Федю вырвали из сплоченных рядов в самом начале — дружина уже построилась длинными колоннами на площади актового зала, но знаменосец при почетном карауле не допечатал под громкий барабан всех шагов по паркету до места поста. Когда знаменосная тройка поднялась по короткой лесенке и, сделав «налево», несколько шагов и еще раз «налево», окаменела на сцене над озером пионерских пилоток, барабан замолчал, а Федю поставили к стенке.

— Ш-ш-штобы стоял смирно! — склонившись, свирепо прошипела ему в лицо завуч. — После линейки разберемся ПЕР-СО-НАЛЬНО с каждым!

Последнее было адресовано не только Феде, но и трем другим, вырванным и поставленным ранее: Калган и Куличик из Фединого класса, Ласта — из соседнего. Калган и Федя кололись булавками, Куличик смеялся и кричал, а Ласта — неизвестно за что, они его только здесь встретили.

«Персонально» — неприятно и угрожающе, но пока положение у них завидное. По крайней мере, на полчаса. Здесь, возле дверей, легче дышится, всегда стоишь вольно, можно улыбаться, перекидываться вполголоса короткими репликами и считать ноги. А главное, ничего в эти полчаса не грозит — все уже случилось.

— Ноги! — тихо вскрикнул Ласта, выставив вперед палец.

Туда уже рванулась классная, а дежурные, подняв с пола и подхватив под руки, повлекли полуживую девочку к выходу. Ее ноги, вновь приняв вертикальное положение, двигались невпопад, голова клонилась к плечу, тонкая пружинка русых волос щекотала нос, и девочка все время безуспешно пыталась поднять руку, то ли поправить волосы, то ли пилотку, съехавшую набекрень, но все ж удержанную невидимкой.

— Ноги! — крикнул Куличик сразу, как девочку вывели из зала. Федя подосадовал, что пропустил момент, провожая взглядом пострадавшую. Теперь он решил не отвлекаться по пустякам, не смотреть на тех, кого уже выводят, и первым заметить следующего обморочника.

Как назло долго никто не падал. Но он твердо знал — будут, обязательно будут. Обычно пять, иной раз и восемь, а сегодня пока только два. Так не бывает. Школа-то большая, по пять классов — А, Б, В, Г, Д — на год. В каждом классе по сорок — минимум. И от пятого до восьмого все здесь. Фрамуги закрыты. Восемь утра. Из-за линейки встаешь на полчаса раньше. Душно…

— Ноги! — опять всех опередил Ласта. ­— Это Макс!

У Феди екнуло сердце. Макс или Максюта, а по правде Олег Максимов — лучший Федин друг. Он и впрямь не отличается здоровьем, и у него еще кличка — Чахлый.

Олега провели под руки мимо Феди, совсем рядом, но вряд ли тот это заметил — выписывая ногами вялые кренделя, Олег сосредоточенно тер глаза пальцами.

Пионерка Галя, как звали старшую пионервожатую все учащиеся в этой школе, невозмутимо толкала речь со сцены звонким голосом.

— Пионеры! К борьбе за дело коммунистической партии будьте готовы! — закончила она традиционным призывом.

— В-е-эг-го-го-го-ы…, — нестройно и тускло прогоготал зал.

— Еще раз! Дружно! Пионеры! К борьбе за дело коммунистической партии будьте готовы!

— В-е-эг-го-гы-го-а…, — громче, но также нестройно.

Завуч Евдокия Михална, застучала массивными каблуками, и взлетела, невзирая на солидный возраст, по лесенке к Гале.

— Будете повторять, пока не скажете все внятно, четко, дружно! — потрясая в такт словам тяжелым пучком и указательным пальцем, пригрозила она. Не покидая сцены и страшно хмурясь, кивнула Гале.

— Пионеры! …

С третьего раза отзыв прозвучал сносно.

— Теперь слово предоставляется директору школы Александру Павловичу Филиппову, — с нескрываемой радостью объявила Галя. — Его слово сегодня особенно важно для нас, потому что Александр Павлович воевал, защищая нашу родину.

Тем временем директор, покинув стул у стены, на котором пережидал затянувшееся построение, тоже взбирался по лесенке.

— Всё-о-о, — протянул Калган, — еще на час.

— Ни хрена, — заспорил Ласта, — на урок погонят, как пить дать.

— Хоть бы не погнали, — простонал Куличик, — у нас алгебра, я не сделал. Федь, дашь списать?

Федя кивнул.

— И мне, — подсуетился Калган.

Александр Палыч был стар, сед, грузен, хром и отличался красноречием, в котором Феде не удавалось поймать смысла. Это приводило к неприятностям.

Неделю назад Евдокия приволокла их втроем в директорскую, где за обширным письменным столом заседал Александр Палыч, поставила у стены и оставила на проработку.

В тот раз завуч захомутала Федю, Мишку и Куличика, когда они дразнили Рыжую — совали ей под нос фиги, а та возмущено и гордо отворачивалась от оскорбительного кукиша. Куличик сунет ей фигу слева, Катя скорчит строгую гримасу и крутанет головой вправо, тряхнув медной гривой, как норовистая кобылка, а там уже Федин кукиш. Она крутанется на сто восемьдесят, чтобы уйти, а тут уже Мишка с фигой. И все вместе они подпевали: «Рыжая-бесстыжая, бесхвостая макака». За веселой забавой завуча и не заметили, по школе она шуршала почти не слышно, появляясь ниоткуда в войлочных «прощай молодость», а в туфли на каблуках втискивала больные ноги лишь по торжественным случаям.

Когда Евдокия ушла, оставив их у стенки в директорской, Александр Палыч с минуту молча посопел, глядя в стол, потом встал, подхромал к ним и начал:

— Орел, оре-ол, моряк с разбитого корабля, ты думаешь, шурум-бурум холодная вода? Давай, Вася, дуй до горы? Оре-ол, оре-ол!

При этом Палыч ковылял вдоль их короткой шеренги и успевал подергать за не застегнутый на верхнюю пуговицу воротник Мишкиной рубашки, за Федин заляпанный пастой шариковой ручки, когда-то белый воротничок, нашитый на воротник школьной куртки, у Куличика дергать было не за что, даже пионерский галстук отсутствовал.

Александр Палыч вернулся к столу и, усевшись, продолжил:

— Все думаете вам шурум-бурум холодная вода? Ваши деды и отцы Берлин брали! — он вдарил кулаком по столу, напугав ложечку в стакане до звонкой истерики. — А вы: «Давай, Вася, дуй до горы!», — заведясь, начал выбивать кулаком по столешнице частую дробь: — Орлы-ы, орлы-ы, моряки с разбитого корабля!

Тут случилось то, что всегда случалось в такой момент с Федей, — он пфукнул губами и засмеялся навзрыд, отворачиваясь в сторону. Как по команде засмеялись Мишка и Куличик.

— Гад, Седой, — ругал его потом Мишка в коридоре, — фигли ты потерпеть не мог. Так бы Филиппов поорал и все. Из-за тебя, гад, у нас опять родителей вызвали.

С трибуны сцены актового зала Александр Палыч говорил примерно также, как тогда в директорской, без орлов и моряков, правда, но Васю-дуй-до-горы помянул и дедов с отцами, бравших Берлин, тоже. Голос его звучал хриплой тубой, в которую напустили слюней.

Где-то на пятнадцатой минуте бубнежа дверь зала распахнулась настежь.

— К нам из леса выезжает конная милиция, поднимайте, девки, юбки — будет репетиция! — приблатненым гнусавым криком пропел ворвавшийся внутрь Гном, поклонился и, хохоча, выскочил обратно. «В карты продул!» — просек Федя. Было слышно, как несколько пар ног ссыпаются по лестнице прочь с места преступления, гогот выдал Феде Гномова близнеца-двойняшку Серого и Галаха.

— Яс-сырев, — просвистела сквозь зубы Евдокия, не успевшая, но опознавшая.

— Вы что думаете, — взревел Александр Палыч, — шурум-бурум холодная вода?! Давай, Вася, дуй до горы?! Он мор-ряк с разбитого корабля!

Когда директор закончил, линейка закончилась. И сразу же зазвенел звонок.

Актовый зал дружина покидала в спешке. Надо было быстро разбрестись по классам, достать необходимые к уроку тетрадки и учебники, а некоторым еще и списать.

Ласта сразу смотался, смешавшись с толпой, Калган рыпнулся было тоже, но Куличик ухватил его за серый суконный рукав школьной формы.

— Ку-да-а, Евдошка сказала не уходить. Хуже будет.

— Пошел ты, Куля, — огрызнулся Калган, освободившись рывком и удостоив Куличика коротким презрительным взглядом через плечо.

— Седой, пошли, что встал? — окликнул Федю Мишка, подошедший к выходу из зала.

— Давай-давай, Седой, не ссы, — лыбясь широким татарским оскалом, подбодрил и Вовка Шамин.

Федя оглянулся на Куличика.

— Я не могу, — печально отозвался тот, — Евдошка моих родителей хорошо знает. Каждую неделю вызывает и в нашем доме живет. Меня она не забудет. Тикай, Федя.

— Седой, атас! — крикнул Шамин, — Евдошка! — и выскочил в коридор.

Федя сорвался за ним. «Авось не вспомнит, — вертелось в голове, — или перепутает, Ясырят искать будет и забудет». Где-то за спиной взвыл голос завуча:

— Та-ак, Куликов, а где остальные?!

Феде никак, ну, никак нельзя было залетать сейчас. Он уже вшил дополнительные страницы в дневниковый раздел «Для замечаний», дважды попал к завучу в кондуит, и мать обязали приходить в школу каждую субботу.

