На семейном столе Людвига Майна была солнечная печеная тыква и жареные каштаны. Семья Майн была бедна, но тыква была сладкая, каштаны горячие и сытные, с тонкой, дымящейся корочкой, которая с хрустом рассыпалась, если надавить на нее большим пальцем. Вечера уже были холодные и огонь удалось растопить славный. Льняная скатерть пахла свежестью и яблочным уксусом. В небольшой ивовой корзинке лежала еще горсть сырых карих каштанов, и маленький Клаус время от времени подкидывал их на горячие угли в краю очага.

Дом содержался в порядке и чистоте, и вся семья каждый вечер собиралась за столом. И пусть он часто был почти пуст, все они — Людвиг, его жена Марта, старшая сестра Клауса — Ингрид, и сам маленький Клаус были очень счастливы вместе.

Людвиг вот уже несколько лет был совершенно слеп, он помнил добрые любящие глаза своей Марты, и совсем еще маленькую Ингрид, но Клауса он мог различать только по голосу, гладить по голове, по его непослушным пышным волосам и сажать к себе на колени. Через некоторое время после того, как Людвиг потерял возможность видеть, он понял, что в этой утрате есть смысл.

Не видя человека, общаешься напрямую с его душой. Внешний вид его, красота или, наоборот, несоответствие привычному образу, не откладывают никакого отпечатка на представление о человеке, не мешают восприятию его истинного внутреннего мира. Не каждому человеку посчастливилось внешним образом своим полностью отразить свою душу. Есть люди, в обычном, общепринятом понимании некрасивые, но, что за душа у них, ведь она может быть необыкновенно прекрасна.

И как удивительно бывает открыть для себя, узнать и познать эту душу, повстречавшегося в жизни человека.

Потеряв способность созерцать окружающий мир, Людвиг стал больше его слышать, звуки и музыка мира всегда звучали в нем, но теперь они заполняли Людвига целиком, занимая то пространство в сознании, которое освободило пропавшее зрение.

Самая большая ценность в доме Майн — была скрипка Людвига. Это была скрипка мастера. Каждый миллиметр сложной деревянной формы отточен, выверен многолетним опытом. Некогда Людвиг был известным музыкантом. Но слава преходяща, а музыка…

Музыка вечна.

Она звучала в семье Майн всегда и повсюду. Когда Людвиг доставал скрипку из кожаного чехла, натирал смычок канифолью... О, этот чудесный запах канифоли! И осторожно трогал смычком струны... Сначала низкие ноты, глубоко, где-то внутри, в самой глубине души, на дне океана или среди могучих волокнистых хвойных стволов, жизненной силой своей столетиями стремящихся к небу, ввысь. Затем, поднимаясь вместе с тяжелой волной, всплеснувшей на солнце яркими брызгами, разгибая стебли приклоненных ветром и дождем к земле цветов и трав, выше, распрямляя крылья только что пробужденной к свету бабочки, и придавая им силу непокорной морской чайки, летящей на запад, к заходящему солнцу, звук поднимался все выше.

И вот он уже пел об утренней росе, о первых лучах на вершинах лесистых холмов, о том, как свет спускается в долину и как рассеивается ночной туман. Каждый раз это была новая, неизведанная еще песня. Но всегда она была о самом главном.

Небольшой дом Майнов — в один этаж — стоял на краю города, окруженного зелеными округлыми холмами. Окна дома выходили на Некар, перехваченный несколькими шлюзами, по которым можно было перейти на другую сторону. Маленький Клаус любил бросить в воду большой зеленый лист платана и бежать за ним вдоль реки, сколько хватит сил. Ему казалось, что вода сама несет его, вперед, вместе с листом.

Часто Клаус добегал до соседней деревушки на повороте Некара, там можно было сесть на деревянных мостках в камышах и смотреть, как меняет цвет вода под то и дело находящими на солнце густыми облаками, и как мелкой сетью пробегает рябь с одного берега на другой. Если удавалось прихватить с собой кусок хлеба, то можно было покормить одинокого лебедя, иногда появляющегося в этих зарослях. Лебедь прилетал откуда-то из-за холмов и с шумом, расправив крылья, опускался недалеко от Клауса.

Мальчику казалось, что глаза этой большой вольной птицы печальны.
Солнце вскоре спускалось, и в речной долине начинало темнеть. Уходя, Клаус долго смотрел на лебедя, тот все еще плавал среди камышей, иногда опуская в воду свой тяжелый клюв.

По воскресеньям, как и все жители города, Майны ходили в собор, слушать мессу. Что случалось с Клаусом, когда, разместившись на деревянных скамейках, и, открыв молитвенники, которые побывали в сотнях рук и тексты которых прошли через многие и многие уста и души, были перепеты и передуманы поколениями, все вдруг поднимались со своих мест, и тут, не дав вздохнуть, будто бы без предупреждения, как весенний ливень, всей своей мощью обрушивался на собравшихся первый аккорд органа.

