Люблю я в холодных могилах
Покойников в иней рядить,
И кровь вымораживать в жилах,
И мозг в голове леденить.
Н.А. Некрасов «Мороз, Красный нос»
— Хо! Хо! Хо! Здра-авствуйте, детишки, девчонки и мальчишки! — басит в искусственную бороду мужик в синем кафтане с белой оторочкой. — Был у вас я год назад и опять вас видеть рад. К вам на праздник я спешил, чуть — хо, хо! — подарки не забыл. За год вы большими стали. А вы дедушку узнали?
— Да-а! — отвечает ему нестройный хор детских голосов.
— Кто же я?
— Дедушка Мороз!
Дед Мороз одобрительно встряхивает украшенным гигантской снежинкой посохом и вновь заходится утробным смехом:
— Хо! Хо! Хо! Узнали, значит? Какие молодцы! Правильно, я Дед Мороз, от мороза красный нос. Из моей страны таёжной к вам добраться о-очень сложно. Мне пришлось просить друзей, чтоб доехать к вам скорей. А кто мои друзья-помощники? Не знаете? Хо-хо! Это мои соседи — шатуны-медведи, и мои сестрицы — птицы-вьюжницы…
Сверкает огнями нарядная полипропиленовая ёлка; она возвышается в самом центре огромного холла одного из торгово-развлекательных центров столицы и уходит вершиной под самый купол. По периметру холл обрамляет множество бутиков и кафешек — все в праздничном, новогоднем оформлении; эскалаторы и прозрачные лифты, ведущие на верхние этажи ТРЦ, полны народу.
Перед установленным под ёлкой помостом, на котором лицедействует мужик в синем кафтане — Дед Мороз, собралось десятка полтора — два разновозрастных детишек; самые маленькие — с родителями, а многие из тех, что постарше — одни. Их папы и мамы занимаются предпраздничным шопингом.
Вот оно, несомненное преимущество нынешних ТРЦ, что заменили собой прежние допотопные Дома культуры. Всё ж таки торговля — двигатель не только прогресса, но и культуры. Ведь что такое современный торгово-развлекательный центр? Тут вам супермаркет и кинотеатр, химчистка и салон тату, банк и журнальный киоск, аптека, куча пунктов быстрого питания и студия художественного педикюра. Естественное единство насыщения и просвещения, хлебов и зрелищ.
А в этот предновогодний вечер компании-арендаторы торговых площадей в целях привлечения дополнительных клиентов и максимального облегчения шопинга скинулись и наняли для организации детского досуга Деда Мороза. Не из народных артистов России конечно, так ведь под бородой и шапкой всё одно лица не разглядеть. И вот теперь, пока взрослые заняты покупками, дети получили возможность культурно развлечься в компании сказочного персонажа. При этом — дополнительный сервис! — не путаться под ногами у родителей и не ныть: «Хочу домой» или «Ну купи мне вон тот бластер»… а то и гироскутер!
Между тем новогоднее шоу продолжается: многоцветные гирлянды переливчатых светодиодов слепят глаза, музыка старинной рождественской песенки Джеймса Лорда Пьерпонта («Джингл бэлс, джингл бэлс, джингл ол зе вей!») звенит, а рифмованные строчки сыплются из Деда Мороза, как горошины из дырявого мешка.
— Чтобы встретить Новый год, встаньте дети в хоровод. Ну-ка, за руки возьмитесь, да вкруг Деда покружитесь! Хэй! Хэй! Хэй! Всё быстрее и быстрей, всё быстрей и веселей!
Несмотря на возраст — Деду Морозу едва стукнуло двадцать — он уверенно дирижирует праздничным мероприятием, без запинки и с надлежащим выражением декламируя подходящие случаю стишки. Видно, что ему не внове исполнять роль главного новогоднего волшебника. Да и недавние курсы основ сценарного мастерства при Московском дворце детского творчества не прошли даром.
Наблюдая из-под косматых накладных бровей за счастливыми личиками хороводящей детворы, Дед Мороз, которого на самом деле зовут Василием, поневоле вспоминает свои детство и отрочество, прошедшие в школе-интернате, затерянной среди глухих лесов Чухломского района Костромской области. Интернат носил гордое название «Белый Терем».
Там, в Тереме, Новый год тоже широко отмечался. С нарядно украшенной живой елью, с вкусным обильным столом, с фейерверком… И даже с подарками лучшим воспитанникам. А подготовка к нему начиналась едва ни месяца за три — аж с самого октября. Более того, в их альма-матер этот праздник считался главным. Правда — и единственным. Нет, ещё был, конечно, день рождения директора интерната — Иван Иваныча Воеводина или Воеводы, как все его называли. Но тогда подарки получал Воевода. И не устраивалось ни стола с угощениями, ни фейерверка. Хотя и к этому событию готовились заранее и очень основательно.