Она появлялась к концу последнего урока и обходила всех Фединых учителей, заканчивая классной, а все ей рассказывали, как Федя себя вел за неделю. Федя тем временем маялся на банкетке подле раздевалки в томительном ожидании.

Там в классах на разных этажах школы мама пыхтела, краснела, отдувалась, что-то мямлила в ответ учителям и, наконец, бледная с зеленцой, беззвучно шлепая на ходу губами, выходила к Феде со стороны кабинета биологии. От классной.

А вчера еще отец нажрался.

И позавчера тоже…

— Седой, ты алгебру сделал? — Шамин стоит возле его парты с раскрытой тетрадкой. — У тебя какой ответ, дай зазырить? … У меня другой.

В голосе Вовки тревога. Федя сечет в математике, и самолюбивый Шамин озадачен несовпадением. — У тебя ошибка, — тычет он пальцем в Федину тетрадь. — У него ошибка, — говорит он Калгану, тем самым оставляя того без списывания.

Федя пожимает плечами, он знает, ошибки у него нет, но спорить с Вовкой — просто бессмысленно. А Калган сам виноват.

Грохот и скрежет потревоженных стульев, возвестил, что в класс вошла Серафима.

Мгновенье тишины.

— Здравствуйте, садитесь.

Поехала алгебра.

Перво-наперво устный счет. У Серафимы это разминка. Для Феди тоже. Конечно, надо спешить, напрягаться и быстро складывать семьсот шестьдесят три с восемьюстами пятидесятью восемью или также быстро умножать четыреста двадцать четыре на сорок семь, записывая на обрывке тетрадного листочка только ответы, но считает Федя хорошо. Меньше четверки за устный счет не получает, а Серафима вообще потом все суммирует и выводит по устному счету только одну единственную оценку за всю четверть, всего одна оценочка на одну клеточку журнала. Даже банан и то не страшно. Можно без проблем закрыть другими. Вот соберет Серафима тетради с домашними заданиями на проверку, и куда как больше оценок в дневниках и журнале окажется. А она не каждый раз, но раз в неделю тетради-то собирает.

Федя круглый троечник с неудом по поведению, но по алгебре и геометрии у него почти четыре. Вернее, четверки по этим предметам у него случаются редко, разве что за устный счет, а так — пять, два, пять, два, пять, два. Пять — за учебу, два — за поведение на уроке. В четверти все равно три. Серафима замечаний в дневник не пишет, а просто лепит двойки в журнал за поведение, по крайней мере, Феде. Не смотря на это, Федя, как и многие другие, уважает Серафиму Владимировну, отчасти потому, что знает — Серафима уважает его. А двойки за поведение и тройки в четверти…, да хрен с ними.

Справедливости ради, Серафима тоже не всегда справедлива, но не к Феде, а, например, к Мишке. У того по алгебре и вовсе назревала пара в четверти. Да он и в школу ходит через неделю. Одну походит, а на другой его нет. И тогда Федю, потому что они с Мишкой живут в одном доме, прямо с субботнего классного часа посылают за Мишкиными родителями. Самого-то Мишки дома нет, он же как бы в школе. Федя уходит, гуляет вокруг школы или дома и возвращается. Говорит, что никого не застал. Тогда посылают какую-нибудь девочку, и она застает…

После скандала с родителями Мишка в школу ходит — неделю, а потом опять не ходит. Так было до тех пор, пока Серафима не придумала двоечника Мишку прикрепить «на буксире» к троечнику Феде. Вот этого Мишка не стерпел.

— Седой, не ходи ко мне, понял, — сказал он, — я сам. В школу приду, там у меня в тетради домашку посмотришь и все.

Федя посмотрел, а у Мишки почти все правильно. И на уроках стал что-то отвечать. Контрольную на четверку написал, но Серафима не поверила и влепила тройбан. Они с Мишкой вдвоем к ней: «За что?» А она: «Это ты не сам, это он за тебя решил». Федя: «Я не решал, он правда сам». А та — не может быть, и все. Решил, мол, Федя и дал списать так, что она не заметила. Так тройбан и оставила.

Мишка опять на все забил.

Вот и сейчас он сидит за первой партой, развалившись, закинув правую руку за спинку стула, и небрежно перешептывается с Калганом, пока Серафима пишет на доске «в общем виде» уравнение, которое класс должен научиться решать.

— Я все слышу, Приходько, — говорит она, не оборачиваясь.

— А что сразу я? — возмущается Мишка.

Серафима не удостаивает его ответом и, повернувшись к классу, начинает объяснять новый материал. Федя врубается легко и ему интересно. В классе почти тишина. Только откуда-то справа, почти от входа в кабинет математики от еще одной первой парты с другого ряда нарастает низкий монотонный бубнящий гул.

— Авдотьин! — резко прерывает себя Серафима. — Ты все уже понял? Прекрати бубнить, или сейчас к доске тебя вызову. Пример решать.

— Не надо, Серафима Владимировна, — просит Авдотьин, у которого нежданно в этом году прорезался звучный бас, и он еще не научился с ним справляться. — Вызовите лучше Степу или Корсака, или вон — Седого, а с меня какой толк, я…

— Авдотьин!

Юра смолкает и дисциплинировано складывает руки на парте, глядя в стенку перед собой.

У Серафимы на уроке обычно тихо, если только Федя не чертыхается вслух над сходу не поддающейся задачей или наоборот, все уже отрешал и теперь пристает к соседу по парте — Ляшкину.

У Серафимы тихо, но без напряга. Вот у Александра Палыча на уроке действительно напряженная тишина, словно струна натянута, аж в ушах звенит. Федя обычно там читает. У него всегда для уроков истории и литературы припасена с собой книжка. Сегодня это «Смок Белью» Джека Лондона.

Читает Федя везде, где только может: дома — за обеденным столом, в сортире, лежа перед телевизором на диване — днем, а ночью — в постели с фонариком под одеялом, чтобы родители не мешали, по той же причине — из ящика письменного стола, когда вроде бы уроки делает, а в школе всегда из под парты во время уроков. Но на уроке Серафимы книга останется в портфеле. Да и к лучшему. Сегодня его на математике из класса не выгонят и двойки не поставят. После объяснения материала класс примется за решение примеров на новое уравнение, и Федя зароется в тетрадь, лишь изредка поминая чертей, до самого звонка.

Для залета перемена опасней урока, любая таит угрозы. Расслабляться нельзя. Вроде бы перемены и нужны, чтобы расслабиться, отдохнуть, да не так все просто. Во-первых, если рядом школьная шпана, легко остаться без части денег, а не поделишься — огребешь без вариантов, даже если ты сильнее. За каждым маленьким гнусавым подонком стоит шобла подонков старших. Может, и не сразу огребешь, но в течение дня обязательно. Найдут.

Но для Феди хуже шпаны правила поведения. Они вроде нигде не прописаны, но озвучены директором, завучем и классными руководителями неоднократно для всех и каждого. По этим правилам вести себя по-человечески на перемене нельзя, то есть нельзя делать то, что тебе хочется.

Прежде всего, если этого требует расписание, надо отнести свой портфель в тот кабинет, в котором будет занятие. Положить портфель возле двери, если кабинет закрыт, или на свое место за партой, если открыт, но классное помещение сразу покинуть. Выйти в рекреацию и парами, ну, в крайнем случае, в рядок вчетвером, но это уже небольшое нарушение, совершать по рекреации круговое движение. Ну, как в тюремном дворе заключенные в некоторых фильмах. Бегать нельзя, бороться нельзя, в футбол ластиком — ни в коем случае.

Девочек не задирать, иголками никого в зад не колоть, резинками не щелкать, из трубок не плеваться и желательно голос сильно не повышать. На улицу выходить запрещено до конца уроков, только с письменного разрешения учителя — записку предъявить дежурным на входе-выходе. Можно пойти в туалет или в школьный буфет. Если успеешь. Вообще же для организованного питания существует большая перемена. Ну, это все и так знают. В трясучку и липучку играть тоже нельзя — игры-то азартные, но на это почти никто не обращает внимания. Ну, ходят себе по кругу двое-трое и трясут в сложенных кошелкой ладонях денежки.

— Стоп, орел.

— Стоп, решка.

— Давай еще, — только от них и слышно, и то вполголоса. Не шумят, не бегают, ну и ладно. Почти делом заняты. Это если в трясучку. А в липучку тихонечко у подоконника станут и те же монетки обслюнявленным ребром ладони придавят, потом поднимут и смотрят, какой стороной монетки обратно на подоконник упадут — орлом или решкой. Упали одинаковой стороной — твои, разными — очередь твоего соперника лепить их слюнявой ладошкой.

Зато за всем остальным следят дежурные — в красных пилотках и с повязками на рукаве. Дежурные, конечно, разные бывают. Одни нормальные, но бывают и идейные. Вот месяц назад такой Феде попался, или он ему, или все же наоборот…

В общем, Федя на урок опаздывал и хотел взлететь по ближайшей к нужному ему классу лестнице на второй этаж. Да не тут-то было, эта лестница с недавних пор предназначается для младшеклассников, а Федя уже в седьмом. Обычно никто на это не смотрит, если завуча или учителя не видать, но тут Феде подвернулся идейный дежурный. Он встал поперек прохода расставил руки и строгим голосом потребовал соблюдения правил перемещения по школьному зданию. С ним еще второй был, но тот нормальный — просто стоял в сторонке и помалкивал. Да и правильно, нефига шестикласснику на семиклассника вякать.

Федя сначала по-хорошему:

— Да ладно, пусти, никто ж не видит, нет никого, а у меня сейчас русский. По дальней лестнице я опоздаю.

Ну, в самом деле, лестница вообще пустая, и в коридоре вокруг никого. Все уже почти у классов собрались — вот-вот звонок прозвенит.

