В «Нелюбви» (1917) Звягинцева я почувствовал своё вожделённое ЧТО-ТО, но не обрадовался. Какой-то нехороший осадок мешал радоваться. Мне крепко непонятны были два эпизода. Зачем режиссёр сделал, что зрителю остаётся неизвестным, труп их или не их сына увидели в морге главные действующие лица. (Имеется в виду, и даже произнесено главным группы волонтёров, что от шока бывает, что люди отторгают непереносимое и не опознают труп своего близкого.)
Всё равно есть способ дойти до истины — сделать ДНК-анализ. Но для этого надо согласие родственников. А тут оба родителя отказываются. И непонятно, почему. И непонятно зрителю, труп чужого был или своего. И вторая непонятность — рыдания отца. Ну, мать ладно. Женщина. На трупы и вообще тяжело, а тут, понимай, обезображенный утопленник. — Истерика. При знании, что она-то, мать, больше всех виновата, что сын сбежал из дома — активно не любила его. Но отец? Он чего зарыдал? Да, он осознаёт и свою вину — не любил он сына и тем, погубил. Но всё-таки. На него ж это должно было произвести неизгладимое впечатление. И второго сына, от второй жены, он бы должен был ужу любить-то. Но нет. Режиссёр сделал отца швыряющим сына в манежик, а мальчика — заплакавшим. История повторяется. — Так зачем было режиссёру разрешать персонажу рыдания?
Ошибка?
Но Звягинцев — это ж такое имя… Как можно?.. Скорее себя (кто я такой?) надо подозревать в недомыслии…
Как вдруг меня осенило.
Но сначала я приведу аналогию.
Я знал мальчика-аутиста. У него не получалось общаться со сверстниками, и он гулял один. Проходя мимо одного дома, его всегда облаивала с балкона собака. Он по ней скучал, когда его на лето увозили к бабушке. "Я хочу домой", — "А кто там тебя ждёт?" — "У меня там есть собака".
Если распространить это на взрослого и крепко разочарованного, можно сказать: он полюбил отчуждение.
Вот так и Звягинцев. Подсознательно.
Нарушается одна моя догма: что идеал (а у большого художника произведение творится вдохновением, то есть подсознательным идеалом), — что идеал быстро не меняется. А в «Елене» (2011) и «Левиафане» (2014) у меня получилось, что Звягинцев — реалист. (Если понимать под реализмом социальное открытие, озарившее автора, когда до остальных это ещё не дошло.) Особенно в «Левиафане» мне виделись видевшиеся режиссёру зародыши спасения страны. — Так от 2104 до 2017 всего три года.
Или всё же вспомнить, что изменяемость-то идеала имеет место быть в природе…
Реализм уже очень охлаждённый, так сказать, стиль: так оно есть на свете, а мне какое дело. Полюбить отчуждение — совсем холодно. Но. Есть же и такой тип идеала — ницшеанство… Смерть любит: та лучше, чем скука… Вообще хорошо иномирие. Вневременность… Апричинность… — Так тут, в «Нелюбви»: Непознаваемость… — Перестают быть непонятными те две непонятности…
Мало того, становится понятным в начале фильма (да и в конце) долгий проход камеры по картине отчуждения — заснеженному бурелому на берегу реки с незамёрзшей, чёрной водой, мёртвой какой-то, без ряби.
Вот на это, ещё не заснеженное, дерево, слева, взошёл в начале фильма Алёша, раскрутил палочку за привязанную к ней ленточку и забросил на дерево, что справа. — Только и остался след на земле, что он жил на ней, — эта ленточка, так до сих пор и висящая на дереве. А Алёша, наверно, утопился. Для того и курточку снял. Только её и нашли. На заброшенной турбазе. Куда удирали от этого мира мальчишки. Как в «Левиафане» в развалину церкви. Но там, в «Левиафане», эта развалина, честная, противостояла новой, нечестной. И в том был зародыш спасения России. А здесь, в «Нелюбви», такого противостояния нет. Наоборот. Перед этим буреломом в конце — символическая сцена (Россия бежит на месте, а на Донбассе — телевизор показывает — гибнут русские): мать Алёши на балконе шикарной квартиры нового мужа бежит в спецтренажёре, и на ней надета фирменная курточка с надписью «RUSSIA». Лицо у актрисы — каменно-злое. Как всегда.
Скажете, а как же рождение гражданского общества в стране? В фильме ж огромный кусок времени показано колоссально организованное волонтёрское движение! Если правильно, что коммунизм — это свободный труд свободно собравшихся людей, то вот он, его ростки в капитализме.
Однако, посмотрите, как показаны эти люди. Как нелюди. Какие-то строго подчинённые задаче детали машины. Не только потому, что в униформе. А и потому, что предельно у них всё рационально.
«Один (по радиотелефону): Вышли к реке. Никаких следов.
Голос главного в радио-телефоне: Понял вас. Возвращайтесь.
Один: Принято.
Отец: В реке?
Один: Мёртвых не ищем. Это уже полиция, МЧС, если будут основания. Группа! Сворачиваемся. Возвращаемся на базу».
Додумываем. Да. Они работают за интерес. Бесплатно. Им интересно решать трудные поисковые задачи. Быть при этом в любом качестве. Чувствовать себя винтиком в замечательной организации. Проявлять личный профессионализм. Как бы мало его ни требовалось по большей части. И всё делать — очень быстро (заказов много). Не до сантиментов.
Нет благого будущего, «сказал» Звягинцев. В принципе нет. Всё — бессмысленно. И потому очень скучно. — Обычная манера ницшеанца доводить своего зрителя до предвзрыва, которого не будет, остаётся восприемнику самому додумать-дочувствовать до взрыва-экстремы, до иномирия в виде какой-нибудь Непознаваемости или иной метафизики, которую можно только помыслить, но не более. — Очень хорош для этого саспенс, «состояние тревожного ожидания, беспокойства. В английском языке этот термин широко употребляется при описании бытовых и жизненных ситуаций. В русском языке этот термин употребляется только применительно к кинематографу…» (Википедия). И Звягинцев роскошествует в этом саспенсе. Эти долгие планы, эти преувеличенные звуки, на которых обычно не обращаешь внимания: шум автомобильного мотора при разговоре в легковой, какой-то космический, что ли, шум тишины в поле, в безмолвном лесу. Или оконное стекло, которое само по себе никогда не замечаешь, а тут…
Остаётся одно сомнение. Метафизика ницшеанцев мне, экстремисту, верящему в благое сверхбудущее, почему-то очень нравится (наверно, за экстремизм сам по себе). Я её по большей части чутко удавливаю в произведении, и оно мне поначалу (до озарения, что это — ницшеанство) обычно смутно нравится. А с «Нелюбовью» была только смута-от-непонятности. Не натянул ли я потом своё любимое ницшеанство на вещь Звягинцева? Чтоб не посчитать, что ничего такого подсознательного его не будоражило, и просто ему де хотелось сказать «фэ» действительности — он и сказал. Образно. А образы — ничего неожиданного собой не представляют. И чтоб не счесть мне, что Звягинцев спёкся. — Мне теперешнему, — со своей идеей-фикс насчёт ЧЕГО-ТО (что сверхценно в произведении), — только и надо, что спасти от такого самосуда знаменитого режиссёра. Я готов закрыть глаза, что не почуял было необычности-ницшеанства, предвзрыва, в этом саспенсе.
Не знаю, как мне с собою разобраться. Судите вы, читатель.
27 ноября