— Тебя Матрёниха искала, — сказал Шурке Васька Силуянов.

— Зачем? — испугался Шурка. Вообще-то, он был не то чтобы пугливый, но Матрёниха, или Варвара Сергеевна Матрёнова, председатель их уличного комитета — это же не баба, а конь! Как начнёт матом крыть — заслушаешься! Одним лишь взглядом в землю вбивает! Очень сложная женщина. Сплошные противоречия.

А у Шурки — нервы и психика. Как это говорится современным языком, чересчур эмоционально реагирует на разные пустяковые раздражители. Неадекватный, в общем. Если проще — чудаковатый. Если совсем просто — уличный чудик, дурачок. Нет, в глаза-то ему такое редко кто говорит. Но все имеют в виду. А раз дурачок, то постоянный объект для насмешек и прочих ехидных подкольчиков. Этакий вечный всеобщий мальчик для битья, хотя этому мальчику на Пасху исполнилось уже тридцать два годика. Люди, они вообще существа жестокие. Им всегда приятно пнуть того, кто слабее. Закон джунглей — вечный закон: не можешь постоять за себя — готовься, сейчас мы тебя будем грызть, трепать, чесать и хавать.

— «Зачем» — проворчал Васька, тот ещё глумливый барбос. — Откуда я знаю? Где, говорит, этого чудака на букву «мэ» черти носят?

— Я на работе был, — начал простодушно оправдываться Шурка. — Как раз сегодня с суток пришёл. (Он охранником работает на привокзальном рынке. Охраняет какую-то там китайскую бижутерию в виде разноцветных огнедышащих драконов.)

— Вот вчера она тебя как раз и искала. Где, говорит, этот на «мэ»?

— Сам ты на «мэ»! — обиделся Шурка. — Чего тебе вообще от меня надо?

— Мне — ничего, — не обиделся Васька. Он вообще не умеет обижаться. Поколение «пепси». Всё по барабану.

— Это Матрёнихе надо. Сказала: увидишь — передай этому, который на «мэ», — и Васька достал из полиэтиленового пакета большой белый конверт. Шурка взглянул на конверт подозрительно. Он ему сразу почему-то не понравился.

— Эт чиво?

— Грамота.

— Хе-хе, — на всякий случай хихикнул Шурка, но Васька его смешливого настроения не поддержал, смотрел серьёзно и даже участливо, как на заболевшего какой-нибудь несерьёзной ерундой дебильного ребёнка. Сидевшие за доминошным столом мужики прекратили стучать костяшками, повернули к ним головы.

— Какая грамота?

— А я откуда знаю? Может, почётная, — сказал Васька и, раскрыв конверт, достал из его нутра большой, красиво разрисованный лист плотной бумаги.

— Ха! — сказал он. — Угадал! Действительно почётная! Тютелька в тютельку!

— Мне? — удивился Шурка.

— Нет, мне!

— За что?

— А я откуда знаю! — повторил Васька. — Не мне же она положенная — тебе! Ты возьмёшь, наконец, или так и будешь стоять, чудак чудаком на букву «мэ»?

Шурка опасливо-брезгливо, словно готовую кинуться на него гадюку, взял в руки бумагу.

— «Награждается охранник привокзального рынка Александр Филимонов в благодарность за признательность и совместно проведённое счастливое время», — прочитал он и изумлённо, ничего не понимая, завертел по сторонам бритой головой.

— Хирня кака-то, — пробормотал растерянно. — Какое счастливое время?

— «Какое», — ехидно прищурился Васька. — То самое! Которое в благодарность за признательность! Ох, хитрец! — и шутливо погрозил ему пальцем. — Оприходовал Матрёниху и теперь дуриком прикидываешься! А чего? Она баба справная! Ей ещё и шестидесяти пяти нет! Самый сок!

— Никого я не приходовал! — покраснел Шурка. Была у него такая глупейшая особенность: чуть чего — сразу краснеть. И это в наше-то время, когда краснеть все уже давным-давно разучились! Да, чудак — он и есть чудак! На ту самую замечательную букву!

Впрочем, была у этой девичьей красноты и другая причина. Очень деликатная. Не мог он с женщинами это самое… Не получалось почему-то. Шурка даже к докторам ходил, те его обследовали, давление мерили, анализы брали, в задницу лазили и даже зачем-то в рот заглядывали (уж там-то они чего найти хотели?) — всё нормально. После чего мнения у эскулапов разделились.

Одни говорили, что его мужская несостоятельность есть следствие перенесённого в детстве послегриппозного осложнения, другие — что это нервное, после того как его опять же в детстве укусила какая-то уличная собака. В общем, всё понятно с этими медиками! Те ещё штукари! Сами ни хрена не знают — и начинают валить на грипп в детстве, собак на улице, верблюдов в зоопарке, инопланетян в тарелках! Им лишь бы отмазаться, учёность свою липовую показать! Знаем мы эти околонаучные штучки! Тоже не пальцем деланные!

— Никого я не приходовал! — повторил он и залился свекольной краской ещё сильнее. — Чего балабонишь?

— Я? Балабоню? — Васька, как дешёвый артист, округлил свои бараньи глаза. — Вот же ясно написано: « в благодарность за счастливое время!». Ты мне баки не забивай! — и опять погрозил и опять пальцем. — Скока раз на Матрёниху слазил? Ну? Честно!

— Дурак!

— Кто?

— Ты!

— Спасибо, — сказал Васька, опять не обижаясь. — Я целое утро ношуся, как конь, с этой грёбаной грамотой, его ищу — и вот благодарность! Короче, с тебя стакан! А лучше пузырь!

