Рождественский Форд
Однажды супермагнат Генри Форд, путешествуя по новогодней Флориде, увидел на шоссе девушку, пытавшуюся исправить свою шикарную машину — Кадиллак.
Форд остановился, вышел из тачки и спросил у автомученицы:
— Что-нибудь испортилось?
— Да, — ответила та, — но, к сожалению, я не знаю, что именно.
Форд заглянул в мотор и что-то там повернул.
— А ну-ка, попробуйте теперь.
— Владелица включила стартёр, и машина завелась.
— Я очень вам благодарна! — обрадованно воскликнул она. — Пожалуйста, возьмите десять долларов за помощь.
— Это излишне! — улыбнулся Форд. — Я достаточно неплохо устроен, спасибо.
— Ах так?.. — удивилась мадам. — Простите, ради бога. Я ошиблась. Всему виной ваш форд. Я подумала: если человек ездит на форде, ему бы не помешало десять баксов.
Как там наши?
Москва. Конец 1940-х. Весна. Тверская.
На скамейке сидит громоздкий мужчина — внимательно читает. Широко развернув любимую «Правду». Очень уж как-то по-весеннему распахнув чёрное драповое пальто: воротник стоечкой. Кепка по-блатному набекрень...
В заголовках пестрит, конечно, арабско-израильская тема — непрекращающаяся там война. Которая чрезвычайно волнует советский народ. Только-только вышедший из пожара Великой отечественной.
На лавку нескладно подсаживается некий тщедушный, закутанный в кашне небольшой очкарик в шляпе с узкими полями.
Явно стесняясь, сняв шляпу, искоса заглядывает в газету:
— Н-ну-у, как там н-наши? — спрашивает, чуть волнуясь и заикаясь.
— Какие наши? — по-шаляпински зычно басит сверху «громоздкий».
— Агабы естественно, — тут же отвечает подсевший, неловко поправив пенсне.
Моцарелла
Случайно нашёл в крайне отдалённом и чрезвычайно неизвестном мне отсеке холодильника спрятанную по какому-то (новогоднему?) случаю моцареллу. Большой кусок, блин.
Недолго (морально) мучавшись, втихаря нарезал кусман так, чтобы не то чтобы незаметно. Но, скажем, несущественно заметно. И... под пиво тут же и засадил его, кусман-то этот.
Вкус, скажу вам, дорогие друзья, мною (да и вами!) давно забытый... Учитывая «родные» наши «голандские», «российские», «вологодские» сыры по 100 р. за пачку из рядом-"Пятёрочки". Да-с…
Счавкал, в общем, схавал, схерачил — за милу душу: — за ушами только хрустнуло. Шуба завернулась. Рыло крякнуло. Морда треснула.
Сижу вот сейчас жду. Возмездие-то оно — не за горами. Звук ключа в двери… Песец.
Ты за что сидел? За Родину!
— Скажите, а после Афганистана, после того как ушли в запас, вы чем занимались?
— Да особо ничем… — Ему явно было неловко перед микрофоном журналиста.
— То есть геройское время службы сменилось рабочими буднями?
— Ну, какое там геройство? Служба как служба. Жив остался — и ладно…
— Вы же сказали, что не участвовали в боевых операциях.
— Ну… В больших войсковых операциях не участвовал. Так, в основном спецзадания, вылазки…
— Ковали победу диверсиями в тылу врага?
— Сразу уж и ковал… Громко это. А вы как мой адрес узнали?
— Направили к вам из общества «За Родину». Там нам дали списки, каждый взял по одному ветерану-афганцу, и вперед!
— Почему по «афганцу»?
— Редактор загрузил нас работой — кто добудет больше интересных героических фактов, того и напечатают на первой полосе.
— Понятно… Не повезло тебе, брат. Не припомню я что-то героических моментов.
— Так я это и сам придумаю — вы мне только, для толчка, подкиньте пару фактиков. Ну там: «По заданию правительства мы проникли вглубь вражеской авиабазы, выкрали секретную аппаратуру с картами планов по уничтожению советских частей…» Ну и так далее.
— Дак ты, вроде, лучше меня всё знаешь.
— Редактор сказал: за хороший сюжет ветерану выплатят вознаграждение в две тысячи рублей.
— Вознаграждение, говоришь?
— Ну что, пишем?
— Пиши, брат, пиши…
*
Они валялись тут, под скалами, третий день. Хорошо, что нашли расщелину для ночёвки — всё-таки укрытие. Во рту — песок и бесконечный ганджубас[1]. Блевать охота с этих самокруток. Но жрать-то надо! Вот и жрали зловредный кайф. Далеко забрались… Даже «духов» не видно.