Но малый ни в какую. Шумит, за грудки хватается. Федя его оттолкнул и хотел дальше пройти, но дежурный за руку цепляется, и даже попытался заломить. Позже оказалось — самбист начинающий, месяц, как в секцию ходит. Федя развернулся и дал ему пару раз в ухо. Сначала справа, а потом слева. Пилотка полетела метра на два. Как назло, под ноги директору.

Откуда только взялся? Ведь не было ж никого. Сто процентов не было…

Потом-то он понял, что Палыч тихо вынырнул из учительского сортира.

Тогда в школу пришлось приводить отца, впервые за всю школьную историю. Палыч такое ему нес — в классе банда, а Федя в той банде — главарь. На что уж отец никогда не принимал ни в одном деле Федину сторону, а тут, когда они вышли из директорской, сказал:

— Ну да, я вижу, что директор у вас, и вправду, дурак. Но все-таки ты виноват.

Для Феди это прозвучало прощением. Он-то к самому худшему готовился. Но больше пока нельзя залетать.

К счастью первая перемена короткая, и после математики у них русский в другом конце школы. Пока тетрадки и учебники в портфели засунули, пока дошли. Пока по дороге в туалет заскочили — Валентина уже всех в класс запускает.

— Только бы Евдошка не пришла, — догнал Федю Калган. — Если она нас на первых трех уроках не отловит, может и вовсе забыть.

— Евдокия не забудет, — вмешался, слышавший разговор Куличик, он всегда возле Феди трется, они в школе друзья. — Она знаешь, как ругалась, когда вы после линейки сбежали. Ой, вот она!

Как же они забыли, что Евдокия преподает в соседнем классе с кабинетом русского и литературы?!

— Давай, Седой, давай, жми! — запыхтел Калган, наваливаясь и стараясь продавить массу одноклассников, мешающую им протиснуться в спасительные двери.

Переусердствовать тоже было нельзя, вон Гришкова уже недовольно оборачивается, чтобы понять, кто это ей так в спину давит. Сейчас подымет шум и привлечет внимание завуча. А тогда все.

— Евдокия Михална! — вдруг кинулся под ноги опасности маленький Куличик. — Евдокия Михална, я вас спросить хотел.

Евдошка чуть ли не вдвое над ним сложилась, а он еще так встал, что ей пришлось повернуться к толпе у дверей боком.

Пара-тройка секунд и Калган, а за ним сразу Федя ввалились в класс.

— Куля, молодец, — разулыбался Калган, — вовремя.

Только тут до Феди дошло, что Куличику нечего было у Евдокии спрашивать.

— Валентина Павловна, можно войти? — герой заскочил в класс, когда уже все встали возле своих мест для приветствия учителя.

— Быстрее, Куликов, — подогнала его Валентина. — Здравствуйте, садитесь.

Федя успел поймать еще сияющий радостью взгляд бескорыстного друга Вовки Куликова.

У Валентины на русском Федя сидит за задней партой. Его почти всегда сажают либо за последнюю—предпоследнюю, либо за первую. На камчатку — чтобы не мешал, а на первую, чтобы был под надзором. Валентина его недолюбливает, считает дураком и старается не замечать, поэтому у нее он за предпоследней. Последняя оставлена для Гнома, если зайдет. Гном на уроках редко появляется — раза два в месяц, но в школе-то каждый день.

«Русский язык» Федя почти ненавидит. Не сам язык, разумеется, а этот предмет и уроки. С самого первого класса у них не сложились отношения. Пишет Федя, как курица лапой. По чистописанию всегда ему два ставили. Мало того, что он весь лист кляксами и закорючками неудавшихся букв уляпывал, еще и сам весь чернилами мазался. Мама только охала, стирая каждый день белые воротнички для его школьной формы. Теперь вместо чернильных ручек шариковые, но Федя умудряется мазаться и пастой из стержней, а буквы получаются еще корявее.

Только главная причина конфликта с языком не в этом. Феде просто ужасно скучно зубрить, а другого способа выучить русский ему никто не предложил. Язык чувствует Федину нелюбовь и мстит. Двойка за диктант — дело обычное. Даже когда Федя вдруг подготовится, и то что-нибудь да случается. То пять раз подряд «коммунистическая партия» напишет с одним «М» — это уже единица даже, а не пара — то запятые выскочат там, где Федя передохнуть остановится, а не там, где должны стоять, в каком-нибудь очень сложно-подчиненном предложении и тоже раз шесть за диктант или сочинение. Короче, русский язык для Феди — тоска.

Правда, не всегда так было. До Валентины в шестом у них другая училка была, а скучать Феде на уроках не давал Галах, с которым она его посадила.

Но первой с Галахом Федю свела Серафима. Тогда тоже не сразу все складывалось.

Когда третьегодник Сережа Галах впервые пришел в их класс, начинался урок геометрии, и только одно место и было свободным — рядом с Федей.

— Очень хорошо, сказала Серафима, вот с ним ты и сядешь. Авось друг другу помешаете другим мешать.

Она ошиблась.

Минут десять-пятнадцать класс был увлечен последствиями ее решения.

Только-только Серафима, взяв мел, отвернулась к доске, как Федя с грохотом вылетел из-за парты на пол. Серафима обернулась к смеющемуся классу, а Галах тихо сидит, как бы не при чем, лишь Федя встает и отряхивается. Сел за парту. Серафима опять отвернулась — и опять грохот, только теперь Галах в другой проход вылетел. И так по очереди еще раз пять, пока она их не рассадила.

Но для Феди тогда все только начиналось, потому что, уходя на другое место, Галах ему пообещал. И это было совсем невесело.

Сережа был старше Феди на пару лет и слыл не то что шпаной, а почти бандитом. Все, все во дворе — и Вовка Шамин, и Мишка, и даже Ясырята, которые сами шпана районного масштаба, утверждали, что Галах носит в кармане финку с наборной ручкой и вешает в подвалах кошек, добивая их ударом ножа в сердце. Федя, когда слушал это, все у него внутри холодело — от жалости и ужаса.

Галах это или не Галах, но трупы несчастных кошек Федя видал и сам, и не только в подвалах, но и в местном парке Дружбы, где они были развешаны по ветвям деревьев в самой чаще лесопосадки возле прудов.

В тот миг, когда Галах ему пообещал, Федя тоже внутренне похолодел, но вдруг понял, что отступать нельзя, никак нельзя, чем бы все не закончилось.

Галах не заставил себя ждать, он подвалил к Феде сразу после алгебры в раздевалке перед физкультурой. Они сцепились и упали на пол, и хотя никто еще не побеждал, но Федя с удивлением почувствовал, что не слабее. Они оба пытались взять друг друга на «стальной зажим», и у Феди это получалось лучше, оставалось только дожать, когда сильная рука, ухватив его за шиворот, поставила на ноги вместе с Галахом.

— Если еще раз его тронешь, я тебе устрою! Понял?! — кричал физкультурник. разжимая их хватки, а Федя второй раз удивился, поняв, что обращается тот только к Галаху. — На урок все, быстро!

В середине урока, когда по очереди отрабатывали прыжок через козла, Галах неожиданно исподтишка, не говоря ни слова, хищником бросился на Федю. Но Федя уже его не боялся. Они снова оказались на полу, и снова их растащил физкультурник. Третья безрезультатная схватка произошла опять в помещении раздевалки после урока, и тут физкультурник успел их разнять — увел Галаха к директору. Больше Федя в тот день его не видел.

А на следующее утро первым уроком был русский язык, где Федю тогда держали за первой партой. И пришел Галах, и его посадили с Федей, и Сережа сел рядом, улыбаясь, как ни в чем не бывало, и заговорил с ним, как со старым приятелем. Федя понял, что худшее в их отношениях позади.

Вообще же с Галахом сидеть было весело, он все время прикалывался. Принес с собой какую-то куколку-негритянку на резиночке и давай ей перед Федей трясти, громко приговаривая:

— Чача под куполом цирка!

А когда ему учительница сделала замечание, просто встал и на выход из класса пошел.

Та ему, строго:

— Сережа, ты куда?

А он куколкой перед училкой встряхнул и говорит:

— Чача пошла в туалет.

И свалил с концами.

И вообще, как и Гном, стал заходить на уроки раз—два в месяц. Но все же на русском и литературе Галах чаще, чем на других уроках появлялся, ведь та учительница еще и их классной была.

Однажды Галах пришел на сочинение, случившееся на идиотскую, по Фединому соображению, тему: «Кто тебе в классе больше всех нравится».

Федя сразу возмутился, как это услышал. Ну что он мог написать? Друзей-то у него полно. Напишешь, что Мишка больше всех нравится, Корсак и Ляшкин обидятся, напишешь про Корсака — обидится Мишка, а еще и Куля друг, и с Вовкой Шаминым они друзья. И вообще, кому какое дело?

Почти весь урок Федя просидел в возмущении, не зная, что писать, зато Галах впервые что-то накропал в тетрадке. Закончив сочинение, он толкнул Федю в бок:

— Ты чо написал?

— Ничего, — отозвался Федя.

— Ошибки у меня проверишь?

— Давай, — согласился Федя, потому что по сравнению с Сережей был грамотеем.

Галах подвинул к нему раскрытую тетрадь. Плоды труда за весь урок. Там было написано довольно аккуратным почерком:

Мне очень нравиться Лариса Пушкина. У ней красивое лицо но уже растут усики.

Федя нашел одну ошибку — поставил запятую перед «но». Он знал, так всегда надо.

Затем быстро написал свое сочинение и сдал. И хотя в его сочинении учительница ошибок вообще не нашла, они оба с Галахом получили по паре.

Мне нравятся все.

Написал тогда Федя.

Галаха в классе уже нет. Он опять остался на второй год. И учительница та из школы ушла. А с Валентиной у них совсем нелады. Федя решил урок «перечитать» и потихоньку открыл в парте Джека Лондона.

