Из цикла «Воспоминания о будущем»

Всадник скакал в багровый закат сквозь полосы низового тумана, повисшего над полем битвы. Копыта его коня поднимали чёрную зимнюю пыль с ошмётками пропитанного павшими друзьями снега — они ушли тропой предков, забыв его здесь. Знак его высшей чести — именной хуан магуа из рук Сына Неба — ещё долго таял в бурых холмах, вспыхивая золотой точкой в лучах солнца, прорывающегося сквозь разрывы туч, покуда от неё не начал расти иероглиф «Свобода» и, словно отвечая ему, частицы крови не стали сливаться в титры:

«Имперский жёлтый жакет. Фильм Сяо Имоу. Режиссёр-постановщик Сяо Имоу. Сценарий…»

Вытягивая аорту из груди и нервы, перевитые в жгуты, из предплечий, затянул финальную композицию сямисэн, обрамлённый редким ритмом каменного барабана. Не выдержав напряжения, он остановил кино, потянулся за стаканом, наполовину полным дешёвой водки, снял чугунные ноги с табуретки и, так и не скинув униформу, вышел на балкон, разминая в пальцах эрзац-сигарету. За спиной автораном включившийся классик напевал Wish you were here.

Докурив, он раздражённо выбросил сигарету в желтеющий внизу мартовский снег, так и не отправив на язык накатившую мысль. Весеннее небо серой плитой опиралось на его город.

Он зашёл в комнату — шаффл выкинул следующую песню из прилагавшейся к фильму саунд-подборки — и отрешённо посмотрел на Друга. Друг лениво пучил глаза, поводя плавниками. Он подсыпал ему корма, упал в кресло и набрал номер.

Семь гудков.

Он нажал отбой, всё ещё пытаясь взглядом загипнотизировать рыбу. Вырвать из неё хоть звук. Рыба тупо пялилась куда-то, не обращая внимания на его мысленный крик. Волна ярости накатила на него, обдав горячим потом между лопаток, он вскочил, подошёл к аквариуму и вынул Друга из воды.

Прохладная струйка побежала по локтю.

— Ну что, дур-ра, хоть сейчас что-то скажешь? — процедил он сквозь зубы в её бьющийся в удушье рот. — Скажешь, тварь?! — Он распахнул балкон — ворвавшийся холодный ветер зазвенел китайскими колокольчиками и продолжил гнуть ветви полумёртвых вязов и американских клёнов, стуча монотонной капелью в стеклопакеты и бетонные плиты соседних домов. Тщедушное тельце Друга корчилось на ладони золотым комочком вздрагивающей чешуи — единственным пятном цвета в его поле зрения. Поглядев на вспыхивающие смертью жабры, он вернулся назад и осторожно опустил рыбу в воду.

— Жизнь за жизнь? — спросил он её, заметив своё отражение в зеркале за линией яшм и лиственитов. Отражение было чужим.

Глядя в зрачки, он сделал пару шагов вспять и снова рухнул в кресло.

Веки устали.

Глаза, скользнув по полу, зацепились за оранжевое пятно проступившей старой краски.

Он смотрел на него долгую сотню тактов заигравшего Вечного света.

«Нужно встать» — наконец, ему удалось сформулировать вяло бившуюся в круге черепа мысль. Единственная, кто его послушалась — рука — потянулась к телефону и вновь набрала её номер. После шести бесконечных гудков в трубке наступила тишина.

— Привет, — смочив кое-как горло слюной, произнёс он. Послышалось — или примстилось — невнятное:

— Здравствуй.

— Как ты? — смог вымолвить он и, не услышав пару безумно долгих мгновений ответ, продолжил: — Знаешь, я тут посмотрел клёвый фильм… О предательстве высшей пробы… Пришёл со смены и как-то сразу почему-то включил и смотрел, не отрываясь… Суперский. А ещё в какой-то стране есть закон, запрещающий держать рыб в круглых аквариумах, потому что они тогда не видят ничего в мире, кроме стенок и отражений. Прикинь, на меня чё-то нашло, и я, блин, решил показать ей мир. Чуть не убил, прикинь?! А ещё… айда прогуляемся, поваляемся в снегу… Хочешь, я приеду?.. Ну скажи хоть что-то, не молчи! — закричал он в своей голове, осознавая, что диалог будет таким — и никаким иным, что язык прилип к гортани и что он целых несколько секунд не делал вдоха.

Прочистив связками горло, он произнёс:

— Прости. Я тебя люблю.

Тишина в трубке не зашипела даже белым шумом.

— Я не могу тебя любить и не хочу ненавидеть, — прошептал он и добавил чуть громче: — Прощай. В обоих смыслах.

В трубке послышались долгожданные, приносящие облегчение гудки, врываясь в бесконечное рондо виолончели, задающей ритм его окончательно онемевшей пустоте, в которой заговорил — наконец-то — его бог:

— Бип. Бип. Бип.

Тело оплавилось тяжестью, глаза потеряли пятна цвета в сгустившихся сумерках, скрипки вырвались из ямы звука, заставлявшей Друга биться в истерике своей, оказавшейся ничтожной, вселенной, литавры грянули аритмией у основания черепа — его правая рука обрела сил ровно настолько, чтобы вынуть пистолет из кобуры, — и продиктовали, вторя ввинчивающимся в исстуженные бронхи флейтам и гобоям: «Смерть не имеет значения. Жизнь имеет значение».

Прохлада металла коснулась его горла, палец, лежавший на курке, налился свинцом, пока взбесившийся оркестр камлал ко всем предкам, ожидавшим его в кругу друзей и преданных склепов в высшей точке рвущегося из-под кожи данс макабра.

Друг шевелил жёлтыми плавниками, впервые в жизни глядя сквозь стекло.