***

Небо упало на город — и вот
в детскую комнату новый привод.

Лужи втянули в себя облака.
Дата и подпись, что в курсе УК.

Где воробьиная куча мала,
белыми нитками шиты дела.

И дыроколом пробита до дна,
синяя высь под ногами видна.

Это апрель. Это старый район.
Серая наледь советских времён.

Белое облако. Детская спесь.
Бланк протокола закончился весь.

Дата и подпись. Теперь навсегда —
синяя, полная небом вода.

Зыбкий околыш в проточной воде.
Это потом — никогда и нигде.

Но участковый окрестных небес
шествует времени наперерез.

И продолжает во сне протокол:
время — ничто, если дело — глагол.

***

Свет занимается дальний,
блики снуют по стеклу.
Чёрный и пирамидальный
тополь уходит во мглу.

Розные и золотые
блёстки скользят в никуда —
как по строкам запятые,
словно слова — ерунда,

словно кромешная ересь —
всё, что темнеет в окне,
и в сотворённом изверяясь,
бог маякует извне.

Словно залог продолженья —
суть не слова и дела,
а световые скольженья,
окон ночных зеркала,

лёгкий наклон тополиный,
длинная тень до угла,
над чернозёмом и глиной
полурассветная мгла,

дрожь ожиданья, испуга
лиственный шум угловой,
трассы небесного круга
над колготной головой.

***

Рассохся к осени сарай —
косой в прогалах свет.
Вороний грай, сплоченья край,
подмога сигарет.
На бреши брешь, куренья блажь,
горение небес.
Везде и всюду раскардаш,
и времени в обрез
к морозам щели извести
и розное скрепить,
когда темно уже к шести
и дождь готов кропить.
А в будке сумрак и сквозняк,
и утварь кверху дном.
И не успеть уже никак,
и мысли об одном —
что как былое ни храни,
а скорая зима
разъять твои труды и дни
нагрянет в закрома.
И с топором за рукоять
средь сумерек и льдин
разъятью противостоять
ты выделен один.

***

Град срывает крышу, крушит чердак,
разрывает прошлое на куски.
Потому как скрепам цена — пятак:
в щепки, в щепки — тело любой доски.

Душу камня — в прожитое ничто
огневым напором гремучих льдин.
И на дне беды, запахнув пальто,
осушая память, стоишь один.

Гром грохочет, прячет в раскатах смех
над простым намереньем жить в дому,
без небесных замыслов и помех
быть себе строителем одному. 

***

День на день не приходится больше.
Ночь за ночью не спится сполна.
Переводчица родом из Польши.
Пикировка на все времена.

Речи про посполитские войны.
Плечи шляхетской лепки вблизи.
Пани Мнительность, будьте спокойны —
всё с контекстом у нас на мази.

Этой книги сквозная интрига
точно бранного поля трава —
по краям чужеземного ига
без разбору бушуют слова.

И под утро —  не конны, а пеши —
стынут тени на стенах времён.
Из издательства злые депеши
добираются в дальний район.

Но покуда запястье гордячки
цепенеет в кацапской горсти,
ни в цветочной, ни в белой горячке
и дыханья не перевести.

***

И в Петергоф, и в Павловск заносила,
гнала в галоп сквозь парки и дворцы
сплошная блажь, нечаянная сила
глазной чумы и шалой зеленцы.

Лукавый пламень спутницы забытой
по перекрёсткам горя от ума
сквозной любовью, яростной обидой
ложился на картины и тома.

Чай-чифирёк, омлеты за копейки,
гостиниц полуночные ветра.
Свинцом безумья налитые веки
и дурнота под ложечкой с утра.

И сыпались из памяти ночлеги,
когда мелькали Зимний и Нева
в экскурсионном бешеном разбеге,
где пятки в кровь и кругом голова.

И вся в крови, история престола
грудину жгла и выжимала пот,
хотя и проще было бы простого
от лишних отбояриться забот.

Но жизнь вприпрыжку — жуткая отрава:
сезон сознаньем беден и бедов —
катиться влево, пялиться направо —
повсюду свет у кромки холодов.

И всё видны сквозь выходки нахалки
в гостеприимном мире без границ
пакет вина, бутылка минералки
и упаковка павловских яиц.

***

Снег подымает веки и смотрит в оба,
как божий день неохотно встаёт из гроба
выцветшей ночи, постылой речи, вчерашней смуты.
И по глазастому снегу текут минуты.
И высыхают, как чьи-то блажные слёзы.
Нынче опять вернулись в страну морозы —
Время искрит над весями и лесами,
переливаясь слёзными голосами.
И неподвижный воздух припаян к небу,
словно язык  — к воспалённому речью нёбу,
розноголосому времени на потребу,
лютым морозом наполнившему утробу.
Эти глаза из снега, из дыма уши  —
альфа ли и омега несметной суши,
где гробовой химерой вся кровь мутилась,
но принималась мерой лишь божья милость?

***

Снежок нечаянный пасхальный.
Переговоры ни о чём.
Твой ангел, гневный и нахальный,
за  левым мечется плечом.

Чем ближе  к ночи, тем кромешней
его предпраздничная прыть
категоричностью нездешней
с плеча без устали рубить.

И накануне воскресенья,
негодования полна,
в честь вероятного спасенья
восходит юная луна.

Её презрительной подсветкой
курносый профиль окаймлён,
с прищуром  злым, с усмешкой едкой,
с неудержимостью гулён.

Чуть не по-ангельски летучи,
черны лукавые черты —
всё помрачения да тучи,
а свет сквозит из темноты.

И если всё, что накануне
впотьмах катилось кувырком,
предстанет светом, канет втуне —
о чём ты нынче и о ком?

***

Он перегружен жизнью свежей,
случайной музыкой в ночи
по-над огнями побережий,
где сны легки и горячи.

Толпой заполнен отпускною,
слабомоторный катерок
неимоверною ценою
морской доматывает срок.

Экскурсионное корыто —
перекорёженный металл —
окрестной моросью покрыто,
и холод люки пропитал.

Но мчит судёнышко к причалам,
валяет чахлую волну.
И дело, в сущности, за малым —
не заглядеться в глубину.

А бестолковиться над чащей
подводных жизней в никуда,
не оставляя тьмы звучащей,
когда всё прочее — вода.

***

Мы купим вишни и черешни
и позабудем вражьи шашни,
солнцелюбивы и неспешны,
на всё имеющие шансы.

И будет света выше крыши
и ниже плинтуса боязни,
что под шумок в подполье мыши
перелицуют козни в казни.

Нам станут суслики милее
из грызунов  такого рода,
когда пойдём, от солнца млея,
куда затребует природа.

И будут косточки как пули
на перекрестьях сна и яви
в испепеляющем июле
итожить прожитое вправе.

Поля аукнутся убийством
до дрожи временного лета.
И мы шаги свои убыстрим,
чтоб не размазывать про это.

И смерти сглатывая запах,
пройдём, беспечны и раздеты,
сквозь строй зверьков на задних лапах
к русскоравнинным водам Леты.