«Силы на исходе» — смешная фраза для героической прозы. Не то что сил, мыслей никаких нет. Равно как и самой головы вместе с телом. Тело из песка, голова — зной. Лицо в кровь. Хотя, если надо, продержались бы неделю, две, какая разница.
Дождались!
Торговый караван в окружении автоматчиков медленно проползал мимо. Наркота и оружие непрерывно вливались в артерии мятежной страны. Не позволяя остановиться прострелянному, но непокорному сердцу.
— Пора.
— До встречи, браток!.. — слов больше не было. Всё обговорено заранее, сотни раз.
По намеченной тропе пополз в обход небольшой горы. Пять минут, десять — я на южном склоне, спиной к солнцу, на безопасном расстоянии. Приподнялся на локтях, глянул сверху: обоз во всю длину, с полкилометра. Про себя: «Давай, брат, время!»
Снизу крик: «Эй, не стрелять! Свои!» — руки подняты навстречу новой судьбе. Шум, гвалт. Серёгу обезоружили, подхватили под мышки, потащили к повозкам.
Дождался тишины, пустоты. Густой тяжёлый воздух подсказывал, что караван ушёл, забрав моего лучшего друга. Беспощадное светило вдавливало в камень, обездвижив, лицом вниз… Надо возвращаться.
— Колян, пошли со мной! — уговаривал он, — сольём какую-нибудь дезу и свалим в Штаты, попросим политическое убежище. Устроимся на радио — будем, как Сева[2], чесать за рок-н-ролл, обливать эту срамную систему помоями!
— Не, братан, я домой, на родину.
— Какая родина, к чертям собачьим. Совок треклятый, мать его!
— На родину хочу, в Ленинград...
Ничего не смог доказать: …был бой, да, отстали от группы, да, отстреливались. Серёгу убили, я дошёл до своих.
Снарядили отряд, послали искать. Тело не нашли. Всяк ведь могло случиться! Не помогло. Месяц, два — проверяли, следили. Я, как и раньше, ходил в разведку, устраивал засады. Думал, обойдётся…
Дали восемь. Потом ещё пять. Измена, пособничество, содействие… Жизнь закончилась, так и не начавшись. Я воевал, чтоб вернуться, — а вернулся, чтобы десять лет, как молитву, повторять последнее, услышанное на свободе по транзистору: «Итак, друзья, программа наша заканчивается — в конце, как обычно, вы услышите песню и очередную угадайку. Напоминаю, что ответы можно присылать в трёхдневный срок по адресу: Всеволод Новгородцев, Пост Оффис Бокс 76, Стрэнд, Лондон... повторяю… Пишите и просто так, без дела. Пока оставляю вас с угадайкой, прощаюсь до будущей недели. Счастливо, ребята!»
Ждал, когда же он скажет: «Дорогие друзья! Представляю вам моего соведущего Сергея Коврова. Недавно, так же как и я, покинувшего родную обитель. Он хочет рассказать о своём лучшем друге Николае из Ленинграда, с которым они вместе воевали в Афганистане».
Не дождался. И после амнистии — не дождался. И через десять лет после амнистии…
*
Он промокнул платком влажные глаза, вновь заметив собеседника.
— Ну что, на этом и закончим: «Награждённый двумя, нет, тремя боевыми медалями, герой нашего репортажа пересёк границу. Там, за мостом через Амударью, его ждала Родина и мирная, счастливая жизнь». — Нормально? Прочитать сначала?
— Не надо…
— Думаю, гонорар вам обеспечен, Николай Васильевич. Пойду сдавать материал. До встречи!
— До встречи, браток…
«А сейчас специально для Николая из Ленинграда звучит песня “Потому что я тебя люблю” группы Slade»…
Тюрьма. Ленин. Пробуждение
— Где я? — Вождь открыл глаза. Темно. Сыро. Пахнет (мягко говоря).
— Питер. Кресты. Ты — под шконкой у параши!..
Вождь закрыл глаза — ну вот!
Каждый раз одно и то же:
— Товаищи! Уважаемые, так сказать, аестанты-жулики-катойжане! Дайте сказать. Вам всё йавно делать нечего. А мне, нам, нечего теять. Кроме своей… своих… э-э… цепей! — за одним и посмеётесь. Над чуханом. Или погвёте его на куски.
— Смелый! Пусть выскажется! — слово смотрящего за хатой закон.
— Говори, чухан! — порешала камера.
Ленин продолжил:
— Мы, ушлёпки, шныи, подметалы скажем так: «Да, мы моем, убиаем, чистим! Аботаем, не покладая ук на благо общака. На благо вас, уважаемые аестанты — политические и блатные. Аботаем, заметьте, — но не стучим, не кысим! Не сдаём тудовой и блатной наод администации, оханке, пйоклятым писпешникам цаизма!