И, продержавшись всего несколько секунд, срывался, бурлящим потоком уносясь куда-то вместе с Некаром, вдаль и вдаль, за шлюзы, потом, вверх, по холмам, вместе с оплетающим деревья плющом, день ото дня тянущимся к их вершинам, и, там, где начинался скалистый берег, звук вдруг обрывался, отрываясь от земли, покидал почву и воду и парил где-то уже в вышине, глядя оттуда на город, на высокие шпили собора, стремящиеся туда же, за ним… Вступал хор. Орган звучал в деревянных трубах, не заглушая людей.

И весь собор, каждый, кто был в нем, пел, пел молитву. Вместе, одним хором, одним миром. И тогда уже сам собор, как большой корабль, как всеприимлющий и гостеприимный ковчег, медленно поднимался над землей, теряя свой вес, на волнах набирающей силу, вместе с поющим хором, мессы…

Заключительные слова пастора еще слышались в воздухе, просвечиваемом многоцветными лучами витражного света, но уже закрылось несколько молитвенников, кто-то со стуком уронил один из них на пол, люди поднимались со своих мест, собор наполнялся тихим серым шелестом и шумом, будто бы набрасывались швартовые концы на чугунные крючья на пристани, и корабль-собор, скрипнув бортом о причал, выпускал своих жителей на твердую, но часто такую суетную землю.

Когда Клаусу исполнилось четыре года, Людвиг с Мартой отдали его в детский церковный хор. Старый органист, Карл Франц, был очень добр. Орган был его домом и миром. В кованом сундуке хранились ноты, все те, что нужны были для месс. И в нем же лежала кожаная папка для нот, в которых Карл Франц записывал народные песни из ближайших областей.

Органист выстраивал детей в два ряда с обоих сторон от органа, так чтобы всем было хорошо видно клавиши, и учил их петь. Каждого, с вниманием и терпением, он научил правильно брать ноты. И вот детский хор, умел уже, вслед за органом, расходиться на несколько голосов, опускаться вверх и вниз, переплетаясь между собой в чудесной стройной вязи.

Клаусу было интересно следить, как каждая партия ведет свою линию, идет по своему пути, пересекаясь то там, то тут, с другими дорогами и течениями, и как в самом конце все либо соединяются воедино, либо замирают на разных высотах, и держат их настолько долго, чтобы насладиться соотношениями расстояний между ними. Иногда Карл Франц вдруг останавливался где-то на середине такта, не закончив музыкальную фразу, и просил всех держать свои ноты, слушать отношения высот.

Потом хор переходил на следующую ноту в такте, и снова держал её долго, чтобы услышать красоту сочетания. Когда они пели так, одну ноту за другой, Клаус оглядывался вглубь собора, с высоты галереи, на которой находился орган, и ясно видел, что сводчатые арки, стрельчатые окна и перекрытия — все они выстраиваются, один к другому, делятся поперечными орнаментами, ровно в том соотношении, как поет хор. Затем, перейдя на следующую ноту, Клаус находил другие элементы в соборе, вновь будто бы выстроенные в правильном соотношении, как и звуки. Клаус закрывал глаза, представлял шпили собора и снова различал в них те же пропорции, или ближайшие производные от них, которые звучали и в этих песнопениях.

Музыка материализовывалась. Она была неотличима от видимого мира, она присутствовала здесь и сейчас, наполняя собой пространство и выстраивая все по своим правилам и законам, законам абсолютной гармонии. И, каменное произведение искусства, созданное человеческим гением, в силу своей красоты, подчинялось тем же законам, в которых существовала и великая музыка.

Пришла зима, в тот год холодная. Даже Некар покрылся некрепким льдом. От собора Клаусу надо было идти через старый каменный мост или через ближайший к их дому шлюз. Темнело рано. Город освещался слабо. Клаус остановился на середине моста. Под ним лежала иссиня-белая широкая лента Некара. Кое-где лед был тонковат и сквозь него просвечивала черная ледяная вода. Небо было ясное, такое же черное, как подледная вода, усыпанное звездами.

*

Людвиг и Марта сидели, взявшись за руки. Марта беззвучно плакала, и Людвигу не надо было видеть её, чтобы понять это.

— Будет-будет тебе, милая Марта, не надо. Ведь это наш Клаус. Он будет великим музыкантом.

— Знаю, Людвиг… Дождемся ли мы?

Людвиг обернул свое невидящее лицо в сторону открытого окна, из которого шел шумящий весенний воздух с Некара.

На ратуше пробили полдень, баржа у шлюза дала гудок, двое мальчишек, неся с собой запах реки, водорослей и рыбы, прошли у окна, обсуждая удачный улов. Людвиг дотронулся до упругих листьев ярко-красной герани, и она ответила ему своим сильным горьким эфирным ароматом.

— Жизнь наша коротка, Марта. Но музыка…

Музыка вечна.