Василий был послушным воспитанником и прилежным учеником. Поэтому и подарки получал регулярно — на каждый Новый год. А когда ему исполнилось двенадцать, Воевода назначил его старостой класса. Лестное, но вполне заслуженное доверие…
— А кто из вас знает стихи про Новый год? Ты? И ты? Ах, какие молодцы! Ну-ка, выходи, дружок, прочти дедушке стишок.
Дама в хвостатой лисьей шапке выводит вперед карапуза лет пяти. Тот блаженно улыбается и, не смущаясь, с ходу принимается скандировать непременное «В лесу родилась ёлочка». Не слишком чёткая артикуляция восполняется звонким, под стать «Джингл бэлс», голосом. Но едва малыш добирается до куплета про «лошадку мохноногую», как мелодию Пьерпонта без всякого перерыва сменяет другая — теперь из динамиков льется та самая песенка Кудашевой и Бекмана о несчастной, срубленной «под самый корешок» ёлочке. Юный декламатор невольно сбивается, путаясь в словах, потом топает ножкой и заходится в громком плаче.
— Хо! Хо! Хо! — басит Дед Мороз задорнее прежнего. — Что ж ты хнычешь, дружок? Хорошо прочёл стишок — держи сладкий петушок.
В руке бородача, словно по волшебству, появляется леденец на палочке; малыш прекращает плакать и, всё ещё машинально всхлипывая, таращится на ярко—красного петуха, завёрнутого в прозрачный целлофан. Мать с улыбкой подталкивает его вперёд: «Не бойся, Проша! Видишь, дедуля дарит тебе конфету. Значит, понравилось ему, как ты стихи читал. Ну, иди же, возьми петушка!»
— Петушок-то непростой, очень твёрдый, ледяной, — приговаривает Василий, вручая мальчику леденец. — Петушок волшебный и почти целебный.
От группы детей отделяется миниатюрная девчушка с огромным сиреневым бантом в русой косичке. В одной руке у неё зелёный воздушный шар со смешной рожицей, в другой — липкое облако сахарной ваты на пластиковой трубочке; клочок ваты пристал к носу девочки.
— Дедушка Мороз! А я знаю про тебя песенку.
— Вот умница! Давай послушаем песенку твою, коль она весёлая, я тоже подпою.
Малышка смело затягивает тоненьким голоском: «Дед Мороз с мешком идёт, зайку белого зовёт, мишку, белку и лису, что живут в лесу…»
Мысли молодого человека вновь возвращаются ко временам детства. Он вспоминает, как ему впервые позволили солировать во время ежеутреннего исполнения школьного гимна. Картинка, будто живая, всплывает перед глазами. Возвращается даже чувство восторженного волнения, которое испытал он в тот торжественный момент. Несмотря на возраст — восемь с небольшим лет — голос его и тогда звучал басовито. Даже всегда бесстрастный Иван Иваныч не удержался от одобрительного покачивания головой, когда Василий выводил начальные строки:
Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи,
Мороз-воевода дозором
Обходит владения свои…
Нижний холл торгово-развлекательного центра пестрит зазывными слоганами: «Успехов, достатка, здоровья, удачи! К вашим услугам GIANNI VERSACE!», «Поможем найти новогодний презент — имеются виски, текила, абсент!», «С Новым годом, с новым счастьем! Мы окружим вас заботой, отнесемся к вам с участьем!», «Чтобы в Новый год идти, ФИТОЛАКС приобрети!», «DURCHFALL трудится для вас, унитазы — высший класс!» …
Белый Терем тоже изобиловал наглядной агитацией: стендами — во дворе, плакатами и портретами — во всех трёх корпусах: учебном, спальном и административно-хозяйственном. В административно-хозяйственном, помимо прочего, располагались столовая и медсанчасть… При воспоминании о последней невольный холодок пробегает по спине Василия… Правда, смысл интернатовской агитации был иным. Умеренность, прилежание, чистота рук и помыслов — вот к чему призывали учителя и наставники своих юных подопечных.
Со стен актового зала на посетителей строго смотрели суровые лики апостолов педагогической науки: Каменского, Макаренко, Сухомлинского, Крупской, Ушинского. Именно сюда в первую очередь попадали нечастые комиссии Департамента образования и иных проверяющих органов, что сумели добраться до их Терема по дикому чухломскому бездорожью. Под каждым ликом крепилась табличка с цитатой. Казалось, портреты ведут друг с другом безмолвный диалог: «Послушание — основа нравственности», «Порядок — душа вещей», «Будь умерен во всем, даже и в учении», «Разум — слуга морали».
Актовый зал являлся обязательным пунктом экскурсионной программы и для потенциальных благотворителей. Надо отдать должное директору, он ко всякому умел подобрать нужные ключики — и к левым и к правым, и к либералам и к патриотам. Детище Воеводы, его Белый Терем, никогда не бедствовал.