Теперь на русском, как и на большинстве других уроков, Федя сидит с Ляшкиным, они тоже школьные друзья не первый год. Саня хороший собеседник на уроке, с ним весело. Иногда Федя его в шутку задирает, или наоборот, и они прямо за партой вступают в тихую борьбу, в которой Ляшкину от Феди достается. «На уроке физики издевается физически над соседом по парте», — записала как-то Феде за это в дневник замечание физичка. Но это неправда, ничего он не издевается, потому что Ляшкин не возражает, просто Федя сильнее. Зато он Ляшкину решает все задачи и примеры по алгебре и геометрии. Саня не в накладе. И подсказывают они друг другу всегда.

Сейчас Саня делает вид, что слушает Валентину, а сам лопается от любопытства, какую книгу читает Федя.

Не выдержав, он тянет руку к полочке под Фединой партой, чтобы перевернуть обложку и прочесть название. Федя резко бьет его ребром ладони по руке возле сгиба в локте.

— Уй, блин, ­— вскрикнув шепотом, сгибается Ляшкин, держась за ушибленное место.

Федя продолжает читать, а Саня, оглянувшись на учительницу ­— не видит ли — резко бьет Федю локтем под ребра. И тут же, получив такой же тычок обратно, почти ложится на парту.

Федя продолжает читать, вполуха слушая, что говорит Валентина, не вникая в суть, он все-таки остается в курсе событий, разворачивающихся в окружающем пространстве. Прежде всего, из соображений безопасности. Нельзя выключаться совсем и терять бдительность.

Все еще не разгибаясь, но повернув голову к Феде и глядя снизу вверх, Ляшкин шепчет:

— Гад, Седой. Что читаешь?

— «Смок Белью» Джека Лондона.

— Твоя или библиотечная?

— Библиотечная.

— Интересная?

— Класс.

— Пойдешь сдавать, скажешь. Я сразу возьму.

— Хорошо.

— Про что хоть?

— Блин, ну, там…

Федя начинает шепотом вкратце пересказывать, что уже успел прочесть. Когда он вместе с главным героем добрался до середины перевала на Клондайк, Валентина вцепилась в книгу. Она подкралась незаметно, обогнув ряды сзади и не переставая говорить что-то про деепричастие, и заглянув через Федино плечо, сделала прицельный бросок.

Недобдел Федя.

Но среагировал.

Он тоже вцепился в томик Джека Лондона и резким рывком сумел отнять его у учительницы. Жгучая обида и злость на самого себя охватили его. Все шло прахом — все его старания не залететь.

— Дневник, — сухо потребовала Валентина.

— Не дам, — в отчаянии Федя быстро схватил с угла парты потрепанную тетрадочку.

— Я жду, — настаивала Валентина.

— Не дам, — повторил Федя.

Учительница молча ушла к своему столу и там продолжила урок, задав классу на самостоятельную работу упражнение из учебника.

Потихоньку Федя успокоился и перевел дух. Кажется, пронесло. Только теперь он перестал прижимать к животу книжку и дневник. Джека Лондона убрал в портфель, а дневник положил на место, на угол парты. Сам же, решив больше не искушать судьбу, открыл учебник и честно погрузился в работу над упражнением. Он впервые в глубине души чувствовал что-то похожее на благодарность к Валентине. Хорошо, что дала ему шанс. Он постарается оправдать доверие.

Упражнение давалось нелегко. Чтобы выполнить его, пришлось читать теоретическое вступление, разбираться в новых правилах, выделенных на странице жирным наклонным шрифтом. Федя пыхтел, но не сдавался. Ляшкин пыхтел рядом, время от времени подглядывая в Федину тетрадку. И зря. Что он там высмотрит? Это ж не алгебра. Не уверенный в себе Федя сам решил заглянуть к Ляшкину в тетрадь и…

Надо же! Вот этого он совсем не ожидал.

Валентина тихо подкралась, опять сзади, и быстрым движением стырила с угла парты дневник!

 Теперь она удалялась к своему столу, пока ошарашенный и онемевший от возмущения Федя провожал ее взглядом.

Садясь, сделала резкий комментарий:

— Ты думал, я тебе это так спущу? Не спущу. Не пройдет. Недавно твой отец в школу приходил, вот пусть опять придет. Хватит твою маму гонять. А чтобы наверняка пришел, мы ему на работу напишем.

Выдала, как на машинке распечатала.

На несколько мгновений в класс вернулась тишина, а потом загремела задетая Федей парта.

— Ну и хрен с ним! — вскричал, он, вскакивая. — Ну и хрен с ним!

Его зациклило на этой фразе. Покидав все в портфель, он быстрыми большими шагами направился к выходу из класса.

— Это ты куда собрался! — грозно окликнула в спину Валентина.

— Хр-рен с ним! — прорычал Федя и со всей дури хлопнул за собой дверью.

До конца урока Федя укрылся в туалете, благо тот рядом с кабинетом русского и литературы. Правда, и сюда могла заглянуть Евдошка, но, во-первых, у нее урок, а во-вторых — уже пол-урока позади, и если кто-то из учителей решил инспектировать сортиры, то почти наверняка сделал это в первой половине, сразу после перемены.

Федя уселся на подоконник. Сигарет у него не было. Он покуривал, но от случая к случаю, когда удавалось добыть. Да и был бы бычок и то, наверное, не стал бы. Не хватало еще, чтобы его сейчас с бычком в толчке засекли. И так достаточно…

Он понимал, что слишком погорячился. Психанул. Такое за ним водилось. Но это ж из-за того, что Валентина помянула отца! Вот напишет она на работу. Вот что тогда будет! Лучше даже не думать.

Федя чувствовал, как в груди у него сжимается неприятный давящий комок.

Прошлый раз, когда отец приходил к директору, все сошло более-менее. Но теперь он точно напьется, и по пьяни будет мыть Феде кости неделю подряд, а может и больше, потому что каждый вечер будет приходить с работы в дугу. А они с мамой будут сидеть и слушать, как он сделает три шага от лифта, как ключ в замок вставит. Со стопроцентной гарантией они распознавали по этим признакам, пьян ли он и насколько. Потому что потом, начиналось…

И мать будет нервничать и не спать всю ночь, а утром у нее от шеи на грудь спустится красное треугольное пятно…

Отец недавно вступил в партию и уже с месяц ходит — гордится этим. Важный стал. Может, поэтому и тогда с директором пронесло. Но если ему сейчас напишут на работу…

Федя соскочил с подоконника и прислонился к нему спиной.

Даже думать не хочется, что тогда будет…

А еще могут исключить из пионеров…

Тогда отец взъерепенится еще больше.

— Ну и хрен с ним, — пробормотал он.

 В голову залетела вдруг дурацкая песенка:

— Я лучший пионе-ер среди-и ребят,

Пятерки в мой дневник, как ласточки летят.

Да уж, блин, как ласточки! У него и четверка-то в четверти всего одна — по труду, а пятерка только по физкультуре, но так вообще у всех, а все остальные четвертные —тройки. И на грани двойки — по русскому и поведению.

Если еще и из пионеров выгонят…

­— Ну и хрен с ним, — опять произнес Федя.

Вон Мишку с Калганом тогда выгнали, и ничего. Тоже дело было, только на уроке у Серафимы. Еще в прошлом году. Как раз «Щит и меч» по телеку крутили, и красивые такие немцы — подтянутые, в строгой темной форме с пилотками — на экране каблуками щелк-щелк и руку вверх: «Хайль Гитлер!», «Зиг хайль!». А у класса дежурство по школе и пилотки такие же, цвет другой только, и повязки на рукаве…

Серафима вдруг, как взвоет посреди урока. По-медвежьи как-то, как зверь.

Федя тогда подумал, что Мишка кому-нибудь скальпелем, он его тогда откуда-то в школу притащил, в глаз метит или еще чего… Ан, нет. Серафима к Мишке с Калганом подскочила и давай с их голов пилотки срывать. А они довольные до этого сидели. Красивые. Оба на пилотках по орлу Рейха шариковой ручкой нарисовали, а на повязках — свастику в кружочке. Как по телеку…

Ерунда все. Федя тогда это знал и теперь знает. Нормальные они ребята — советские. За ЦСКА оба болеют. У Калгана отец рабочий, у Мишки — слесарь-сантехник. И советских героев они любят — и Чапаева, и Гагарина, и Буденного. И сами в душе хотят подвиги для Родины совершить. Просто — красиво и смешно так. Поприкалывались. Как в кино.

Но было собрание пионерского отряда, а потом и дружины. Калгана с Мишкой из пионеров выгнали. Калган через пару месяцев испытательного срока как-то восстановился. А Мишка так и ходит второй год без галстука. И ничего.

Федю тоже в пионеры одним из последних в классе приняли. Все из-за поведения. Всех во Дворце Пионеров принимали и потом еще в Мавзолей сводили на Ленина посмотреть. А Федя так там и не был, и приняли его в пионеры прямо в школе. На линейке. Ну и хрен с ним…

Вот что теперь, тоже потащат на совет дружины? А Федя там уже был в этом году. Вообще случайно, из-за ерунды.

Тогда на географии их училку подменяла завуч, но не Евдокия, а вторая — Валентина Сергеевна. Хорошая в принципе женщина. Не орет, не цепляется. Добрая. Как урок кончился, и все девчонки вокруг стола учительницы столпились — оценочки свои посмотреть — Федя тогда на тряпке два узла завязал, да Рыжей по затылку запустил. И не очень-то сильно. А голова у Кати какая-то круглая очень, и тряпка от затылка точно в щеку завучу срикошетила. Ну и все…

 Валентина Сергеевна говорила:

— Это не потому, что мне по лицу попал, а потому что девочке по затылку и целых два узла завязал, чтобы побольнее было.

