Вячеслав Харченко. Чай со слониками: повести, рассказы. — М.: Время, 2018. — 320 с. — (Самое время).

…О чем нас обычно предупреждают в начале каждой книги? О том, что «может не торкнуть», если не слушать одновременно какую-нибудь зубодробительный музон вроде «Продиджи», или что все совпадения случайны, или же наоборот — обязательны, поскольку все герои с персонажами этого заслуживают. В самом начале сборника «Чай со слониками» Вячеслава Харченко (две повести плюс рассказы) нас готовят к тому, что узнать можно будет многих, и ведь действительно узнаем. Это вообще главное свойство хорошей прозы — узнаваемость мест и ситуаций, не говоря уже о людях. «Нет, все они творческие личности, рисуют, пишут, пляшут, — сразу оговаривается автор, — но спроси нашу дворничиху тетю Люду, и она скажет: «Полудурки».

А на самом-то деле, они не виноваты, виновата мы все, как говаривал Волк у современного донецкого классика. Правда, имея в виду зайцев. Ведь как это в жизни? «Пришла ахинея по электронной почте, — рассказывают нам. — Я взбодрился и написал в ответ какую-то чушь. Тут же отправил, но потом вчитался в полученное письмо, а там не ахинея, а ясная и восхитительная мысль, но чушь-то я уже отправил».

Или наоборот. Есть, например, у автора один герой, за которым, как за Христом, полсотни учеников ходит, один все время записывает, а сам он из монастырей не вылазит. А стоило психиатру взглянуть ему в глаза, и каюк — таблетки, уколы, «и стал обыкновенным шалавеком».

Так и в этой книге — ахинея, если взглянуть из-под скатертной бахромы традиционного Хармса, которую многие воспринимают за эталон черносмородинного юмора и заодно отношения к жизни, а тем временем у того же Малевича еще и белый квадрат был. Автор «Чая со слониками» тоже описывает быт и бытовые отношения вроде бы с юмором и даже сатирою — людей, нравы, времена — а на поверку выходит роман с толпой неизвестных, в которых мы почему-то, напомним, должны узнать «себя, своих близких, соседей и сослуживцев», как увещевает аннотация. Честно говоря, трудно не узнать, если грузить шкаф в квартиру к филологу приходят студенты Литинститута, как в одном из рассказов сборника. А покупают мебель бывшие его выпускники. «Еще один несчастный», — горько заметит главред газеты, куда придешь устраиваться на работу, он ведь тоже оттуда.

Таким образом, почти все герои этой прозы — сплошь интеллигенты, а ведь еще со времен Чапаева термин «интеллигибельный» трактовали вполне правильно. Не жилец, мол, среди сталеваров и лесорубов. То есть, профильная, получается, проза, узкоспециализированная. Если припомнить, то кроме Леры Маневич да Макса Неволошина, никто в таком стиле особо не пишет. Но Маневич — это девушка, Неволошин далеко — в Австралии, а мы все-таки о русской прозе мужского толка беседуем.

И вот выходит — точнее, герой в книге сам до этого додумывается, а мы уж переводим стрелки на автора — что все-таки любить свои литинститутские фантазии писателю никак нельзя, его при этом все равно заклеймят циником, лицемером и никаким не инженером человеческих душ, а бездушным социологом. «После этого случая Андрей упрямо твердил, что я похож на его маму, - вспоминают в одной из повестей сборника. — Это было крайне неприятное для меня сравнение, потому что его мама — майор милиции».

То есть позиция надзирателя, обличителя и никак не участника у героя чувствуется. И пресловутый зазор между ним и автором уменьшается. А так нельзя, свои комплексы нужно любить, даже отдавая их на время другим и наблюдая со стороны за тем, как они изживают себя в чужих руках (устах, лицах, судьбах). Иначе получается сплошной Гаврилов: «Мне будет очень тяжело лишиться Лели. Я так люблю Лелю. Нинель так и не берет трубку и не отвечает на электронные письма».