Представление в ТРЦ продолжается. Репертуар Деда Мороза неистощим.
— Скажите, ребятишки, любите вы книжки? Правда? Тогда, отгадайте-ка загадку: снег на полях, лёд на реках, вьюга гуляет — когда это бывает?
— Зимо-о-ой! — с небольшой заминкой отвечают дети.
— Молодцы, детишки, знать, читали книжки. А вот ещё загадка: зимой и летом одним цветом. Ну-ка, кто угадает?
— Это ёлка, ёлка, ёлка! — моментально откликается давешний Проша, размахивая изрядно уменьшившимся леденцовым петушком.
— Пра-авильно, Проша. Конечно, это ёлка. Потому что у ёлки всегда зелёные… что?
— Иголки!!! — истошно орут дети всем хором.
— Тише! Тише! Ну-ка, тише! — стучит посохом Дед Мороз. Вдруг речь его сбивается с накатанной колеи: — Захлопните… захлопните… захлопните-захлопните-захлопните… — Бубнит он как заведенный. Но, покашляв в бороду, поправляется: — Похлопайте все Проше, он мальчик хороший, и стишок нам прочитал и загадку разгадал…
Дети вяло и растеряно хлопают.
А в памяти Василия всплывает незваный образ: отёчное, багровое от злости лицо учителя словесности Петра Антоныча. «Захлопни пасть — попадёшь в медсанчасть!», — орёт он на Витьку, соседа Василия по парте. Но тот, прижимая к груди отхлёстанную учительской указкой руку, продолжает заходиться в рыданиях. «Староста! Где староста?!», — рычит Пётр Антоныч. «Я!», — вскакивает Василий. «В медсанчасть этого тепляка. Живо!», — командует учитель. Василий берёт товарища за локоть и тянет в коридор.
Там, в душном полумраке коридора, длинной кишкой соединяющего все три корпуса Белого Терема, Витёк вдруг упёрся и выдернул руку. Но сторож Хвыля был тут как тут. Огромный, вонючий, в лохматой бараньей душегрейке, вылез из тьмы, точно медведь из берлоги. «Шта? — прошептал он почти ласково. — В санчасть велено?» Василий молча кивнул. Витька с визгом метнулся прочь, точно крыса. Но Хвыля ухватил его ручищей поперёк тела, оторвал от пола, сунул подмышку и, не обращая внимания на вопли и отчаянное брыкание, понёс прочь. Уже отойдя шагов на пять, Хвыля обернулся, зыркнул на старосту глазами-буравчиками и спросил с подозрением: «Слава Морозу?» «Холодным слава», — заученно отозвался Василий.
Когда вечером, в сопровождении всё того же Хвыли, Витька вошёл в спальный покой, его посинелые распухшие губы стягивали три креста суровой нити…
Здесь и теперь, в переливающейся весёлым многоцветьем реальности торгового центра, Дед Мороз-Василий продолжает руководить новогодним праздником, сыпать затёртыми рифмами, любительскими стишками и убогими речёвками, но сознание его в этом почти не участвует — оно всё глубже и глубже тонет в тёмном, заиленном омуте памяти…
…После отбоя в мальчиковую спальню явился сам Воевода. Дежурный хотел было скомандовать подъём, но Воевода погрозил пальцем: отставить, дескать. Неспешным шагом, заложив руки за спину, прошёлся он меж рядами двухъярусных кроватей; в синем свете висевшего над дверями бактерицидного ночника директор казался бесплотным призраком, сонным мороком.
Вот он подошёл к койке, на которой лежал Витёк, склонился над ним и спросил с сочувственным вздохом: «Ну, Виктор? Тебя ведь Виктором звать, так? Не плачешь больше?». Витёк едва слышно заскулил. «Не надо, не надо, — покачал головой Воевода, — холодные никогда не хнычут, так? Завтра снимут швы и всё заживёт». Потом он вернулся к двери, встал под самым ночником, чтобы все его видели, окинул взглядом застывших под простынями воспитанников и заговорил:
— Знаете ли вы, каково полное название нашего Белого Терема, дети? Думаю, что не все. Ведь оно очень длинное. А название таково: специальная коррекционная школа—интернат для детей—сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Вот какое длиннющее! И неправильное. Какие же вы сироты без попечения? Все мы здесь — одна семья, так? Единая дружная семья. А отец и попечитель ваш — я… Я!
Воевода помолчал, пожевал губами, а потом велел дежурному: «Скажи Хвыле, чтобы мантию мою принёс. И прочее. Проповедь читать стану». Дежурный соскочил с тумбочки и метнулся за дверь.
Накинув на плечи синий, изукрашенный золотыми звездами кафтан, надев островерхую шапку, отороченную белым мехом, и взяв в руки морозильный посох, Воевода кивнул сторожу и тот воткнул в розетку штепсель светодиодной лампы с вращающимся хрустальным шаром.