Да не хотел он, чтобы побольнее, просто тряпка без узлов не полетит. Сама бы попробовала.

Совет дружины тогда удачно сложился, только-только его в свой кабинет старшая пионервожатая Галя завела, где уже все пионерские шишки собрались, а тут целая кодла из их класса следом вваливает, прослышав, что Седого судить будут.

Галя:

— А вы куда?!

— А мы народ! — вылез вперед Калган, его тогда уже восстановили в пионерии.

Народ же не выгонишь, ну и поехал совет дружины сикось-накось. Да еще Федя сам в нужный момент нашелся, когда Галя его стыдить стала:

 — Ты же пионер! Ты же москвич! А москвичи для всех других примером должны быть. Да на них вся страна смотрит!

— Да? — усомнился тогда Федя. — Что же этим летом в селе под Иваново меня четверо ногами избили за то, что я москвич?

— Как? — опешила Галя.

А так и было на самом деле, и Федя сразу все рассказал.

Мама у него летом в полевые командировки ездит, а Федю девать некуда, вот она его с собой и берет. Он уже половину областей вокруг Москвы так объездил. Прошлым летом сидели под Иваново. И уже ближе к окончанию командировки Федя за грибами пошел. Не в первый раз пошел, в места, которые уже знал и куда не раз ходил с новыми друзьями из того же села. Правда, в этот раз он один туда отправился. А село большее. С грибами он возвращался с другого конца. И сразу тех четверых заметил. Они сидели возле проселка на обочине на корточках и что-то чертили в пыли.

Федя сразу понял, для чего они там сидят, но уже не свернуть.

Так и случилось — пристали. Вязались всю улицу. Он терпел. Расспрашивали — кто такой, откуда. Насмехались, что москвич, дразнились. Он так и знал, что не выпустят. Перед самым окончанием улочки загородили дорогу, и понеслось.

Ему тогда здорово досталось, да он еще не сразу упал, пробовал отмахнуться, кому-то один раз попал даже. Но ему свинчаткой с обеих сторон по челюсти настучали, а когда упал, потому что один сзади под ноги встал на карачки, еще долго били ногами.

Домой пришел, как ягуар — распухшая рожа и с головы до ног в черно-желтых фингалах и кровоподтеках.

Мама офигела.

— За что избили? За то, что москвич, — закончил на совете дружины Федя.

И пионерка-Галя не нашлась, что сказать на это толкового. Помычала что-то.

В итоге все обошлось выговором. Даже дома об этом не узнали.

Но теперь…

Если напишут на работу отцу…

Прозвенел звонок с урока, и очень скоро в туалет повалил народ. Самыми первыми вошли Мишка, Калган и Шамин.

— Зря ты так, ­Седой, — поучал Мишка. — Промолчал бы, ничего бы не было. Никуда бы Валентина не написала, а теперь ей деться некуда.

 Федя согласно кивал и в то же время отмахивался, мол, будь, что будет.

— Не ссы, Седой! — неизменно подбодрил Шамин.

И Калган весело рассмеялся, по своему обычаю щурясь, но пристально вглядываясь в глаза собеседнику.

Вскоре в туалет пришел и Корсак.

— Ну чо, пошли? — ткнул он в пухлый бок Мишку. — А то давно не разминались? — многозначительно глянул на Федю.

— Ах, еще хочешь, давай, — рассмеялся Мишка.

И они, выскочив из туалета, побежали до лестницы, а затем по ней вниз на первый этаж и очень быстро, потому что надо было успеть.

Это была их небольшая тайна на троих. Они больше никого в нее не посвящали — просто лишние.

Пробежав по сплошь застекленному переходу, соединяющему два школьных корпуса, бегущий впереди Корсак повернул к двери налево, что напротив от входа столовой. За этой дверью был длинный коридор, из которого открывались три двери — две в комнаты труда и одна — в кабинет черчения. Коридор в перемены замечательно пустовал. А от холла, по которому они теперь бежали, коридор отсекала дверь. За нее и нырнул Корсак.

Когда туда же вбежали Федя и Мишка, Витя уже стоял в стойке — пригнувшись, немного согнув в локтях руки, он топтался почти на месте, чуть-чуть пятясь в сторону комнат труда в дальнем конце коридора.

— Давай, Хомяк, — подначил им самим придуманным прозвищем Мишку, — давай, Седой.

Они молча бросились на него.

Корсак всегда был самым сильным в их классе. Далеко не самым высоким, но очень крепким. Всегда занимался спортом. Гимнастикой, футболом — в Динамо.

В коридоре у труда они боролись. Эта забава продолжалась уже второй год, и сначала Витя легко борол их обоих. Но с начала этого учебного года соотношение сил стало меняться. Все труднее давались Корсаку победы. Все продолжительнее схватки, все упорнее сопротивлялись Федя и Мишка. Потом настало время их побед. Еще в конце первой четверти они побеждали в одной схватке из трех, а теперь уже в трех из четырех, но Витя не сдавался. Будто ничего не замечая, он вызывал их в коридор на борьбу снова и снова.

За остаток перемены успели схватиться трижды. Один раз их сумел заломать Витя. Едва встали после третьей схватки, где Федя с Мишкой одержали верх, прозвенел звонок.

И снова бег по школе мимо тщетно ловящих дежурных.

Успели — на литературу все в тот же кабинет Валентины заходит последняя девочка из их класса. Мишка с Корсаком затормозили и перешли на шаг у самой двери, а Федя немного раньше.

Идти, иль не идти?

Ну, куда деваться-то?

Федя вошел в класс.

Валентина сидела за учительским столом и что-то на нем перекладывала. Едва войдя, Федя сразу кинул быстрый взгляд в ее сторону и заметил на углу стола свой дневник. Молча пошел на место.

­— Федя, — услышал он за спиной.

Даже нехорошо внутри стало, всегда Валентина его по фамилии называла, первый раз по имени.

Он остановился и повернулся:

— Что, Валентина Владимировна? — сам удивился, как вежливо вдруг получилось.

— После урока подойди ко мне, ладно?

— Хорошо, Валентина Владимировна.

Когда Федя сел на свое место рядом с Ляшкиным, ему было совсем не по себе. Такого раньше не было никогда. Вот чего теперь от нее ждать?

 Его часто в школе называли по фамилии, еще чаще кличками — Седой, например, за крайне белобрысую голову, Псих — за взрывной характер; по имени — иногда друзья. Олег, например, но они с ним чаще дома в гостях друг у друга или во дворе видятся. А в школе — разве что, Куличик его Федей зовет. Но чтобы Валентина… Она до этого и фамилию-то его произносила с каким-то отвращением, так, по крайней мере, Феде казалось.

Тем временем началась литература.

Они уже вторую неделю мусолили «Тараса Бульбу», которого Федя прочитал месяц назад. Сегодня добрались до речи Тараса о товариществе. Валентина сама зачитала ее всю от начала до конца. Громко. С выражением.

Одно слово из речи повторялось несколько раз и произвело на Федю наиболее сильное впечатление. Слово это и было «товарищество». Не то чтобы Федя был им как-то потрясен, но сбит с толку. Он всегда считал, что это слово произносится с ударением на А, но Валентина с нажимом делала ударение на И.

«Хрен его знает, — думал Федя, — может, на Украине так говорят. Или запорожцы так раньше говорили». Тем более что и у Валентины фамилия украинская, ну и что с того, что она русский преподает.

И еще просек Федя, что речь эту при прочтении он на фиг пролистал, больше всего его в повести интересовали боевые действия запорожцев, ну, еще сам Тарас и его сыновья. Ему их всех троих жалко было.

Слушая же Валентину, он понял, что без этой речи сочинение писать будет нельзя. Теперь эта речь уже разбиралась ею по фрагментам, и «товариществу» уделялось особое внимание, все с тем же ударением и выражением.

— Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарИщество! — вышагивая по классу, сталью в голосе звенела Валентина.

 «Почти как Рыжая», — подумал Федя, имея в виду Катину любовь к выразительной мелодекламации. Он и сам славился в классе тем, что умел читать «с выражением». Его даже на всякие конкурсы чтецов выдвигали, пока у них Валентины в училках не было, но до Катиного умения ему далеко.

Когда она выходила к доске читать стихотворение, класс смолкал в предвкушении, а Катя, помолчав мгновение и встряхнув куцей рыжей гривкой, закатывала глаза под крутой лоб, так что только белки видать, немного запрокидывала голову и с подвывом начинала…

Когда она читала «Терек воет — дик и злобен», Федя в корчах смеха сполз под парту, а когда посреди стиха, с трудом пересилив себя, высунул оттуда голову — увидел, что класс пуст. Все, все поголовно — и мальчики и девочки, отличники и двоечники корчились там же, где он. Разумеется, Кате тогда поставили пять. И всегда так ставили. Да, в общем, и в классе все с этим были согласны. Умеет.

Разбор речи казацкого атамана занял весь урок. Федя высидел его образцово, а когда прозвенел звонок на перемену, сознательно не спеша, стал собирать в портфель — учебник, тетрадь, ручку.

Класс быстро пустел, и когда в нем почти никого не осталось, Федя двинулся к учительскому столу. Возле него вертелась только Нинка Кисина, но это ладно, она не вредная.

Федя подошел и остановился рядом с Валентиной.

— Ты ничего не хочешь сказать? — спросила она.

— Валентина Владимировна, извините меня…, ­— стандартно занудил Федя.

— Ладно, Федя, — прервала она. — На, возьми, — сама отдала дневник. — Я ничего в нем не писала. Мы оба погорячились. И отцу твоему ничего писать пока не буду. Но надеюсь, — перешла она на подчеркнуто строгий тон, — что это в последний раз.

