«…Светлое воспоминание прошлого, Тургенев в это прошлое и уходит…» Так высказался о нем больше сотни лет тому назад один из лучших эссеистов Серебряного века Юлий Айхенвальд. Но при всей своей талантливости эссеист увидел в произведениях Тургенева далеко не все, а значит, и не все по достоинству оценил.

Прежде всего я убежденно заявляю, что в русской прозе Иван Сергеевич первый открыл одну из важнейших жизненных и литературных тем. Прежде, чем назвать ее, напомню, что в XIX веке в отечественной прозе доминировала, заполняла и журнальные, и книжные страницы социально-политическая проблематика. Всё новые и новые перипетии и веяния общественной жизни находили почти немедленное отражение в романах, повестях и рассказах. Иван Сергеевич старался вместе с другими собратьями по перу не отставать от современных идейных веяний. Но в этой тематике его вытесняли с первого плана и Гоголь, и Достоевский, и Лев Толстой, не говоря уже о Салтыкове-Щедрине. К тому же Тургенев — классик с негромким голосом, в отличие, например, от шумного многоголосья того же Достоевского.

Вот и его новаторство было так далеко от господствующих в прозе социально-обличительных тенденций, а стилистика столь гармонична, что ни критика, ни публика не заметила открытую им тему. А ведь он первый в русской прозе ясно увидел и показал, что не только социальная несправедливость делает людей несчастными. Оказывается, все обстоит еще хуже: даже в благоприятных социальных условиях человек сам, в силу особенностей своей натуры, может причинить себе тяжелейшее несчастье, может сам искалечить всю свою жизнь. Тургенев первым из наших прозаиков явил читателю сокровенные глубины любовных чувств, глубины их трагической дисгармонии.

Яркое и убедительное доказательство моего тезиса — это шедевр Ивана Сергеевича рассказ «Ася» (1858 г.). Образ Аси невольно вызвал в моей памяти лермонтовскую Бэлу и особенно толстовскую Наташу Ростову. Во всех трех живет стихия женственности. Да, Наташа — прелесть, спору нет. А вот Ася — не только прелесть: это готовый запылать роскошный костер. Ася — натура более яркая и неожиданная, чем Наташа. Лев Толстой — Геркулес литературы, но в живописном портрете Аси мастерство Тургенева роскошнее, разнообразнее и утонченнее толстовского живописания Наташи.

Повествователь Н.Н. (такими буквами обозначил его автор) в рассказе «Ася» вовсе не из числа выдающихся натур вроде Печорина. Зато в нем, помимо приятной внешности и воспитанности, есть сердечность и восприимчивость. И вот этого порядочного и симпатичного молодого человека со всем жаром своей пылкой натуры полюбила Ася. И первой призналась в любви, и готова была без промедления вверить ему самоё себя. Вот тут-то и выявляется разрушительное несовпадение характеров и темпераментов. Солнце Асиной любви быстро достигает зенита, безоглядно обрушивая на избранника опаляющий полуденный жар.

А у него в это время заря его любви только занимается. Его сердце в сумятице, ум — в лихорадочных сомнениях. В ответ на горячее признание девушки ему произнести бы что-нибудь вроде знаменитых слов: «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю!» Но он не произносит даже намека на заветное слово. Его заурядность побаивается огненной незаурядности Аси. Ася — незаконнорожденная, и не удивительно, что ее брат Гагин полуутверждает, полуспрашивает рассказчика: «Ведь вы не женитесь на ней!» Тот мог бы ответить, что категоричность Гагина безосновательна, что во всяком случае он вовсе не хочет расстаться с Асей.

Вместо этого он переносит неопределенный разговор на завтра. А завтра он уже не увидит Гагиных: они уехали неведомо куда. Н.Н. так и не смог их разыскать и остался на всю жизнь бобылём. «… Я знавал других женщин, — пишет он, ­— но чувство, возбужденное во мне Асей, то жгучее, нежное, глубокое чувство, уже не повторилось». Повествователь Н.Н. глубоко несчастен, и, заметьте, по причине глубоко личностной.

Сказанное относится и к Дмитрию Санину, антигерою тургеневского шедевра «Вешние воды» (1872 г.), то ли обширного рассказа, то ли напряженной повести, действие которой, как в рассказе «Ася», разворачивается в Германии. Н.Н. и Дмитрий Санин — это один и тот же человеческий тип. Но Санин попадает в куда более сложный любовный переплет, да и в целом «Вешние воды» много богаче, сложнее по фабуле и трагичнее, чем «Ася».

В «Асе» между влюбленными не стоит никто. А в «Вешних водах» роковую роль играет разлучница. Этот рассказ четко разделен на две части, первую из которых я не колеблясь назвал бы «Джемма», а вторую — «Марья Николаевна Полозова». Как тут не вспомнить, что полоз — это змея, но змея не ядовитая, в отличие от Полозовой. Вот эта ядовитая змея и вползает в душу Санина.

Первая часть рассказа течет куда спокойней и неспешней, чем вторая. Здесь повествование похоже на течение летней равнинной реки. Во второй части оно подобно горной речке, все быстрее и стремительней несущей Санина прямо к гибельному водопаду.