Полилась тихая монотонная музыка, по стенам и потолку побежали многоцветные огоньки.
— Когда Благодатная Дедородица Марья Моревна родила Создателя нашего, Мороза Иваныча, в мир пришла Истина. Через Мороза Иваныча. Ибо он, Дед Мороз, Мороз Иваныч, и есть Истина… Но рожала Дедородица в муках да страданиях. Потому что Истина всегда через муки постигается. Чтоб Правду-истину добыть, прежде пострадать надо. Как следует пострадать! И это тоже истина. Значит, Истина в страдании, так? Так! — Воевода ткнул двурогим морозильным посохом в сторону Витька. — Мороз терпел и нам велел! Вот оно как, Виктор. Но это и остальных касается. Всех! Терпенье и труд всё перетрут. Это дедоморозовы слова… Запомните, дети, крепко запомните: раньше, до Морозова рождения, люди ленились да лентяйничали, по домам сидели, блины с маслом ели, на улицу и носа не казали — холода боялись. В тепле да уюте мир людской загнивал. Мир разлагался, как труп на солнцепёке! Мир вонял! Мир смердел! Мир трудиться не хотел! Но Мороз Иваныч принес в наш гниющий тёплый мир Ледяную скрижаль с Холодным Учением. И тогда познали люди Истину: холод и голод — вот что человеку потребно. Ибо только голод да холод могут заставить людей трудиться. А без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Тоже Мороз Иваныча слова, они в Ледяной скрижали записаны. Вот и выходит, что и холод и голод — благо для людей. Для всякого человека!
Воевода вновь прошёлся взад-вперёд по спальному покою. Между рогами его морозильного посоха с сухим треском змеились крошечные молнии.
— Но бежали годы, шли века, текли тысячелетия… И однажды отвернулись люди от Холодного Учения, стали молиться иным, ложным богам. Явились тут лжепророки и лжеучителя, и многие последовали за ними. Ох, многие, многие!.. Недаром было предсказано: восстанут лжеморозы и примутся прельщать маловерных. И смутятся народы и поверят словам их лукавым. Так и вышло… Осерчал тогда Дед Мороз и затворился в Небесном Устюге. А мир людской опять гнить начал. Затинился, заболотился… смрадом да вонью наполнился. Тьфу!
Широко раскинув руки и потрясая посохом, Воевода возвысил голос едва не до крика:
— Но мы, верные, знаем, мы, холодные, ведаем: грядёт Второе Пришествие! Уже скоро спустится Дед Мороз из Небесного Устюга в тёплый мир. И горе тогда тёплым! Беда маловерным! Несчастье иноверцам! Храмы ложных богов обратит Он в щебень и прах! Великим всемирным хладом поразит тёплых людишек. Заморозит, оледенит всех от мала до велика. Спасутся лишь верные, только холодные. Их Дед Мороз заберёт из тёплого мира к себе, в Небесный Устюг… Тишь-то там! Благодать-то там!
Отдышавшись, Воевода умерил голос и продолжил в обычном увещевательном тоне:
— Придёт время, дети мои, ученье ваше здесь закончится, и тогда двенадцать из вас — двенадцать избранных, самых верных, самых холодных — понесут Благую Весть о скором Втором Пришествии Мороза Иваныча туда — в тёплый мир… А пока, зарубите, дети, себе на носу: Мороз знает каждого из вас. Каждого! Знает, как вас зовут, какой у вас характер, ему известно, когда вы врёте, проказничаете, подворовываете на кухне… а, может, и курите, так? И о чём думаете — тоже. Мороз Иваныч слышит все ваши мысли! Он изучил вас в совершенстве. Вы можете обмануть учителя, наставника… даже меня, но Мороз видит все ваши поступки — и хорошие и дурные. Ничто не укроется от Его ледяного взора! И всё-таки Мороз Иваныч любит вас. Да, да! Любит намного сильнее, чем могли бы любить мать, отец или друзья. Почему? Да потому что все вы грешники и нуждаетесь в Нём. Ведь Морозу ведомо, что в душе все вы хотите быть верными и холодными, так? Только это непросто, для этого следует потрудиться. Что ж, как сказано в Ледяной скрижали, была бы охота, наладится и работа. Давайте же помолимся теперь Благодатной Дедородице, чтобы помогла вам стать истинно верными, подлинно холодными. А после — всем спать, завтра день опять.
— Марья Моревна, р-а-адуйся! Благодатная царевна, Мороз с тобой! — затянули дети знакомые слова вечерней молитвы…
Кто-то настойчиво дёргает Василия за полу кафтана. Он опускает глаза и видит решительно настроенного дошкольника в большущих круглых очках на серьёзном не по возрасту лице. «А где Снегурочка? — строго спрашивает очкарик. — Почему ты без Снегурочки?».
