкость — канадский клён, стол синьора, за ним он читал и работал — славная служба, но вещи так нечасто уходят отсюда вместе с людьми. И, не осознавая лукавства, эта женщина старается оживить их в моей душе.

— Синьор и синьора очень любили дерево. — Она была уверена, что вместе с домом вручает мне эту любовь и завет чтить и беречь. Она продолжала: — Сад, Вы, наверное, могли видеть…

— Да… мог, — нетерпеливо перебил я. — Ваша цена прежняя? Тут, — я раскрыл чековую книжку, которую уже слишком давно теребил в руках, чтобы этого нельзя было не заметить, — тут несколько больше… Думаю, Вы согласитесь поставить пару подписей — утром Вас посетит мой агент, синьора?

Но старушка словно не обратила никакого внимания:

— …Дубы. Но есть там маслины, и восхитительная белая магнолия, и тис. Сад этот сажал сам синьор.

— Мэт, — уже говорил я в трубку. — Вези лесорубов и гони необходимую технику. Да. Завтра после полудня можешь начинать.

— Синьор?

— Mi scusi, signora! A causa degli alberi, non riesco a vedere il mare*.

Сахара моя, Сахара, вот и тебя всю заворожила старая пряха! (А. де Сент-Экзюпери. Планета людей.)

__________________________

* Извините, синьора! Из-за деревьев мне не видно море. (итал.)

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2018

Выпуск: 

9