«Грамотно излагает, собака!» — отметил что-то в блокноте заключённый Ильф.
Великий Вождь жестикулировал, разогнувшись, у дверей камеры:
— Послушайте! Я хочу создать госудаство чуханов и ушлёпков. Без цая. Без министов поклятых. Жить и павить там будет — постой наод: двоники, кухайки, матосы, абочие и кестьяне! А цая, его генеалов и асфуфыренных генеальш — под асстрел! Нет, сначала — под шконку. А потом — под асстрел. Без суда и следствия! Мне… Нам нужны уководители на ключевые должности в моём… э-э… Нашем эволюционном военном комитете для свейжения действующей власти.
— А не попутал ли ты рамсы?! — раздалось с верхнего яруса.
— Как тебя зовут. Как?
Смотрящий одобрительно кивнул — скажи, мол…
— Троцик я, Лёвка.
— Будешь педседателем нашего абочего павительства.
Троцик поправил очки, приосанился…
— А тебя? — кивок на нижний шконарь.
Будущий Вождь вопрошал уже с центра хаты.
— Гришкой кличут…
— Будешь уководить нашим Интенациональным Комитетом…
Сразу в хате все притихли, участливо подбоченясь.
— Фамилия?..
— Зиновьев…
Великий выудил карандаш:
— Так, а вы (смотрящему) — будете, так же, как здесь, всё это контйолиовать в чезвычайном, так сказать, поядке — э-э-э?..
— Да, буду. Дзержинский Феликс звать.
— Хойошо! А ты, товаищ, кем хочешь быть. Звать-то как?
— Коба… Иосиф.
— Йоська, что ли? М-м-м… А усские в этой камее имеются?
Удар. Провал. Забытьё. Где он проснётся в следующий раз...
P.S. «Лежать бы так, спать и не просыпаться. Лет сто…»
Гламур
— Там все такие губастые!
— Ну и что?
— Худые такие!
— Фу…
— Такие все утонченные!
— Хм…
— Грудь — во!
— Да ладно…
— Джинсы, такие же рваные, только за пятьсот баксов.
— Ну, понял…
— Куртки приталенные, не как у тебя — балахон.
— Опять приталенные?
— Да! И причесон не лохмандейский, а чтоб коротко так!..
— Ну, то ж Москва-а!..
— Пиво зелёное с трубочкой. Не то что ты со своей «Балтикой-девяткой».
— Ладно, пришли…
— Открывай, хозяйка! Тук-тук, кто в ларёчке живёт? Открывай, не ворчи — доставай куличи.
— Так, а сейчас — смотри сюда: пистолет настоящий. Открыла входную дверь, быстро!
— Спокойно, хозяйка, не шипи. Давай, деньги выгребай! Всё, что ли? И сигарет ещё.
— Пиво зелёное дай! И трубочку. Куда полезла? Вот-вот, зелёное. Вытаскивай. И трубочку, трубочку.
— Валить надо.
— Ща-а. Трубочки достанет…
— О, кайф! Куда бредём — в клуб? Сколько там у нас?
— Полторы тыщи рублей!
— Ха! А там сколько надо?
— В Москве — вход триста баксов!
— Да где взять-то столько?
— Работать надо! Там везде — фейсконтроль. Мордой не вышел — не пропустят.
— Ну, у нас-то пустят, бесплатно.
— Что-то расхотел я в клуб идти — как-то грустно, темно. Гламура нет…
— А поехали в Москву!
— Поехали! Только куртку надо купить приталенную.
— Завтра купим.
— И причёску…
— Завтра.
— И шляпу такую… Как из того кино, помнишь?
— Ты зачем хозяйку-то ножом?
— Да ладно тебе.
Мразь
Не мог с собой ничего поделать. Не мог, и всё!
Откинулся…
Здесь, на гражданке, блин, темно и сыро. Почти как там.
Вернулся к матери, куда ж ещё?
Живёт себе, греется. Замёрз за шесть с половиной лет.
Так прошёл год...
Дождался наконец!
Поездом, потом на автобусе…
Зона. Женская. Он вроде как вольный, хорохорится.
Зэк он, в натуре зэк! Подошёл к воротам — ан вот он, страх: «Всё, готов. Боюсь? — Да».
Она вышла. Он представлял… Как много лет он представлял её, но появилась не она, увы.
Выползло сморщенное несчастное существо, плохо переставлявшее ноги.
Её — к его маме. Всё — для неё. Он обещал, он сделал. Обещал… Всё — для неё.