— Хорошо, — кивнул Федя. — Спасибо, Валентина Владимировна.

— Иди.

Он не ушел, он почти улетел, ощущая в себе небывалую легкость.

Хрен его знает, что сейчас произошло. Чудо какое-то. Федя так и не понял, как такое случилось.

— Валентина Владимировна молодец! — догнала его за дверью и дернула за руку Нинка. — И ты молодец!

Он окончательно запутался.

Большая перемена — время обеда, по привычке Федя двинулся со всеми в столовую.

Ему дают дома сорок копеек в день на пропитание в школе, он ест примерно на двадцать, остальное, если удается уберечь от шпаны, ссыпает дома в копилку — пластиковую бутылку из-под шампуня, которая лежит в ящике его письменного стола, или пускает на мелкие нужды — мороженое, кино, летом еще квас, иногда ириски. Деньги из копилки идут на подарки родителям в дни рождения, восьмое марта и двадцать третье февраля. И все равно там остается и прибавляется с каждым годом. Федя хочет накопить на велосипед. На хороший дорожный велосипед, а «Орленок» он уже перерос. Похоже, к лету это может получиться, если родители добавят. А они точно добавят.

Уже в дверях столовой Федя опомнился и вовремя — там меж столов с жующими школьниками маячила фигура Евдокии. Федя развернулся на месте и вышел вон. Лучше не поесть. Подумаешь! Обойдется он без компота с коржиком. Или без второго, которое обычно на пару копеек дороже двадцати. Главное с Евдокией не столкнуться, она с этой столовой вообще, как с писаной торбой носится.

Вон в прошлой четверти какой скандал из-за каши получился. Федю тогда родители зачем-то на обязательную кормежку записали. Заплатили на месяц вперед, как и другие такие же, и, хоть тресни, Федя должен был со всеми ходить на комплексное питание. Нет, это правильное питание для школьников, он понимает. На кино и мороженное ему и так родители дадут. Но велосипед-то!

И потом. Ну ладно бы только обед, но еще и завтрак. А на завтрак всегда каша, и в конце концов из-за этой каши приключилась неприятная история.

Пришли они тогда на завтрак почти всем классом. Сели за свои столы. На них тарелки с кашей. Ну, как всегда. Каша на сей раз овсяная. Федя попробовал и сразу отодвинул тарелку. Голову поднял, а напротив Шамин с удивленной миной.

 — Это же нельзя есть, — говорит Вовка, — она какая-то не такая и вообще не соленая.

Вкус у каши действительно был странный, такой странный, что никто из их класса, да, наверное, и из других тоже, ее в тот день не съел больше ложки.

Все уже давно замечали, что учителям в этой столовой порции накладывают больше, что называется — от души, а поджарку или другое мясное добывают из спецкотла.

Ну и ладно, пусть так, но каша послужила последней каплей, вызвавшей взрыв негодования. Прямо за столом сообща решили это негодование в «Книгу жалоб и предложений» записать, которая рядом на стенке в столовой висит. Проявить принципиальность. Староста класса Лена Смирнова взяла тогда эту книгу и от имени всех недовольных написала:

«Солите кашу».

Даже и не жалоба получилась, а всего-навсего предложение.

И еще Лена подписала:

«Ученики 7 «А» класса».

А они все поставили свои подписи.

Посреди следующего урока в класс к Серафиме, где у них шла алгебра, ворвалась без стука Евдокия.

— Это что такое?! Что вы себе позволяете! ­— с ходу зашипела и закричала завуч.

И минут на пятнадцать, не стесняясь в таких выражениях как «подлость», «свинство», «хамство», устроила классу разнос за ту запись в жалобной книге.

— А если наших поваров за это премии лишат?! — гневно вопрошала она. — Немедленно идите в столовую и исправьте в книге ваше свинство!

Этим все не кончилось. Появился директор и тоже сходу начал орать. Вывел к доске бедную Лену Смирнову и довел до рыданий. Потом ушел.

— Вот старый хрыч! — не выдержал тогда Федя, едва за Палычем закрылась дверь.

— Молчи! Молчи! — кинулась к нему Серафима, которая тоже вся покрылась красными пятнами. — Ты сначала доживи до его лет!

Но Федя-то понял, что она просто боится, как бы хуже не было.

Ничего они тогда в «Книге жалоб» не исправили. А под их записью в тот же день появилось еще две:

«Каша очень вкусная»

и

«Каша — просто объедение!».

Первая их классной, а вторая Евдокии.

Хорошо хоть родители с тех пор перестали Федю записывать на комплексное питание, и велосипедная копилка снова начала пополняться.

Вспоминая тот случай, Федя провел обеденную перемену на пустой площадке между актовым и спортивным залами. Сегодня за литературой у них английский. Кабинет английского как раз по дороге в столовую, и Федя уже кинул там, у дверей, свой портфель. Но сам туда не спешил. Евдокия из столовой мимо этого кабинета по коридору пойдет, а здесь между залами, он, по крайней мере, в полной безопасности. Кроме физкультурника и совершенно безобидной учительницы пения, не с кем встретиться. Ученики не считаются.

На английский Федя понесся при первом звуке звонка и к концу дребезжащей трели был уже в непосредственной близости кабинета. Вбежал последним, но англичанка замечания ему не сделала. Снова успел.

Каждый урок английского языка у них начинается с отчета дежурного по классу:

— Ху из эн дьюти тудэй? — спрашивает учительница.

— Ай эм эн дьюти тудэй, — отвечает дежурный.

— Ху из эбсент? — еще раз спрашивает учительница, и дежурный или дежурная начинает перечислять, кто сегодня «из эбсент».

Сценарий диалога несложен и проигран в классе множество раз, но сегодня дежурит Оля Семченко и это проблема. Для нее все проблема — русский, математика, химия, физика, литература — любой предмет, хотя ведет себя Оля примерно, в классе сидит тихо, а на переменах, если не ест, дисциплинировано ходит по кругу.

Сейчас английский, и учительница в сотый раз задает классу все тот же вопрос:

— Ху из эн дьюти тудэй?

Оля молча встает со своего места — соседка по парте Люба Подрассветова ее локтем тыкнула. Они подруги, но Люба побыстрее и в сложный момент успевает вытолкнуть Олю вперед.

— Ху из эн дьюти тудэй? — повторяет учительница, глядя в круглое покойное лицо Семченко.

Оля молчит.

Весь класс шипит подсказками, то слева, то справа от Оли, то спереди, то сзади: «Аймэндьюти, аймэндьюти, аймэндьюти тудэ-эй».

Оля молчит.

— Ху из эн дьюти тудэй, Семченко? — англичанка повторяет вопрос так, чтобы Оля не сомневалась, что ответа ждут именно от нее.

— Ху, — открывает рот Оля, — ху-у, х-ху-у-у…

Она все-таки договаривает и третью букву, именно так, как услышала, и так, как очень непросто было сказать ей вслух при учительнице. Оля густо краснеет.

Класс взрывается гоготом, потому что смехом это назвать трудно.

— Тихо, тихо! — сильно стучит ладонью по столу англичанка. — Замолчали все!

Едва стихает общий гул, она продолжает:

— Я это, Семченко, попрошу тебя при родителях повторить в присутствии Александра Павловича.

Оля краснеет еще гуще, как буряк.

— Садись, двойка.

— За что? — вступается за подругу Люба. — Она же ничего не сказала?

— Ты так думаешь, Подрассветова? Тогда тем более двойка.

— Во-обще-е, — обижено крутя головой, Оля садится.

Учительница продолжает урок.

— Кто мне все-таки скажет сегодня, кого нет в классе? — англичанка временно переходит на русский. А когда нужные сведения ей сообщает староста, переходит к опросу по домашнему заданию.

— Ляшкин, — вызывает она, заглянув в журнал, — ты готовился? Тогда к доске.

Вообще-то в журнале такого нет, Саша по-другому записан — другая у него фамилия. Похожая, но другая. Однако англичанка с недавних пор нарочно зовет Сашу Ляшкиным. Услышала, когда его так кто-то на уроке окликнул, и зажглась:

— Ляшкин! Отлично! Я тоже тебя буду так называть.

Ей это так понравилась, что она сразу же попробовала и других в классе на клички перевести. Наверное, потому, что у нее самой фамилия огородная — Капустина, наверняка в детстве Капустой дразнили, вот и решила отыграться на своих учениках. Да только не на таких нарвалась. Следующим ей на язык Корсак подвернулся, на нем и обломалась. Он на том уроке несколько вопросов подряд задал, которые, начинались одинаково с «почему». Вот Капустина и говорит:

— А тебя я теперь буду Почемучкиным называть.

Витя смолчал. Но прошло минут пять, и Капустина его вызывает:

— Почемучкин, ­— говорит, — отвечай.

Витя сидит, смотрит в тетрадь, что-то там записывает или подправляет.

— Почемучкин! — громче говорит Капустина, — Ты что, не слышишь что ли? Вставай, отвечай.

Витя сидит, пишет.

Пришлось Капустиной окликнуть его правильно, как в журнале.

— Да, Людмила Николаевна? — сразу поднялся Витя.

— Я тебя два раза до этого вызывала, почему ты не отвечал?

— Правда? Извините, я что-то своей фамилии не слышал.

Капустина усмехнулась, но больше Корсака Почемучкиным не называла. А Саню так и кличет Ляшкиным, правда, он на это внимания не обращает. Ему по фигу, лишь бы двойку не поставила.

С Корсаком Федя тоже дружен, но как-то по-другому, чем с кем-нибудь еще. Они в одном классе со второго, но сошлись в пятом. Федя это хорошо помнит, потому что как раз тогда вдруг понял, что когда-нибудь умрет.