— За что?

— За счастливо проведённое время! За грамоту эту!

Мужики-доминошники оставили своё увлекательное занятие, окружили их, уставились на диковинный документ.

— Действительно, — сказал Сергей Иванович Пономарев, почтенный мужик, пользующийся на улице беспрекословным авторитетом. — Слова, печать, подпись — всё на месте. А это чего нарисовано? — и, подслеповато прищурившись, наклонился поближе к бумаге.

— Иллюстрация, — почему-то пряча глаза и ухмылку, неуверенно предположил Васька, но Сергей Иванович уже ахнул и ошарашено вытаращился на рисунок.

— Ё-моё! Е*утся! — и ткнул пальцем в искомое изображение, на котором молодая блондинка и мускулистый чернобровый мужик застыли в откровенной совокупительной позе. При этом рот у блондинки был раскрыт до такой неправдоподобной степени, словно она готовилась проглотить одним махом мешок картошки, а мужик, наоборот, каменел скулами и сверкал глазами. Чувствовалось: очень напряжён. Здоровый, чёрт! Специально откормленный для своего увлекательного совокупительного занятия!

Остальные мужики удивлённо загалдели. Было понятно, что такие живописные картинки им по их дремучей необразованности были пока ещё в диковинку.

— Жёсткое порно, — авторитетно заявил Витюшка Корнеев. Он работает учителем младших классов, поэтому знает, что говорит. Как говорится, в курсе дел.

 — Я бы такой вкусной булочке и сам заправил, — размечтался он. — С нашим для вашего удовольствием.

— Это чего, сейчас такие картинки на грамотах рисуют? — удивился дед Потапов, в молодости, по его словам, которые, понятно, никто уже не мог проверить, тот ещё ходок. — А раньше, помню, всё Ленина со Сталиным. И серп.

— С яйцами! — уточнил Витюшка, несерьёзный человек.

— Ага, — согласился дед. — С твоими немытыми. И сверху с молотом.

— Это раньше было, ещё при капээсэсе, — сказал Васька. — А сейчас — демократия, свобода слова. Сейчас рисуй, чего хочешь. Хоть Ленина с Марксом, хоть бабу с Энгельсом, хоть яйца на заборе. Разрешается. Свобода слова.

— Да, чудны дела твои, Господи! — уважительно произнёс Потапов. — Видать, и на самом деле скоро конец света.

Грамота тем временем пошла по рукам. Мужики шевелил губами (читали), сладострастно-смешливо разглядывали картинку, восторженно цокали языками.

— Ты, Шурк, её в рамочку — и на стенку, — деловито посоветовал всё тот же неугомонный Васька. — Утром проснулся, потянулся, поглядел на неё — и сразу дрочить.

— Дурак!

— Опять! Чуть чего — сразу обзываться! Грамота-то не мне — тебе! Нет, ею просто так не награждают! Да ещё с такой картинкой! Да и чего ты так расстроился? Радоваться надо! Это же Матрёниха тебе тонко намекает, чудила ты с Нижнего Тагила! Понял? Намёк такой, сексуально-половой! Так что ты кукошки помой, трусняк чистый надень, морду побрей — и вперёд, на Бухару, патронов не жалеть! — Васька почти орал, и в ореве этом не чувствовалось уже ни жалости, ни насмешки, ни сострадания, а был лишь один то ли издевательский приказ, то ли беспощадный приговор.

— Покажи себя мужиком-то! Хоть раз покажи!

На Шурку было жалко смотреть. Он хватал перекошенным в немой истерике ртом воздух, щёки горели, губы мелко тряслись, а на самом кончике кривоватого носа застыла, грозя вот-вот сорваться, стеклянно—прозрачная сопля. На побитом крупной рябью лице отражалась такая тоскливая палитра самых разных чувств, которую не изобразил бы никакой художник.

— И сопли утри! — продолжил беспощадно добивать его Васька. — Бабы сопливых не любят!      

—Чего ты ко мне пристал? — взвизгнул Шурка истерическим фальцетом. — Чего тебе от меня надо? Чего вам всем от меня вообще…

У него вдруг разом упали плечи и голова, и с грамотой в повисших руках и с видом больно побитой собаки он побрёл домой. От всей поникшей фигуры повеяло такими откровенными опустошённостью и прямо-таки детской беззащитностью, что мужикам вдруг разом расхотелось хохмить и смеяться.

— Ну? — повернулся к Ваське Сергей Иванович, когда Шуркина фигура скрылась в переулке.

— Да ребята у нас в отделе на компьютере баловались, ну, я их и попросил, — самодовольно пояснил Васька. — Слабо, говорю, грамоту одному чудику нарисовать? Он простой, как вся моя жизнь, примет за чистую монету. А они: да как два пальца. Ну и наворочали для смеху. Перегнали на принтер — и вот, пожалте бриться. А чего? Надо же было этого… — и кивнул в сторону переулка, — …расшевелить! А то ходит здесь целыми днями как пень обоссаный. Смотреть противно.

— А баба эта с мужиком?

— С порносайта. Это ещё ничего. Там такие есть картинки, упасть — не встать!

— Значит, разыграть решил, — задумчиво пожевал губами Сергей Иванович. — И чего? Разыграл?

— Сами же видели! Пошёл как пыльным мешком ударенный! Подумаешь, расстроился! Доверчивый больно! Как его ещё на рынке держат, такого нюню!

— По шее, что ли, тебе дать? — задушевно спросил Сергей Иванович.

— Ха! За что?

— За такие шуточки.

Мужики снова устелись за стол, снова застучали доминошками…