Душа бродила по Саду, ей было невыразимо скучно. Она давно уже излечилась и с тех пор единственное чувство, которое испытывала — смертная скука. Ни беззаботное веселье у кристально-прозрачных фонтанов, ни игры среди цветущих деревьев и мягких благоухающих трав, ни веселое застолье не вызывали ничего, кроме раздражения. Зачем всё это им, Бессмертным? Жалкое подобие жизни. Пустота, обернутая в красивый конфетный фантик.

Она задумчиво посмотрела в ту сторону, откуда доносились оживленные голоса и обрывки фраз. Там, у пруда, по которому даже не плавали, а горделиво ходили грациозные лебеди, на стуле восседала Старуха с молодыми глазами и что-то оживленно рассказывала рассевшимся вокруг на траве душам. Одна стояла перед ней на коленях и держалась за руку. Всё, пропала, бедняжка.

На мгновение Душа ощутила пьянящее, дурманящее желание тоже подойти к ней и взяться за руку. Жаль, что она больше не может испытать этих поэтичных и мерзких чувств, для которых в литературе придуманы эпитеты вроде: подкосились ноги, затрепетала, потемнело в глазах, нервная дрожь. Она — Душа, она — самое прекрасное совершенство, которое не испытывает страданий, желаний и каких-либо их физических проявлений. Но на самом деле, она страдала. Хоть и не признавалась себе в этом. Она страдала от скуки, чувства сродни голоду. Настырному голоду, вызывающему физическую боль. Как Душа в Райском Саду может испытывать боль?

Но желание подойти к Старухе было мимолетно и спустя мгновение Душа отвернулась от беседующих. «Слава Богу, что отпустило!» - подумала Душа. На мгновенье она почувствовала себя наркоманом, вынувшим иглу из вены, отбросившим ещё полный шприц и содрогнулась. Не может быть! Она не могла снова заразиться! Должен же вырабатываться хоть какой-нибудь иммунитет! И она даже близко не подходила к этому вирусу на стуле! Так откуда же чувства?!

Кстати о Боге. Где Он?

Как и всегда в Райском Саду, искомое нашлось мгновенно. Здесь все желания исполнялись мгновенно. Если они были.

Бог сидел под цветущей яблоней за деревянным столом, на деревянном же стуле и пил чай. Чай Он всегда пил из граненого стакана в золоченом подстаканнике. И всегда дул на него, как будто мог обжечься. Он приглашающе кивнул Душе на появившийся рядом стул. Она посмотрела на Него, затем на стул и решила принять приглашение, хоть и не по чину было простой душе чаевничать с Богом.

— Что ты маешься, Душа? — ласково поинтересовался Творец.

— Мне скучно, — ответила она, рассматривая Творца всего во вселенной и самой, собственно говоря, вселенной.

Бог был ничем непримечательным мужчиной. Непримечательным ничем, кроме своей непримечательности. Мужчина в возрасте, слегка полноват, одет всегда в деловой серый, даже какой-то пыльный, чтобы не сказать — пронафталиненный, костюм. Лицо плоское, с мелкими чертами, лишенное выразительности, глаза тусклые. Впрочем, Душа подозревала, что таким Творца видит только она. Да и пьет Он, скорее всего, вовсе не из гранёного стакана. Это всего лишь образ, который душа представляет себе самой. Так, стоп, так и ум за разум может зайти. Если продолжить так размышлять, то можно додуматься до того, что она разговаривает не с Богом, а сама с собой. Тогда пора в психушку. Эй, кто-нибудь может упечь душу к душевнобольным?

— Так-с, посмотрим, — прервал её размышления Бог, достав из заднего кармана брюк небольшой блокнот. Неторопливо полистал. — Ты совсем недавно переболела, верно? Полным циклом, без прерывания. И тебе опять скучно?

— Да.

— А ты не заразилась снова?

— Нет.

— Так может сходишь, заразишься?

— Не хочу.

— Переболеешь, скука пройдет.

— Нет, не пройдет.

— А может, всё-таки попробуешь? — продолжал настаивать Бог.

— Ни за что! — вспылила Душа.

— А если я настаиваю? Тебе просто необходима эта прививка!

И они внезапно оказались на берегу пруда. Старуха всё также сидела на стуле, но вокруг ни души. Она цепко посмотрела Душе в глаза и маняще протянула руку. Но та содрогнулась и плотнее вдвинулась в стул.