Он умрет, и все кончится. Для него. Его просто не будет. Все останется, а его не будет. Из него будет ничего. Бездонное темное НИЧЕГО, которое не представить, не понять. И понимания не будет. Такая его охватила тогда тоска и страх, что больше думать ни о чем не мог. Да и вообще думать не мог. Лежал, сидел, стоял в темной тоске и бездонном страхе, а на переменах ходил в одиночку по кругу в рекреации. И по той же рекреации, ведь учились они в одном классе, так же слепо кружил тогда Витя. Однажды они очутились рядом, и Витя первым заговорил. И заговорил вдруг именно о том, что так давило на Федю. Оказалось, что и Корсак до того же додумался, и он тоже в тоске, страхе, отчаянии…

С того момента они пару недель провели на переменах бок о бок, обсуждая страшное свое откровение. Потом тоска рассосалась. Они к ней привыкли. Смирились. Прежней нужды друг в друге у них теперь вроде бы не было, но она стала возникать время от времени и каждый раз по новому поводу. Очень часто, почти всегда, этот повод рождался у них одновременно. Как только Витя подходил к Феде на перемене, Федя уже чувствовал, с чем. И Корсак начинал говорить, что он думал о Боге и понял, что никак нельзя доказать, что Бога-то нет, а Федя подхватывал потому что уже третий день думал примерно о том же.

— Ну, конечно, никакого Бога нет, — утверждал Витя, — это понятно, не по облачкам же он бегает, и в космос уже летают. Но доказать, что его нет, все равно нельзя. Не получается. Как ты это докажешь, если Он сам решает, что ты думаешь…?

— Может, Ему надо, чтобы ты думал, что Его нет, — соглашался Федя.

— А может Он просто инопланетянин, — серьезно предполагал Корсак, имея в виду конкретно Иисуса Христа, — а сияние и звездочки вокруг головы — это антенны. И у святых также.

А Федя рассказывал Корсаку, что он думает, что весь мир бесконечен во все стороны и в увеличение и в уменьшение. И может быть атомы, которые они проходят по химии, это те же миры, маленькие звездные системы, где вокруг солнца — ядра, крутятся планеты — электроны. И может быть, на этих планетах есть жизнь, только то, что для той жизни миллионы лет, у нас — доля секунды. И наоборот.

— Точно, — включался Витя, — может вся наша Солнечная система — всего лишь атом или молекула в пятке какого-нибудь гигантского мамонта, живущего в другом мире с медленным временем.

О чем они только не переговорили, но темы для философских бесед возникают снова и снова, и тогда они отыскивают друг-друга в школьной толчее и кружат по рекреации.

Еще одной темой бесед были книги. Они оба много читают и больше других книг любят про приключения. Так расскажут друг-другу о том, что читают или прочли, а потом после уроков вместе в библиотеку идут — не в школьную, где книг не по программе мало, а в районную детскую, куда тоже почти вся школа записана. Эта библиотека рядом с домом Корсака, но и Феде недалеко. Федя берет там, что Витя ему подсказал, а Витя часто то, что понравилось Феде. С Витиной подачи Федя прочел про Лейфа и Эрика Рыжего — викингов, открывших Гренландию и проложивших путь в Америку до Колумба, и книгу «Земля Соленых скал», которою написал индеец Сат Ок, сын вождя племени шеванезов. А сам Федя вывел Витю на Конана Дойля, рассказав о Шерлоке Холмсе, «Затерянном мире», капитане Шарке и «Белом отряде». В их классе всерьез о книгах, кроме как с Корсаком, можно поговорить только с Рыжей. Катя тоже заядлый книгочей, но сейчас зациклилась на фантастике. Почти ничего другого не читает.

А еще вместе с Витей они сбегают с уроков в кино. Вообще-то Федя не прогульщик, но на хороший фильм на пару с Корсаком срывался неоднократно. На японский мультфильм «Кот в сапогах» и на фильм «Слуги дьявола» они в прошлом году бегали по три дня подряд на каждый, столько раз пришлось пересматривать — уж очень смешно — пока не выучили их наизусть. Оба они любят фильмы про индейцев с Гойко Митичем, некоторые из них тоже выучили. «Смертельную ошибку» и «Белые волки» Федя тоже по три раза смотрел и уж по одному разу вместе с Корсаком — это точно.

А вот вне школы, если только с урока в кино не сбежали или в библиотеку не пошли, они с Корсаком почти не встречаются. Только случайно. Потому что живут в разных дворах и у каждого из них там другие друзья есть — дворовые.

Чтобы не скучать на английском, Федя снова открыл в парте «Смок Белью», все-таки Джек Лондон эту книгу тоже по-английски написал, хотя теперь Федя и читает это по-русски. За урок он успел прочесть главу-рассказ «Поселок Тру-ля-ля», а когда английский закончился, на душе у него было почти совсем легко — впереди всего две перемены и два урока. Похоже, забыла про них Евдокия-то. Но где-то глубоко в нем еще вибрировала струнка тревоги. Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

Федя поднялся на второй этаж, где у них география, зашел, положил свой портфель — тут тоже на предпоследнюю. И только вышел из класса, напоролся на Шамина.

— Седой, ­— обнял Федины плечи Вовка, пристроившись слева. — Пошли, пошли со мной. Пойдем, отойдем в сторонку.

Он потащил Федю прочь из рекреации, сунулся в туалет, но тут же развернулся и увлек Федю в коридор, а потом на лестницу, а затем и на самый верх. Остановились они на последней площадке перед люком на крышу, где не было никого.

— Слушай, — начал Шамин, придав одним словом особую значимость всем последующим, но когда Федя уже приготовился услышать что-то существенное, Вовка как бы передумал: — На, смотри, — и сунул Феде в руку игральную карту. Федя посмотрел.

Это был трефовый валет, но вместо обычного изображения молодого человека в шапочке с пером, ему призывно улыбалась совсем голая женщина, да еще в такой позе, что вообще все видать. Да еще не рисунок какой-то, а фото, хотя и черно-белое.

— Ну как? — довольно улыбаясь спросил Шамин.

— Ну нормально, — одобрил Федя.

— Макс договорился с Овчиной на всю колоду. Все бабы разные. Я видал. Овчина трояк хочет. Макс предлагает нам на троих купить. По рублю скинемся. Потом по очереди. Неделю колода у меня, неделю у Макса, неделю у тебя. А играть в карты вместе будем, — Вовка рассмеялся.

Шамин на этом деле чокнутый. Ну, всем, конечно, интересно. Очень даже интересно. Даже очень-очень интересно. Но Вовка — маньяк, как говорит о нем Макс. Он видит голые части женского тела почти в любом кино — от «детям до шестнадцати», на которые иногда удается проскочить, до много младше. Какой-нибудь новый фильм в кинотеатрах крутить начнут, все его обсуждать начинают. Кто о чем, а Вовка о том, как в каком-то эпизоде у кого-то женского пола темный кусочек под юбкой мелькнул или сиська на четверть из халата выперла.

Также и во всем. Зайдешь к нему в гости, а он тут же картинку французского художника Делакруа вытащит — «Свобода на баррикадах», там у этой Свободы, что во фригийском колпачке с флагом в одной и штыком в другой впереди всех гаврошей, аж вся грудь нараспашку — обе сиськи наружу.

А Вовка уже книжку открыл и вслух фрагменты из Тургеневской «Аси» зачитывает или из «Митиной любви» Бунина — про темный треугольник между ног.

Книг-то у Шаминых дома тоже много…

— По рублю? — переспросил зачем-то Федя, все еще разглядывая карту.

— По рублю, — подтвердил Вовка.

— Хорошо, я завтра принесу.

— Договорились.

Они спустились по лестнице, вернулись в рекреацию, но Вовка уже не отлип. Он так и вис всю перемену на Фединых плечах, жарко бормоча у самого уха о красотах и позах остальных персонажей колоды, вернее о тех, которых Шамин успел запомнить при беглом просмотре. Получалось, что фотки там не только на традиционных картинках от валета до туза, но и ниже до самых двоек — колода была полной. Это радовало.

Отлип Вовка только после звонка на урок. И то, направляясь к своему месту в классе, еще улыбался и подмигивал Феде.

География — это почти перемена, даже лучше. Географичка у них такая — никакая. Он не злая, не добрая — ну почти никакая. Может вызвать к доске, и если ты не ответишь, поставит два, а ответишь — что-то другое, но для всех остальных, которых не вызвали, ее почти что нет. Почти что, потому что все остаются все же на своих местах, но делают при этом то, что им хочется. Девчонки обычно уроки. А у мужиков здесь война, оружие в которой бывает разным в зависимости от моды.

Мода в школе бывает на что угодно. На глазки, например, которые одно время все мальчики от первого до десятого вплавляли в уголки воротников школьной формы. Материалом для этих глазков служили кусочки разноцветной обмотки проволоки из телефонных кабелей. Еще раньше была мода на плетение из тех же проволочек ремешков и плеточек; была мода на игру в фантики, трясучку в значки, игру в коробок. И на оружие тоже мода бывает.

Принесет кто-нибудь однажды из дома трубку, через которую хорошо плеваться жеваной промокашкой, на следующий день такие трубки у всех, и все лупят друг в друга исподтишка на уроках снайперскими выстрелами. Но тут кто-нибудь принесет тонкую трубку из пустого стержня от шариковой авторучки и в ответ на одиночный выстрел засыплет агрессора длинной и колкой, как ледяная пурга, очередью пшена. На следующий день такие трубки у всего класса, а еще через день и у соседнего, а потом — у всей школы. А затем трубки сменят рогатки с тетивой из тонкой, как вермишель, резинки, которую почему-то называют венгеркой, или еще что.

