Недавно меня озарило, что Гоголь (трезвея от недавнего своего романтизма путём прозревания, что народ-то плоховат — материалистичен слишком) не сразу впал в идеал благого сверхбудущего (сродного с христианством, обещающим рай на небе в виде бесплотной жизни), как в «Мёртвых душах», а сперва прибрёл к реализму: ну что поделаешь, мол, таков он, народ, материалистичен неприятно. Такой поворот мысли привёл меня к ультрасомнительной констатации.

Чтоб понять ультрасомнительность (не хочу её до времени оглашать), надо сперва рассказать про просто сомнительную (хоть она знакома тем, кто меня уже читал). — Я ищу в художественном произведении следы подсознательного идеала и, найдя, за то и считаю произведение художественным. Экстремизм такой. Без таких следов (когда о знаемом художником поётся) я ограничиваюсь нареканием произведения всего лишь эстетически ценным. Оно и неискусством может быть, лишь бы с какой-то перчинкой. Как, например, Вейдле немецкое blitz считал лучше, чем русская молния. Подсознательным идеалом реализма с такими моими замашками мне приходится считать смутный восторг от подсознательного обнаружения связи между условиями жизни народа и характером народа. Типа, например:

«Лет — куды! — более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и не узнал бы никто: хутор, самый бедный хутор! Избенок десять, не обмазанных, не укрытых, торчало то сям, то там, посереди поля. Ни плетня, ни сарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачи так жили; а посмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма — вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет там человек Божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность не бедность: потому что тогда козаковал почти всякий и набирал в чужих землях немало добра; а больше оттого, что незачем было заводиться порядочною хатою. Какого народу тогда не шаталось по всем местам: крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то, что и свои наедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало».

Так согласитесь, что с моей стороны сомнительно заявлять про такое высказывание, что в нём слышится подсознательный познавательный восторг обнаружения причинности. Как-то роднящий, мол, реализм с наукой. Историей в данном случае.

Мутная вещь — подсознательное, и рискую я, на нём акцентируя…

Гоголь, кстати, поначалу был историк, но… оставил это и ушёл в литературу. Наверно, её давний — риторический, поучительный — уклон его манил. История что? Ну да, нужна, чтоб знать будущее. Которое желательно сделать получше настоящего. Но… Это как-то через сознание. А Гоголь поэт. А что такое искусство (неприкладное)? — Это общение подсознаний автора и восприемников по сокровенному поводу.

Вот, наверно же, на Украине получше стало с воссоединением с Россией, пропали «крымцы, ляхи, литвинство». А что народ? — Недобрым словом поминает москалей.

Я разбираюсь с произведением «Вечер накануне Ивана Купала» (1830). Давайте я Find-ом спрошу в этом электронном тексте: «москал». — 1) «бреше, сучий москаль», 2) «как начнет москаля везть» (в сноске объясняется: «То есть лгать»), 3) «шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей» (то есть купцов, чья деятельность денежная казаками не одобряется, судя по внешнему пафосу повести), 4) «корчат цыганок да москалей» [теперь так рядятся, вместо того, чтоб в чертей] (нехороших людей).

Как отучить украинцев от такого отношения? — Показать их подсознанию читателя (в том числе и украинского), как такую же нехорошесть, как убийство Петрусём ради денег брата Пидорки Ивася, как желание отца Пидорки отдать дочку за богатого ляха, даже как излишнее жизнелюбие и комфорт хуторян (как в нынешней эре Потребления — такова неожиданная актуальность повести, тем большая актуальность, что нынешняя Украина превратилась в Антироссию под флагом стремления к европейскому уровню жизни, что для России недостижимо из-за менталитета, хорошо выраженного Феофаном Затворником: «Дело не главное в жизни, главное — настроение сердца»):

«…хохот, песни, деньги сыплются, водка — как вода... Пристанет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист — девать некуда!».

Согласитесь, что красив сам язык в этом двуслоговом с одинаковым расположением ударений перечислении: «хохот, песни, деньги», «лент, серег, монист».

Обращение к подсознанию, правда, испорчено назидательностью — плохо в повести кончается такая материалистичная устремлённость. Но сколько-то подсознательное всё же работает. К сознанию ж обращено больше красивого, пёстрого, радостного. Материалистичный читатель подсознательно заглатывает крючок. И потом только, по ходу сюжета, всё окончательно оказывается нехорошим, бесовским.

Наука, история так скрыто действовать не может. — Вот Гоголь историю и оставил.

А в литературе так вот, тайно, обижаться на материалистичный народ Гоголь может себе позволить. Люди, наоборот, будут его хвалить за то, что уловил жизнерадостный характер Малороссии, обусловленный её богатой природой. Для того тут и такой сочный, простонародный язык:

«Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковники в меду!) умел чудно рассказывать».

Рай — это обжираловка! Чем больше Гоголь это ненавидел, тем с большей сластью он описание этого отдавал представителю народа, народу, исторически-теперь живущему припеваючи. Подсознательно получался пафос реализма.

Вот, казалось бы, поклон любимому (в последней глубине души) авторскому аскетизму — Пидорка решила раскаяться в желании жить в счастье с любимым Петрусём, которое плохо кончилось:

«…видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя».

Жизнерадостный менталитет неистребим! — Чем не открытие художника?! Менталитет, пишут аж соцопросами нельзя выявить, потому что те выявляют сознательное, а менталитет — подсознателен, хоть и создаётся в народе вполне осознаваемыми историей и географией. Только спецприёмами можно научно определить наличие чего-то в человеке, что от менталитета. А тут — никаких спецприёмов. Подсознание шепнуло — и написал. Как от Бога. Басаврюк — самый характерный украинец. Когда пропали «крымцы, ляхи, литвинство», умеющие жить украинцы перебрались из землянок. И это связано с… Басаврюком, как вы ни хотите:

«В тот самый день, когда лукавый припрятал к себе Петруся, показался снова Басаврюк; только все бегом от него. Узнали, что это за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады не даются нечистым рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов. Того же году все побросали землянки свои и перебрались в село…».

Впрямую-то рассказчик, Фома Григорьевич, Басаврюка клянёт, но…

«Раз старшины села собрались в шинок и, как говорится, беседовали по чинам за столом, посередине которого поставлен был, грех сказать чтобы малый, жареный баран. Калякали о сем и о том, было и про диковинки разные, и про чуда. Вот и померещилось, — еще бы ничего, если бы одному, а то именно всем, — что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на присутствующих. Все тотчас узнали на бараньей голове рожу Басаврюка; тетка деда моего даже думала уже, что вот-вот попросит водки...».

Это почти конец повести. Что значимо.

Даже в самом-самом конце искры видятся чем-то энергичным:

«Да чего! Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно… Из закоптевшей трубы столбом валил дым и, поднявшись высоко, так, что посмотреть — шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и черт, — нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, — так всхлипывал жалобно в своей конуре, что испуганные гайвороны стаями подымались из ближнего дубового леса и с диким криком метались по небу».

Это — я искал и находил следы подсознательного идеала (реализма, тут объяснявшего, почему украинцы живут теперь хорошо). И это — упомянутая сомнительность.

Вот теперь и можно перейти к ультрасомнительному.

Мне представляется, что «переживания от рассказываемых матерью пророчеств о Страшном суде» перебрались у Гоголя совсем глубоко в подсознание. Когда он писал «Мёртвые души» случилось перемещение в более близкое к сознанию подсознательное. А в конце жизни аскетизм перебрался вполне в сознание писателя, сорвавшегося из литературы в проповеди. Но его очень бледные следы можно увидеть уже и в повести «Вечер накануне Ивана Купала».