Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!
Ф. И. Тютчев
Так получилось, что к тридцати годам у меня осталось совсем мало своих детских фотографий. Виной тому стали частые переезды и потеря дома. А я, сколько себя помню, всегда с особенным трепетом относилась к фотографиям, и не только своим, и не только из детства.
До сих пор живо во мне это детское трепетное любопытство, с которым я, ребенок робкий и отчужденный, притаившись в закутке бабушкиного деревенского дома, проникала в удивительный мир старых больших фотоальбомов, таких солидных, с бархатными красными обложками, с плотными картонными листами, с поразительной силой загадочного прошлого. Прошлого моей семьи. Моего личного прошлого…
Черно-белые фотокарточки в этих толстых альбомах тоже казались особенными, серьезными, внушающими уважение. Большей частью они, несомненно, были сделаны не наспех, а с особым трепетом и являлись в свое время почти событием.
Вот на одной из них — моя мама, еще девочка лет десяти, нахмуренная, словно испуганная. На другой — мамин красавец-брат в военной форме. Он стоит, обняв березку.
А вот фотография постарше: три юных девушки в легких, нарядных платьицах с воротничками. Одна из них — тоненькая, маленького роста и, кажется, до прозрачности робка душой. Это и есть моя любимая бабушка. А вот и прадедушка Иван, которого и знать мне не довелось.
Помню только рассказы мамы, как пришел он с войны с больными ногами, ходил круглый год в валенках, как очень любил одну маленькую собачку и везде с ней ходил. Так и на фотографии он запечатлен — у своего старого деревенского дома, на завалинке, белобородый, в валенках и с собачкой на руках. Только не помню, лето было на той фотокарточке или зима, да и не столь это важно… И еще многое-многое другое из старых семейных фотоальбомов я помню очень хорошо, хотя давным-давно лишилась их.
Осталось у меня к тридцати годам очень мало и своих детских фотографий. А в один из самых важных и ответственных периодов жизни мне они стали особенно важны. Это был начальный период материнства.
Новорожденная дочка казалась мне моей копией. Я была поражена, что вижу себя со стороны и такой другой — далекой, недосягаемой! Себя, которая когда-то на самом деле тоже была этим нежным бледно-розовым ангелом, этой воплощенной душой, как будто даже без косточек, почти без плоти, этим эфирным созданием, вестником чистого счастья…
Мне открылся такой удивительный мир своего ребенка, что все остальное отошло на второй план. Все, кроме этого важного, почти рокового внутреннего открытия — я была такой же. И мне так остро захотелось вновь внутренне прочувствовать, «прожить» этот опыт детства, неописуемый, неповторимый, родной. Это было жгучее, непреодолимое, почти жизненно-важное желание — посмотреть назад, хотя вернее будет сказать — в самое начало.
Никто из близких и родных не заметил во мне сильной перемены, но для меня она была ощутима. И в этом не было ничего удивительного, ведь то, что со мной произошло к тридцати годам и совпало с первым опытом материнства, у кого-то бывает и в двадцать пять, у кого-то — в сорок лет…
Это случается, условно говоря, как желание узнать, каким я пришел в этот мир и каким уйду, и какова же эта громадная разница между мной первым, начальным и мной последним, мной, уже уходящим в вечность? И есть ли эта разница? И есть ли эта громадность? Кто-то, возможно, носит в себе это переживание от рождения, кто-то предпочитает не замечать до глубокой старости.
У меня это случилось — за день до осени. Моей личной, внутренней осени, совпавшей по времени с тридцатилетием, по душе — с чувством прощания с собой прошлой, с чувством переживания былых ошибок и неверных шагов, с прикосновением к опыту раскаянья и таинству покаяния. Этот рубеж есть в жизни каждого человека, он в нее изначально заложен, вписан. Он — в осознании пути пройденного, его опыта и его мотива.
Это происходит так таинственно — или ты вдруг понимаешь, что дорос до наступившего возраста, или что этот определенный возраст дорос - до тебя. До тебя — изначального, первого, настоящего. И вся твоя внутренняя природа, как почва для зерна, — должна быть благодатной. А зерно должно прорасти и явиться в полную силу. И высший опыт жизни очень часто напрямую (а порою и весьма жестоко!) указывает человеку на это благодатное, плодородное время земной жизни!