В этом году популярны духовушки. В общем-то — это настоящие духовые ружья только самодельные. У Феди тоже есть, как и у всех рябят в их дворе. Он тоже себе такое ружье смастерил на досуге из пары трубок, сплавленных куском свинца, поршня из куска клюшки, снабженного войлочной прокладкой, деревянного приклада и резинового бинта, толкающего поршень. Духовушки лупят по-настоящему: выпущенная вверх пластилиновая пулька взлетает выше девятиэтажного дома, а с пяти шагов пробивает насквозь учебник истории. Та же пластилиновая пулька о стекло разбивается в каплю, но если внутрь пульки заложить свинцовую дробину, прошивает это стекло насквозь, оставив в нем аккуратную дырочку. Дробью они друг в друга не стреляют, а пластилином — запросто. После попадания через одежду на теле остается кровоподтек со струйкой под отслоившейся кожей. Больно, но Федя и ребята с их двора, лазают стреляться из этих духовушек пластилином в подвале дома, где ведут боевые действия среди сплетения труб в полумраке, оставляя на весь подвал только одну светящуюся лампочку. Однако в школу такое оружие приносят редко. Только Меля таскал одно время духовой обрез, но уж больно он шумный, чтобы стрелять на уроке. Вот трубка, рогатка — другое дело.

Сейчас мода как раз на рогатки с венгеркой. Кто-то гнет их из алюминиевой проволоки и носит в кармане, а другие вяжут венгерку прямо на два пальца — большой и указательный — лупят с руки.

Венгерка в дефиците. Чтобы ее раздобыть, надо ехать в Детский мир и выстоять там очередь в отдел конструкторов, вроде «Сделай сам». Да еще не факт, что она там будет. Можно, конечно, навязать на два пальца и резинку от трусов, но это лажово — сила не та.

У Феди сегодня венгерки нет, и бой с их парты ведет только Ляшкин, перестреливаясь с Калганом, Степой, Мишкой и Мелей, сидящими в разных рядах и концах класса. Безоружному Феде тоже достается, он уже дважды получил скрученной бумажной пулей по щеке и по лбу. Федя прячется за Ляшкиным, пластаясь по парте, но все равно под обстрелом.

Спасая лицо и отвернувшись затылком к классу, Федя вдруг замечает на расстоянии вытянутой руки пустой аквариум. То есть он всегда тут стоял, но до сих пор Феде в нем не было нужды. А теперь есть, потому что воды-то в емкости нет, но дно покрыто толстым слоем мелких камушков, каждый размером с изюминку. Федя тут же черпает из аквариума пригоршню и швыряет россыпью в ответ на Мишкин выстрел.

Тра-та-та, — лупят камешки по столешницам и беззвучно по головам и спинам одноклассников, но Мишка получил больше всех.

— Ах, ты гад, Седой! — доносится его приглушенный возглас, и когда Федя, как в бойницу выглядывает между разделяющих их согнутых спин, он видит, что Мишка трясется от смеха, радуясь Фединой смекалке, и в то же время пытается прицелиться из рогатки. Федя успевает нырнуть в укрытие, и бумажная пулька щелкает в стену. А через мгновение в класс летит новая горсть камешков, теперь в сторону Мели.

 — Седой, Седой, — громким шепотом взывает Кос — сосед Степы по парте. Они сидят совсем рядом c Федей в соседнем ряду. — Седой, мы за вас, по нам не кидай.

Возле учительского стола спиной к классу стоит Лена Жукова и тихим голосом отвечает урок. Самой географички за ее спиной даже и не видать. После опроса она начнет объяснять новый материал и, рассказывая, будет прохаживаться между рядами. Война в классе почти затихнет, превратившись в редкие снайперские перестрелки за спиной учительницы.

Так все и происходит.

Федя тогда полностью выключается из боевых действий и снова открывает под партой книгу. До конца урока он успел еще получить от Калгана пулькой в висок, но продолжил невозмутимо читать, как будто и не заметил.

К шестому уроку школа начинала пустеть, у младшеклассников уроков все же поменьше, и они массово отчаливают домой. С одной стороны спокойнее, с другой среди небольшого количества народа легче попасться на глаза завучу.

Федя отнес свой портфель в кабинет математики на геометрию, а сам вернулся в рекреацию, к которой примыкал и кабинет географии. Совсем мало школьников кружилось тут, только девочки из их класса и то не все, а мужики почти все куда-то слиняли. Вот появится сейчас Евдокия, и вот он тут, как на ладони.

Внутреннее беспокойство погнало Федю на поиски друзей. Почему-то он сразу пошел на третий этаж.

И не ошибся, там сейчас на первый взгляд вообще никого не было — пустой коридор от лестницы до лестницы. Но из-за угла из ближайшей рекреации доносились характерный топот и тихие возгласы. Смекнув в чем дело, Федя устремился на звуки. Ну точно, так и есть! Мишка, Шамин, Калган, Куля и Авдот рубятся в футбол ластиком.

— Седой, что пришел? — спросил Калган, намекая, что уже поздно включаться в игру.

— К нам иди, к нам, — успокоительно махнул рукой Шамин, а потом этой же рукой поманил Федю. — А Кулю себе забирайте.

— На хрен он нужен?! — вскинулся Калган, игравший до этого в паре с Мишкой против троих. И они вдвоем вели в счете.

— Ладно, давай-давай, — поспешно согласился Мишка, — А то звонок скоро. Куля, иди назад.

Игра возобновилась и продолжалась почти до звонка. Все-таки их засекла химичка, но устроить пофамильный разбор — кто на этот раз исчертил обувью линолеум в рекреации, они ей не дали возможности. Пожертвовав ластиком, молча пронеслись мимо учительницы на лестницу, а тут и звонок.

И все же, усевшись в кабинете математики, Федя очень волновался и все время посматривал на дверь. Не заявится ли химичка с дознанием.

Серафима начала урок, и Федя почти успокоился. Он безучастно просидел разбор домашнего задания, не вызвавшего у него затруднений при решении, и уже приготовился врубаться в новую теорему, которую заявила Серафима Владимировна, как вдруг дверь кабинета распахнулась без предварительного стука. Все Федино нутро разом ухнуло куда-то под парту, он почувствовал себя пустым и легким до головокружения, потому что в класс вошла Евдокия.

Вошла грозно и молча, насупив и так всегда суровые брови.

Добившись магической тишины, завуч обернулась к двери и тут же, словно по волшебству там появилась девочка.

­ Ну, кто? — строго вопросила Евдокия.

Девочка сделала четыре решительных шага, встала рядом и четко выговорила указывая пальцем:

— Он…, он… и он.

С каждым «он» девочка все больше краснела, а брови Евдокии поднимались все выше и выше. Не сразу завуч смогла продолжить. Лишь выдержав тягостно давящую паузу, все еще с поднятыми бровями Евдокия Михайловна протянула:

— Та-ак…

И жестко скомандовала:

— За мной!

Более ничего не говоря, она развернулась и пошла на выход вместе с девочкой. А вслед за ней молча поднялись и послушно двинулись в том же направления три лучших на тот момент ученика класса. По крайней мере, лучшие среди мальчиков.

Когда дверь за ними закрылась, Серафима выждала несколько секунд и быстро спросила:

— Кто-нибудь что-нибудь знает?

Но тут же осеклась, торопливо и строго махнула рукой и добавила:

— Ладно. Потом.

Урок продолжился.

Да в общем-то все всё знали. А до того, что не знали, не трудно было догадаться.

Все началось тоже с моды, под которую сначала попали вообще все ребята их класса, включая и Федю. Только Федя как-то сразу почувствовал, что мода эта нехорошая и, пару раз попробовав, вышел из-под ее влияния. Но в самый первый раз дух захватывало, когда они дружной ватагой неожиданно набросились на зазевавшуюся и ну хватать за то о чем не говорят, на что смотреть нельзя, чему не учат в школе. И очень даже ему это понравилось, но почему-то уже после второго раза вдруг стало стыдно. Так стыдно и неприятно до дурноты, что больше ни разу.

И не он один так. Сначала-то все…, но очень скоро Мишка, Куля, неожиданно Шамин и уж конечно Корсак вышли из-под влияния моды. Но многие продолжали, больше того, мода развивалась и ширилась. Она выплеснулась за пределы их класса, охватила соседние и выборочно спустилась вниз.

Есть такие девочки, у которых всего много класса с пятого. В Федином классе было много у Гали. Ей еще от Галаха доставалось. Разбегаясь для прыжка в высоту, она, краснея, останавливалась не добежав, потому что за планкой: «Ух! Ух!» — безобразной гориллой скакал Галах, руками демонстрируя, как и что у Гали разбегается.

А девочка, что вошла за Евдокией, училась классом младше, но у нее все уже было — много, красиво и сексуально — новое слово, пришедшее вместе с битлами.

Те трое с неделю подстерегали ее повсюду — и в школе, и по дороге домой. Вообще-то их было четверо. Только один заболел и сегодня не пришел в школу. Ему повезло.

К концу урока, все трое вернулись в класс. Расселись по местам.

— Ну, как? — успел поинтересоваться Калган.

— Потом, — буркнул кто-то.

Зато у Феди отлегло, так отлегло. Ведь когда в класс вошла девочка и сказала: «Он, он и он», Федя понял, что он-то спасен! Как бы высоко не взлетели на лоб брови у Евдокии.

Теперь Федя спешил домой. Сейчас он придет, позвонит Максу, и они с Олегом придумают, чем заняться вечером. Небось он уже оклемался после утреннего обморока. А может, сначала Федя поиграет во дворе в хоккей с Мишкой. А может… что-нибудь еще. Может, просто будет читать, валяясь на диване, или играть в солдатики, а за уроки сядет перед самым маминым приходом. Все можно. Потому что школьный день прошел для него без последствий. Обычный день — шесть уроков. Ну и линейка еще, будь она неладна.