— Ах, Снегурочка! — басит Дед Мороз, но как—то неуверенно. — Да, да, должна быть Снегурочка… Снегурка… внучка моя… Снегура. А давайте все вместе позовём её. Ну—ка, хором! Внучка! Ау! Где же ты? Снегурочка!
«Снегурочка! Снегурочка! Сне-гу-роч-ка!» — вразнобой скандируют дети. Но почему-то голоса их становятся всё глуше, всё слабее, невнятнее… Реальность снова блёкнет, раздваивается… Обрывки былого… мельтешение снов… вихри торопливых мыслей… невидимое, холодное и невыразимо приятное прикосновение щупалец смерти… Привидения, пропахшие хвоей и тлением, зловеще шепчутся, невнятно бормочут в голове Василия… Пузатые гномы, отвратительные карлики в золотистых блестках, лиловые змеи, пятнистые не то волки, не то гиены в шлейфе из серебряных молний… Вот он в окружении одиннадцати сверстников идет по пустынному ночному двору интерната.
Тусклые фонари мерцают красноватым светом среди переплетения колючей проволоки высокого забора — в их зыбких отблесках лица товарищей кажутся перекошенными, мертвенно-зелеными, свирепыми… Вокруг скользят чудовищные тени, клубится жуткая многорукая тьма… Спит он или бодрствует? Может, грезит наяву? Кто знает! Граница между настоящим и прошлым, между явью и дремотным бредом — условна и приблизительна. Она проходит только в сознании и нигде больше.
…Три корпуса Белого Терема, сложенные из толстых почернелых от времени брёвен, образовывали гигантскую букву «П». А высокий забор между первым и третьим корпусами замыкал пространство и превращал «П» в «О», правда, прямоугольную. Говорили, будто в прежние времена тут рос сад с яблонями, иргой и грушами. Скорее всего, то были сказки, пустые небылицы. На его, Василия, памяти школьный двор всегда представлял собой бесплодный кусок земли, утоптанный в пыль и усеянный мелкими камнями.
И в самом центре этого замкнутого, смахивающего на тюремный плац пространства, таился, едва видимый за фанерными стендами, канализационный колодец; массивный чугунный люк закупоривал его широкое жерло. Никто — точнее, почти никто — из воспитанников не знал, зачем он здесь. Ведь, все «удобства» размещались во дворе, а туалетные комнаты в учебном и спальном корпусах старостам позволяли отпирать лишь на время приезда комиссий или появления каких-либо иных пришельцев из внешнего тёплого мира.
Играть возле колодца воспитанникам строго-настрого возбранялось. Оттого этот испятнанный ржавчиной чугунный люк казался для многих ещё более таинственным и притягательным. Некоторые из особо отчаянных, воспользовавшись отсутствием наставников, норовили прокрасться и, прячась за стендами, попрыгать на выщербленном металле. Или пытались разобрать выбитые на люке полустёртые буквы.
Иные даже пробовали приподнять чугунную махину; напрасно — либо люк намертво врос в землю, либо некий скрытый запорный механизм прочно удерживал его на месте. Василий не принадлежал к числу этих сорвиголов. Он старался не приближаться к запретному месту. Хотя и его колодец отчего-то постоянно манил к себе. И странная тяга эта была так сильна, настолько непреодолима, что он не раз замечал — стоит ему на мгновение забыться, как ноги сами несут его к центру двора, и порой, очнувшись, неожиданно обнаруживал себя стоящим возле заповедного коллектора…
Тут же во дворе, но ближе к главному корпусу, одиноко высилась могучая кондовая ель; стройная вершина её возносилась под самое небо, цепляя низкие облака, а разлапистые пушистые ветви выдавались далеко в стороны, образуя широкий округлый полог над большой, усыпанной острым гравием площадкой. Именно здесь, под елью, на гравийной площадке, находился «молитвенный круг искупления» — место, куда ставили на колени нарушителей порядка. В целях исправления и раскаяния. Разумеется, только за мелкие провинности — такие, что не влекли за собой отправку в медсанчасть.
В «круге искупления» провинившиеся воспитанники обязаны были сутки напролет творить молитвословия Святой Снегуре. Лишь её снисходительное заступничество могло утишить гнев Мороза Ивановича и умилосердить Благодатную Дедородицу Марью Моревну. А, следовательно, и самого хозяина Белого Терема. Ибо, воистину, нет Бога кроме Мороза, и Воевода пророк Его!..