И как же удивительно и ненавязчиво наши дети на протяжении всего периода своего младенчества напоминают нам о нас самих, о тех, какими мы себя и не помним, и не знаем. О тех нас, которые были когда-то — спокойны. О тех нас, которые еще не умеют жить, заплетаясь в паутине дел. О тех нас, которые не судят и не оценивают, не видят себя со стороны, а видят и знают только одного себя - внутреннего, настоящего и без прикрас.
Современный человек и вовсе разучился слышать свою внутреннюю тишину, ту удивительную и неповторимую мелодию существа. А ведь это познаваемо только младенческой тихой душой, да сердцем еще не раненым болезненной суетой и не зажатым в тиски разных неизбежных обстоятельств.
Один духовный отец, священнослужитель, сказал: «Голос Бога — самый тихий звук во Вселенной. Чтобы его услышать, нужно иметь огромную внутреннюю тишину. И эта тишина «внутри нас есть». Надо искать ее». Какие проникающие слова — внутренняя тишина. Глубокая тишина.
Да, глубина — тиха. А другой, поэт-философ, в одном своем стихотворном произведении в нескольких строках выдает читателю на руки такой же глубокий по своей мудрости вопрос: «Откуда, как разлад возник? И отчего же в общем хоре душа не то поет, что море…» Выдаёт - вопрос, ответ — не даёт, да и от читателя, скорее всего, его не требует. Да и столь ли важен ответ, когда подарен такой вопрос! Задуматься над ним — уже ответ.
Да, задуматься. И увидеть… Что же? Каждому — свое. Я вижу: на старой потертой черно-белой фотокарточке — улыбчивая девочка из прошлого, в руках ее — охапка только что срезанного льна. Вокруг — простор полей, рядом — ещё кто-то из ровесников. А в глазах у девочки — свет. Свет, радость, непосредственность, чистота, синяя даль, детство, вечность…
Потом я нахожу у бабушки на чердаке ее девичий дневник, рукописный сборник стихов. Я читаю его жадно, вдумчиво. И чувствую — боль. Вот передо мной строки, написанные прямо кровью, — боль неразделенной любви, пожар чувств, потушенный стихом. И мне не соединить эту страдающую девушку с той девочкой, обнимающей охапку свежего льна. Мне не найти между ними нить.
Для меня она уже еле уловима. Потом я смотрю на ее фото у бабушки на стене: красивый, грустный взгляд, очень беспомощный, но о помощи - не просящий. А рядом с ней — он, человек с холодными глазами, ее жених. Это моя тетя Анна. И другой я ее не знала. Она умерла до моего рождения. Ее судьба оказалась такой же трагичной, как и надрывные, выписанные собственной кровью строчки в том стихотворном дневнике. Она, красивая, молодая, студентка медицинского института, по какой-то причине решила оборвать свою жизнь…
И нить с той девочкой, в глазах которой — свет и радость, для меня оборвалась окончательно. Та прекрасная девочка такое решение не приняла бы. И я повторяю за поэтом его тонкий вопрос: «Как разлад возник?». Почему же там, на первом фото — явная, видимая гармония, а здесь — разлад? Но это одна и та же девочка, и мне хочется знать ее светлоокой.
И как же человеческому нищему сердцу, замшелому от жизненных разочарований, познать гармонию существования, стирающую грани между изначальным и измененным? Как обозначить эту гармонию для себя, как сделать ее для своего взгляда не выписанной, не книжной, не утоптанной тяжестью определенных мировоззрений или стереотипов, которые суть самые банальные страхи?
Ах, если бы возможно было так легко обратить свой взор к внутреннему опыту детства, младенчества, принять и понять себя не только сейчас, но и тогда, вначале. Важно провести мысленно нить между своим первым шагом в этом мире (самым первым, который бывает в первый год жизни) и самым своим тяжелым шагом в нынешней взрослой, этой жизни, самым угнетающим, самым разрушающим. И каким же трудным будет обретение этой нити!
И чем сильнее мы ощутим невозможность ее проведения от одной точки до другой, тем ощутимее будет прилив той силы, которая возвестит о том, что начался наш душевный рост. Вот она — точка отсчета! Тогда мы откинем напускную банальную пелерину ненужных, почти фарсовых восприятий себя и своей жизни, своего «Я».