Впрочем, у автора случаются иногда такие прозрения, когда его герой любит не только девушек, но и тетю Люду, как бы эта самая усатая правда-матка не называлась в истории русской литературы. Как правило, это бывает, когда «Нинель смеялась заразительным смехом так громко, что дворничиха Вера Ивановна, подметавшая осеннюю листву возле общежития, останавливалась и смотрела на наше окно». Так могли смеяться только поселяне — после того, как князь трижды снял с них оброк, и терять было больше нечего, а еще — молодые «полудурки» в советском фильме «Мы, нижеподписавшиеся» — герои Куравлева с Муравьевой, когда один из них в яму провалился

А так, в повести «Спутник» из этой книги ее герой, конечно, сноб, для которого «с годами стало очень важно, чтобы женщина знала: правильно пишется «генерал Чарнота», а не «Чернота». Ну и романтик, конечно, заодно, когда «ее рыжие волосы болтаются по ветру и напоминают «алые паруса», Ассоль, точно Ассоль». В одном из рассказов, правда, только за эти волосы и любят дурнушку, наматывая их на руку и всячески издеваясь. В основном же, вереница вполне симпатичных женщин тянется до самого финала, ведь все последующие поколения, доступные герою, как Питеру Пену, уже не знают ни «Пинк Флойд», ни кем был Николай Кибальчич, ни кто играл в «Смерти негодяя». «— Вот мы с тобой, Игорек, семь лет знакомы, а ты до сих пор меня не трахнул. — упрекают героя. — Ну, нужна же какая-то причина… запах, стихотворение, музыка. — Как все у вас, журналистов, сложно».

Или, скажем, та же красавица-модель Леля из повести «Спутник». «Один раз я принес на показ смартфон и незаметно сфотографировал Лелю, хотя это было по контракту запрещено. В зале из опасения снимки просматривать не стал и только дома, когда выложил на компьютер, пролистал все фото. Ничего. Понимаете, ничего!» Как у Пастернака про Людовика и 14-е июля.

Да и с мужчинами не легче. Правда, не со всеми. «Я не люблю Сашу Соколова, — признается герой. — Раньше я этого стеснялся, а тут прочел эссе Гандлевского и узнал, что Лев Лосев тоже не признавал «Школу». Но уже достаточно того, что мужчин в этой прозе все-таки больше, чем женщин. Художник Панкрашин, новый муж старой жены Андрей, и еще один. «Я выскочил на тротуар, а Олег вдогонку спрашивает: — У тебя с Лелей что-то было? — Я остановился, немного постоял, даже закурил, и пошел, ничего не ответив». Сам-то герой точно знает, кто в том фильме играл, ну разве не оттуда снобизм, как у Цоя в «Игле», когда в конце его ножом пырнули, а он дальше пошел?

Хотя, конечно, страдают в этой прозе не только из-за своего профессионального (журналистика) отвращения к людям, выдаваемого за любовь к женщинам. «Все это бред — находиться рядом с Нинель или Светой, спать с Нинель, думать о Рае, мечтать о Леле», — восклицает герой. Поэтому не зря горькая повесть полируется более жиденькими рассказами. То есть, рассказы хороши именно тем, что кажутся легкими, а на самом деле — это концентрированный раствор жизни во всех ее видах, как у Брэма. Есть скоты во дворе, есть друзья на кухне (а за окном танки расстреливают Белый дом), есть любимый дедушка и даже природа, как у Тургенева с Пришвиным. «Летом, в жару, когда пылкое солнце вдувает в легкие душный пыльный воздух, а хлипкие трескучие комары жалят, как змеи, студенты любили окунуться в прохладную воду, изобиловавшую студеными ключами».

Кстати, где-то посередине пути мы узнаем, что у нетрахнувшего Игорька фамилия была Дробитько, и это многое меняет. Упомянутых «Продиджи» слушать не надо, Леля становится ближе и Рая кажется не такой страшненькой. И даже тетя Люда перестает махать метлой, как всегда, прислушиваясь.