…Дети, столпившиеся вокруг ряженого Деда Мороза, продолжают увлеченно скандировать: «Снегурочка! Снегурочка!» Видимо, прошло совсем немного времени. Василий с трудом выныривает из потока воспоминаний и с изумлением замечает, что крутится на одном месте, заходясь идиотским смехом, точно суфийский кликуша или кружащийся дервиш. С трудом остановившись, он справляется с подступающей дурнотой, стучит бутафорским посохом о помост и бодро продолжает выдавать рифмованные перлы:
— Не кричите, подождите! У Снегурки есть дела, коль приехать не смогла! Надо снежной бахромой ей украсить терем мой, нарядить в лесу все ёлки, изукрасив им иголки, снег насыпать на поля, чтоб не вымерзла земля…
…Но вот окружающий мир опять теряет краски, линяет, как попавшая под дождь акварель, множество причудливых образов обступает юношу, а перед его внутренним взором с отчетливой ясностью предстает самое главное событие его недолгой жизни…
Все случилось четыре года назад, когда ему исполнилось шестнадцать.
Как раз минул декабрь, и ударили лютые январские морозы. Зима в тот год выдалась суровая, снежная. В лесу стонали и трескались от комля до макушки вековые деревья. Птицы падали на лету, звери выползали из сутёмных укрывищ, выходили из дремучих костромских чащоб и боязливо подбирались к тёплому человечьему жилью.
Именно тогда, в январе, наступила, наконец, она, Ночь Великого Леденения.
Каждая мелочь, каждая деталь этого судьбоносного события навеки запечатлелась в памяти юноши.
Василий спал, когда что-то разбудило его. Вероятно — пристальный, цепенящий душу взгляд. Действительно: открыв глаза, он увидел широкое лицо склонившегося над ним Воеводы. Испуга не было. Василий давно предвкушал этот момент. Упоительное чувство восторга захлестнуло его, буквально накрыло с головой — Воевода приложил палец к губам, а после молча поманил за собой. Василий тотчас вскочил и торопливо натянул на себя загодя приготовленную одежду — тёплое белье и шерстяной балахон с капюшоном. Сердце бешено колотилось, восхитительный холод разливался по членам, всё существо его охватило ликование. Смесь сладкого ужаса и жестокой радости — сегодня, именно сегодня ночью всё произойдёт!
У дверей спальни их уже ждали ещё одиннадцать учеников. Одиннадцать избранных. Вместе с ним — двенадцать.
Снег во дворе празднично хрустел под ногами, искрился в рассеянном лунном свете и, казалось, источал мягкое серебристое мерцание. Морозный воздух врывался в лёгкие жгуче-сладкой струёй ледяного нектара. В лиловой вышине перемигивались звёзды. Вереницей чёрных силуэтов пересекли они двор и остановились около канализационного коллектора. Каждый достал из рукава и зажёг по толстой стеариновой свече.
Воевода выступил вперед, ткнул острым концом морозильного посоха в срединное углубление чугунной крышки и трижды повернул его. Люк с визгливым протестующим скрежетом приподнялся над землёй и стал медленно, очень медленно поворачиваться, отъезжать в сторону, открывая широкое колодезное устье. Перед ними возник тёмный провал вертикальной шахты. Пахнуло тлением и ещё чем-то странным. Вниз вела лестница из вмонтированных в бетон железных скоб. «Вперёд!», — скомандовал Воевода; воспитанники один за другим стали спускаться в колодец. Последним спустился сам Воевода.
Сразу под лестницей начинался узкий горизонтальный коридор с кирпичными, покрытыми инеем сводами. На сей раз шествие возглавил Воевода; крошечные молнии, трескучим голубым клубком окутывающие навершие морозильного посоха, освещали ему путь. Двенадцать избранных следовали за ним, держа в руках свечи. Здесь, внизу, не чувствовалось ни малейшего тока воздуха и свечи горели ярко и ровно.
Сколько времени они продвигались по коридору, Василий сказать не мог. Ему почудилось, что минула вечность — он успел позабыть всю предыдущую жизнь, ему казалось, будто он превращается в подобие земляного червя или крота. На самом деле, прошло, вероятно, не более десяти минут — свеча в его руке не успела сгореть и на четверть, когда впереди забрезжил кроваво-красный свет.
Их взорам открылась обширная пещера. Невозможно было понять, откуда исходит озаряющее её кроваво-красное свечение. В самом центре пещеры на плотно утрамбованном глиняном полу возвышался алтарь — кубический монолит чёрного кварца. Рядом торчал полутораметровый гранитный столб — точно великаний палец, высунувшийся из-под земли и грозящий непокорным. Вокруг алтаря застыли два десятка ледяных изваяний. Вид их был страшен.
Они смахивали на застигнутых врасплох и внезапно обездвиженных безумцев, исполнителей древнего танца смерти. Все статуи замерли в различных позах. Одни стояли, запрокинув голову и воздев кверху руки; другие — словно бы корчились в судорогах; некоторые казались скрюченными столь немыслимым образом, точно пытались вывернуться наизнанку, поменять руки и ноги местам; рты у многих были оскалены или широко распахнуты, будто они окоченели, заходясь в истошном беззвучном крике… И все поражали воображение каким—то жутким, отвратительным подобием жизни.