Тогда мы начнем ценить простое, но в то же время будем разговаривать и задумываться о сложном. Это как сравнить панибратство и истинную дружбу. Только в нашем случае человек переходит лично с самим собою внутренне с низкого уровня на более высокий. Мы становимся другими. К примеру, повторяя за Достоевским его хрестоматийное «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье», мы уже не тычем пальцем в небо и не закатываем томно сердечные очи, меняя высокий смысл слов великого писателя о прощении на банальный и попсовый мотив: «Не завидуйте нам!» (а про себя одновременно: «О, как же приятно, когда тебе так завидуют!»). Мы будем пытливы и избирательны. И в данном случае, анализируя эту фразу классика, увидим лицо из другого его романа — старца Зосиму — и вспомним его рассказ о брате, который даже у птичек небесных прощения просил. За что же?
Все прозрачно, если понимать в свете вечных истин. За то, что живет лучше, чем они, что доля его более завидная. И вот где будут уместны эти прекрасные слова! Именно в этом философском контексте познаем мы истинный их смысл! Мы не обретем эту фразу в лоске, присущем любой классической цитате, ставшей весьма популярной, слетающей с уст самодовольного счастливца, а почувствуем, переживем глубокий ее смысл в слезах брата духоносного старца: «Пролетите мимо меня, птички мои небесные, и простите мне мое счастье!». Мы будем тонко чувствовать и ясно осознавать, какими мы начались и какими хотели бы закончиться. А в идеале — будем понимать, что не закончимся никогда.
Особая сила человека, уловившего в себе ценнейшую нить, связующую его с опытом детства, проявляется в той вновь вспыхнувшей в нем непосредственности, гармоничности, тонкости восприятия мира, которая мягко врачует и самые давние недуги души, даже те из них, что ранее казались неисцельными. Любовь к проявлениям видимого мира, к людям, к природе, к животным питается из того же самого родника памяти. Памяти об изначальности и чистоте. Есть также свое начало и у любой темной, томящей мысли и щемящей тоски. Только первый источник — жизнь, а второй - забвение, беспамятство. Не это ли толкает людей на самые ужасные поступки не только по отношению к самим себе, но и к другим?
Боль о потере чистоты, невинности, боль о том, что белое становится черным и прямое становится кривым — по своей природе материнская. Именно материнство дает возможность прикоснуться к тайне изначальности, к тайне зарождения жизни. Период беременности — та же наглядная тайна создания, сотворения, тайна разумной воли, действующей, промышляющей, оживляющей. И конечно, есть вещи, о которых говорить очень трудно, которые просто обозначить контурно — и то достанет ли сил…
В жизни часто сложное и простое стоят рядом и не боятся соприкосновения. Наши маленькие дети учат нас видеть не только сложное в простом, но и простое в сложном. Они открывают перед нами свое детское сердце, а нам возвращают — наше. Оно тоже детское, не сомневайтесь.
Моей маленькой дочке уже два года. И для меня, такой взрослой, заботливой и часто угрюмой в своем равнодушии, любое самое незначительное событие в ее жизни — величайшая ценность. Как-то по осени мы гуляли у реки. И дочка случайно выпустила из рук свой любимый зеленый мячик, и он упал в воду. Было сильное течение, мячик быстро уносило от нас. Она провожала его глазами до тех пор, пока он совсем не скрылся из виду. И вот недавно мы с ней снова оказалась у того самого места, откуда любимый мячик уплывал когда-то.
Я спросила ее: «А помнишь, Машенька, как уплывал твой любимый мячик?». На своем детском языке она дала понять, что помнит, и пристально посмотрела вдаль, как бы с вопросом: «Когда он вернется обратно?!».
Я поняла, что она все еще ждет этот уплывший мячик, и мне, маме, необходимо «организовать» его возвращение… И тут же я поймала себя на мысли, что таких вот уплывших «мячиков» и в моей взрослой жизни было полным-полно… И я тоже так по-детски, так искренне жду их возвращения!
И даже если покажется это абсурдным, глупым, невозможным, но давайте хоть на секунду подумаем о том, что наша самая детская искренняя, чистая надежда на счастье, как тот первый любимый мячик моей прекрасной маленькой дочки — когда-нибудь обязательно вернется.