Джемма и Марья Николаевна, не знакомые друг с другом, — настоящие антиподы. Джемма — чудо совершенной итальяно-античной красоты. Она — словно ожившее создание Рафаэля. Она в равной мере целомудренна и чувственна. Ей не откажешь ни в сердечности, ни в здравом смысле, ни в решительности, ни — главное — в очаровании. И как станет ясно в конце рассказа, — в редкостном великодушии.

Ее семья не бедствует, но далека от уверенной обеспеченности.

Санин — владелец имения с не одним десятком крепостных. Для женитьбы на Джемме ему надо поскорей продать это имение. Себе на беду он случайно встречает старого и крайне неприятного знакомца Ипполита Полозова, официального мужа и беспрекословного раба своей госпожи Марьи Николаевны. Вот она-то очень богата и запросто может купить санинское имение. Но для торговых переговоров Санину на день-два надо расстаться с Джеммой, чтобы, покинув Франкфурт, вместе с Полозовым съездить к его жене в Висбаден. Вот и попалась рыбка на крючок!

Вторая часть «Вешних Вод» ­— это настоящее открытие эротизма в русской прозе, дотоле чуравшейся такой темы, как чувственное влечение. Полозова на пари всего за два дня соблазняет и совращает простосердечного Санина. Она затягивает чужого жениха в эротический, а затем и в сексуальный морок, да так, что Дмитрий забывает о Джемме и своей любви к ней. Изумительно точно и тонко, с большим знанием дела Тургенев описывает разнообразные ухищрения и приемы соблазнения — совращения, нигде не впадая ни в пошлость, ни в антихудожественный натурализм.

Однако вернемся к бедолаге Санину. В результате коварных ухищрений недоброй красавицы он становится не только ее сексуальным рабом, но и рабом ее полуживотного раба Ипполита. Любовь Джеммы растоптана. Жизнь красавицы-итальянки, ее матери и брата разрушена до основания. Дмитрия это слабо тревожит: ведь он во власти эротического морока.

Если Джемма ­— само добро, то Марья Николаевна Полозова — само зло.

Зачем Полозовой понабилось погубить сразу нескольких хороших людей?

Будучи истинным художником слова, Тургенев избегает объяснений. Право обдумать их он оставляет за читателем.

Мои догадки таковы.

Дмитрий Санин сделал большую ошибку, с жаром описав красоту своей невесты и пылкость своей любви к ней. Далеко не всегда красавица спокойно признает красоту другой, особенно ангельскую. Порочная и злая, не ведающая любви, Марья Николаевна не может допустить торжества целомудренного счастья двух чистосердечных молодых людей. Кроме того, она хочет развлечь свою скуку и переспать с Дмитрием Саниным, человеком приятной наружности, еще не расплескавшим свою страсть. Да и почему бы его не поработить, если он сам того желает?!

Перед нами девушка-ангел и женщина-демон, в природе которой нести разрушение.

Тип глубоко порочной демонической женской натуры впервые вывел на сцену русской прозы именно Иван Тургенев. И как метко, как богато ее описал! Конечно, впоследствие появится отнюдь не одна, ей подобная дама, особенно в литературе Серебряного века.

Слишком озабоченные социально-политической проблематикой, современники писателя не заметили его новаторства, лежащего в сфере содержательно-тематической.

Такие рассказы Тургенева как «Первая любовь», «Ася» и «Вешние воды» чаруют своим прозрачным лиризмом. Я вижу в них предтечу бунинской любовно-эротической прозы. Иван Сергеевич ничуть не уступает Ивану Алексеевичу в художественной красоте и силе воздействия на читателя.

Повесть «Дворянское гнездо» (1859 г.) так же, как названные выше рассказы, завершается крахом последней любви Лаврецкого, а значит, и крахом его последней надежды на счастье. Опять-таки не по социальным, а по личным причинам. В этих произведениях Тургенева неудавшаяся любовь означает неудавшуюся жизнь.

Их прочтение оставило у меня смутное чувство боли, и это интимно-прикровенное чувство я называю болью жизни. Ей соответствует подтекстовый эмоциональный фон всего творчества Ивана Сергеевича — это меланхолия, может быть, не столько сладостная, сколько горестная. Наиболее открыто она явлена в его стихотворении «В дороге», ставшем одним из любимейших наших романсов — «Утро туманное».

Нетрудно догадаться, каким образом повлияла на творчество И.С. Тургенева его личная жизнь.

Утешение Иван Сергеевич находил в творчестве и, говоря шире, в искусстве, возвышающем человека над горестями жизни, и прежде всего, в музыке. Не удивительно, что она звучит во всех названных выше его творениях.

И до небесных высей вознес писатель русскую душевную песню в своем дивном рассказе «Певцы». Там, в сельском кабачке, слушая певца Яшу, видавшие виды местные жители смягчались и в эти минуты были лучше самих себя.

Вот так же, оставаясь наедине с тургеневской личностной прозой, душа читателя становится глубже и умудренней. Она начинает понимать, сколь бесценна любовь.