— Не хочу... — прошептала она и зажмурилась. А когда открыла глаза, они с Богом вновь сидели под цветущей яблоней, вокруг умиротворяюще жужжали пчелы.

— Душа, в тебе — тьма, — грустно подытожил Бог.

Тьма... Душа закрыла глаза, пытаясь в темноте рассмотреть тьму в себе. Но увидела лишь разноцветные осколки воспоминаний. Вот она зародышем плавает в тёплой темноте. Вот её выталкивает эта темнота в холод, питание обрывается, воздух режет легкие ножом, а свет — глаза. Уши заполняются чьим-то надсадным криком. Нет, это кричит она сама от возмущения, что её извлекли из уютной колыбели материнского тела.

А вот чьи-то похороны, она стоит на краю могилы и смотрит на два одинаковых гроба. Душу наполняет такая всеобъемлющая и острая боль, что её хочется выцарапать, навсегда вырвать из тела и больше ничего никогда не чувствовать. Кажется... да, точно, это хоронят её родителей. Они умерли от болезни.

Дальше... воспоминания, как разбитые цветные витражи. Леденцы без обертки.

Она попала в приют. Босые грязные ноги и ледяной дождь. Ненависть к воспитателям-надсмотрщикам и таким же обделённым судьбой детям. Вечный голод и холод, единственное тепло — мальчик из соседнего с учреждением дома, жалевший и подкармливающий сироту. Позже, много позже, через годы ненависти и страданий, он станет её мужем. Но мужем не убогой сироты, а знаменитой балерины.

Вспоминать, словно смотреть в трубочку детского калейдоскопа... А она думала, что всё забыла...

Слава. Юное напряженное тело, в каждой мышце струится и рвется жизнь, жажда покорить всё и вся, опаляющий каждого огонь. И мир пал к её ногам. Слава, деньги всеобщая любовь. Она наслаждалась этим так долго, как могла. Затем были дети. Двое, как в мечтах: мальчик и девочка. Любовь и ласка. А затем старость, внуки. Страх смерти. Злоба на немощное тело, которое так трудно таскать за собой. Бессильная ненависть к тем, кто уступал место в транспорте и норовил помочь перейти дорогу. Она так хотела жить! И чтобы огонь рвался по жилам, а душу переполняли чувства! Но все умирают. Это самая смертельная болезнь — Жизнь. Она всегда с летальным исходом.

Да, Бог прав, она проболела, то есть, прожила, полный цикл, без преждевременного, как у родителей, прерывания.

И она устала, она не хочет больше болеть жизнью.

Душа открыла глаза и посмотрела Ему в глаза:

— Во мне нет иной тьмы, Бог, кроме усталости. Я не хочу больше быть.

— Да будет так, — сказал Бог и долго смотрел на сверкающую пыль, рассеявшуюся в воздухе Райского Сада. Затем щелчком пальцев материализовал перед собой доску. Обычную школьную доску, на которой белым мелом было выведено какое-то сложное уравнение с пояснениями на латыни. Он вытер одну из формул в уравнении и внёс небольшие изменения. Скептично посмотрел на свой труд и снова щелкнул пальцами. Доска исчезла.

Он сел обратно и взялся дуть на чай. Затем убедился, что звездная пыль от разбитой только что Души благополучно осела на Землю. Сколько-то времени пройдет, прежде чем она вновь соберется воедино, пройдя через все формы жизни и вновь став абсолютной и совершенной? Прежде чем вернется к нему, в Рай? И что эти совершенные Души не устраивает в его Раю? Где он допустил ошибку в уравнении, почему в совершенных чистых созданиях просыпается скука? Что их тянет в ими же придуманный ад? Ведь Он не придумывал его. Бог просто не мог придумать Ад, только Рай. А потом в Раю появилась Жизнь и, как он ни старался, не мог изгнать старуху с молодыми веселыми глазами. Очарованные Жизнью души заболевали и возвращались к Нему уже совсем не такими, как были. В них появлялось что-то, чего Он понять не мог. И вот сидит тут, в своем Раю, и уже неисчислимые столетия пытается понять, где же допустил ошибку. И будет так сидеть, пока не поймет. Он — Бог — может себе позволить бесконечное ожидание. Ожидание…

А может, попробовать тоже заразиться?..