Воевода подошел к алтарю и повернулся лицом к воспитанникам. Двенадцать избранных взирали на учителя с благоговейным трепетом. Гнетущая тишина нарушалась лишь дробным постукиванием и клацаньем — это стучали их зубы; как ни странно, здесь, в подземелье, было куда холоднее, чем наверху.
— Дети мои, — заговорил Воевода; и голос его гулким протяжным эхом заметался под невидимыми сводами. — Дети мои! Пришло время, настал ваш час. Этой ночью вам предстоит доказать, что вы достойные из достойнейших. Да исполнятся холодного мужества сердца ваши, да не дрогнет длань, поражающая изменников, кощунников и вероотступников. Свыше завещано: схватывайте и убивайте отвратившихся, где бы ни нашли их, так? Помните об этом всегда… Не забывайте и о великой награде, что ожидает верных… Итак, изострите духовный меч свой и утвердите сердце своё... Но сперва преклоним колена и помолимся. Помолимся нашей Единосущной Троице — Морозу Иванычу, Благодатной Дедородице Марье Моревне и Святой Снегуре. Вознесём мольбы перед этой Священной Книгой!
Воевода стянул с головы высокий, отороченный куньим мехом колпак и, развернувшись к алтарю, преклонил колена.
И все сразу увидели, что на полированной поверхности чёрного куба искрится, переливается алмазными сполохами, сверкает тысячами многоцветных огней огромная раскрытая книга из прозрачного, как горный хрусталь, льда… Василий сдавленно охнул, у него захватило дух от счастья: да, никаких сомнений, то была она, величайшая святыня Холодного Учения — Ледяная скрижаль!
Единый возглас восхищения вырвался из каждой груди, избранные бросились на колени и затянули, забормотали посиневшими губами: «Во имя Мороза милостивого, милосердного! Хвала Ему, Господину миров, Царю в день суда!..»
Окружающая тьма тотчас ответила им, откликнулась невнятными шепотками; торжественные песнопения дополнились тоскливыми, протяжными, как жалобный вой январской вьюги, обертонами, а лица двенадцати подёрнулись всеми оттенками трупной зелени. Сердца их гулко стучали в унисон, они чувствовали себя цельным организмом — мощным, злобным, не знающим пощады, не ведающим губительной жалости и сомнений. Решимость их крепла, сила росла. Неотвратимое должно случиться! Закон свят, заветы незыблемы!..
Кончив молиться, Воевода поднялся, стянул рукавицы и трижды хлопнул в ладони. Откуда-то из темноты вынырнули на свет двое — зверообразный, похожий на лешего Хвыля в неизменной бараньей душегрейке и учитель словесности, мордатый Пётр Антоныч. Они волокли под руки связанного подростка; тот был обнажен, рот — заклеен скотчем.
Василию не надо было вглядываться, чтобы понять, кто это. Он давно подозревал, что ритуальной жертвой в конце концов окажется его бывший сосед по парте — непутёвый Витёк. И не только оттого, что не давалось никак Виктору Холодное Учение. Это ещё полбеды. Три попытки побега и кляуза в Рособрнадзор — вот в чём настоящая беда! Витёк пропал перед приездом последней проверочной комиссии. Говорили — снова сбежал, на этот раз удачно. Но Василий не верил; выходит — не напрасно.
Хвыля и мордатый словесник подтащили извивающегося Витька к столбу, разрезали путы и споро прикрутили к шероховатому граниту колодезной цепью. Потом вновь исчезли в темноте, но через минуту вернулись, неся пятиведровую кадь из морёного дуба, доверху наполненную водой.
Два чувства боролись в душе Василия, покуда смотрел он на однокашника — жалость и удовлетворение. Жалость — оттого, что очень уж привязался он за эти годы к Витьку, чересчур сдружился с этим мозглявым недоумком. А удовлетворение? Так сколько раз пенял он ему за маловерие! Выговаривал за сомнения в святости Холодного Учения, непогрешимости Воеводы… а то и за откровенные морозохульственные кощунства! Всё без толку. Вот, будет теперь знать, как предавать товарищей, кощунничать да ябедничать.
Поставив кадку рядом со столбом, сторож со словесником попятились обратно во мрак, склонив головы и смиренно скрестив на груди руки.
Воевода резким движением сорвал с губ Витька липкую ленту — тот распахнул в крике рот, но только какой-то хриплый клёкот исторгся из его горла. Не удивительно — от языка у него остался один окровавленный обрубок.
— О вы, призванные! Вы, которые уверовали! — загремел Воевода, поднимая над головой деревянный ковш с изогнутой буквой «S» рукоятью. — Повинуйтесь Морозу и посланнику Его! Пришло время для искупительного приношения! Покажите, готовы ли вы к грядущему духовному подвигу. Докажите, что вы истинные апостолы Холода. Василий! — Воевода протянул ковш своему любимому ученику. — Будь первым. Ты достоин этой чести, я знаю. Яви нам пример, апостол Василий!
Когда Витёк увидел перед собой старого приятеля, то как—то странно замотал головой и протяжно замычал: «Ы-ы-ымм! ы-ы-ы-ы-ы!». «Что? Что он хочет мне сказать?» — с непонятной тревогой подумал Василий; и тут же волна злой досады на бывшего товарища захлестнула его. «Предатель! Предатель! Слава Морозу!» — неестественно высоким голосом воскликнул Василий и выплеснул ковш тому в лицо, прямо в лживый безъязыкий рот. Вдохнув изрядно воды, Витёк натужно закашлялся и захрипел, содрогаясь всем посиневшим телом.
Остальные одиннадцать избранников, как завороженные, один за другим потянулись к алтарю; каждый брал по очереди поместительный липовый ковш, зачерпывал воды из кадки и лил её на голову извивавшегося у столба предателя.
Поначалу Виктор мычал, хрипел и дергался пуще прежнего, точно его поджаривали; кровь выступила у него из ушей и глаз, а после побежала по щекам и шее тонкими струйками; жестокие конвульсии охватили все его члены. Но холодная вода мгновенно превращалась на морозе в лёд, проникала в поры, деревенила мышцы, и вскоре он уже только дрожал да, слабо постанывая, подтягивал к животу колени, словно некий зародыш. Как только он полностью отключался, Воевода тыкал его в живот морозильным посохом — и электрический разряд возвращал Витька в сознание, заставляя корчиться с новыми силами.
— Нет жалости для предавших Учение! Нет пощады кощунникам! — Голос Воеводы околдовывал, раздаваясь в ушах двенадцати подобно волшебной мелодии. — Сказано в Ледяной скрижали: кто из вас ни холоден, ни горяч, но тёпл, того изблюю из уст Моих. Уже скоро предстоит вам возвестить рабам тёплого мира священные слова Ледяной скрижали: се грядёт Второе Пришествие Владыки Холода! И вы свидетели: горе тогда отпавшим, погибель маловерным. Ибо Мороз — Он прощающий, милосердный, и наказание Его — наказание мучительное...
Священное действо продолжалось долго, очень долго — до тех пор, покуда не иссякла вода в дубовой кади. Когда же последняя капля упала на голову отступника, тот уже не двигался и давно не дышал, застыв с остекленелыми окровавленными глазами в причудливой позе исступлённого танцора смерти…
Сакральная жертва была принесена. Подземный Пантеон пополнился ещё одним ледяным изваянием. А избранные подтвердили свою готовность к подвигу, к несению Благой Вести во внешний тёплый мир…
…Почти два долгих года минули с той поры. Уже давно жил Василий в отвратительном тёплом мире, устроился на работу, завёл друзей и знакомых. Так называемых друзей и знакомых. Крайне редко (кругом соглядатаи!) виделся он с остальными избранными, обменивался с братьями-апостолами ритуальным приветствием: «Слава Морозу!» — «Холодным слава!» Увы, очень редко… И всё это время свято хранил тайну, ревностно соблюдал заповедь молчания. Ничем не выдал окружающим своего высокого предназначения.
Лишь однажды выдержка изменила ему… Один единственный раз — когда увидел на кассе супермаркета россыпь зажигалок с похабными изображениями Святой Снегуры — в неглиже, в непристойных позах… Ну, дело прошлое… И вот после двух лет ожидания, — двух лет мучительного ожидания! — он здесь, в крупнейшем торгово-развлекательном центре «Сарданапал». Пробил его час!..
Василий ощущает вибрацию установленного на бесшумный режим мобильного телефона. Он стягивает зубами рукавицу с правой руки и, приподняв полы кафтана, достаёт из брючного кармана телефон. Ему пришло смс-сообщение. А в нём лишь одно слово. И это слово «ХОЛОД».
Значит, контакт замкнулся, значит, до срабатывания осталось десять секунд.
Василий знает, что ещё одиннадцать дедов морозов в других торговых центрах столицы читают сейчас точно такое же послание. Ему кажется, что тяжёлый, набитый кристаллами пероксида ацетона, гремучей ртутью и рублеными гвоздями жилет, спрятанный под его кафтаном, стремительно раскаляется.
Чувство сладостного восторга, упоительного предвкушения — совсем, как тогда, в Ночь Великого Леденения! — охватывает юношу. Лицо его расплывается в радостной улыбке, он осматривается: счастливые детские лица улыбаются ему в ответ; детки ждут продолжения праздничного представления. Разумеется! Сейчас, сейчас… Три, две, одна секунда… Сейчас!
Но прежде чем всё вокруг поглотило очистительное пламя Небесного Устюга, он успевает выкрикнуть древнее, запретное имя истинного бога: «КАРАЧУН!!!».