Приезжала её матушка, целовала его, обнимала, пыталась что-то сказать. Нахрена?!
Что он, маленький? Ничего не понимает, что ли? — «Да я сам такой! Только хуже. Хуже во сто крат».
В сознание вернулась через полгода. Сразу уехала к себе домой.
Ничего страшного...
К нему не собиралась — проблемы видимо. Сам рванул к ней.
Нашёл. В принципе, не очень удивился — проблемы были, порядочные…
На руках нёс её в наркодиспансер, затаскивал, затем вталкивал. Думал, временно.
Потом пристегивал-привязывал руки-рученьки вдоль да поперёк…
Весной пришёл встречать. Ждал, волновался — ведь он любил её.
Она не вышла — врачи сказали: «Подожди неделю», — «Какой базар!»
Так ещё полгода. Двадцать четыре недели.
Дождался!
Всё стало хорошо. Жили долго и счастливо… Месяц.
Чувствовал — что-то прёт, что-то уж слишком всё замечательно! — так и есть.
Ушла.
Знающие люди сказали — она ни на секунду не останавливалась, всё время кололась.
Ну, враньё же!.. враньё! Кто-кто, но он-то на ходу мог определить, под кайфом чел или нет. «Пять лет смотрел на эту бодягу, анатомию изучал по венам своих сокамерников. Кому вы хоте впарить эту лажу за мою девушку, жену?»
Но, видит Бог, так всё и было…
Нашёл её, выволок из подвала, прижимая к груди, — никогда так сильно не любил, — ведь вместе с ней он укачивал-убаюкивал всю правдами-неправдами задавшуюся жизнь.
И если спасет её, — себя-то вряд ли удастся, — то… Хоть что-то в этом мире потеплеет.
Он знал, чувствовал...
«Три года я лелеял наше с нею мирозданье».
Она сказала: «Всё, возврата нет!»
Верил.
Да и не сомневался, вообще-то... Сам оттуда, снизу, со дна.
«Уверен, что именно я — исчадье ада. Что хуже нет самого меня!»
И по сравнению с ним — хе-хе, о чем вы, господа?
«Ты почему не хочешь сына, а?.. Не вовремя? Ну как не время? Чего же ради столько лет я в зоне, в лагере проходу не давал своими письменами-полустонами?»
Он, успевая что-то заработать, ещё и от неё не отходил почти что ни на шаг… уже на воле.
Ведь он любил её, всегда любил.
Боготворил с тех пор, когда и вовсе было не до чувств.
Не вслух, конечно, это…
«Эмоциональное тряпье! Расслабился — и ладно, с кем не бывает? Хватит! Ты где?!»
Дождался!
«Где ты?»
Время ответить за базар
— Секундочку… Александр Евгенич, можно на два слова?
— Да-да… — расслабленно дожёвывая, вальяжно махнув рукой вслед уходящей охране.
— Слушай! — близко, бесцеремонно.
— Да, слушаю вас! — медленно, с неохотой вставая с кресла.
— Сейчас! Ты! Спрыгнул с кабака и сдёрнул с города, бегом! Чтобы жопы твоей здесь больше не было. Делай, б*дь, что велено.
— Э-э… Как со мной… Да вы знаете, кто?..
— Смотри сюда, шнырь! Люди сказали — ты переборщил. Поэтому ни здесь, ни в других наших заведениях мы тебя больше не увидим, понял?
— Да ты кто?
— Ты уже понял, кто. Второй раз я с тобой разговаривать не буду. Не-бу-ду, усёк? — И вплотную, в самое ухо: — Ты жрёшь с моей руки, падаль. Ты щели раздвигаешь с моего позволения. Сделай то, что тебя люди просят, сделай!!! Иначе… Это сейчас ты — петух недоделанный. А в своей «красной» зоне станешь настоящей расписной ярко-красной петушиной! Гребнем станешь! И тогда тебе, говно, никто уже не поможет, ни-кто, понял? — Быстро развернулся, ушёл, глядя под ноги. Шурша отливами чёрной кожи.
Вокруг — никого…
Кинул опешивший взгляд по золотым углам гранатового зала ресторана: где все?
— Товарищ генерал-полковник, — с выхода рывками бежал начбез, раздвигая инкрустированные столы, сбивая свечи.
— Вы где были, млять! Где-бы-ли-млять!
— Товарищ генерал-полковник, там опера с четвёртого отдела… Сказали, вам поговорить надо.
— С кем! С кем поговорить?! Кто это был, кто? Где они?
— Сказали: «Всё в порядке!» И уехали.
— На чём?
— Министерские номера. «Ауди» чёрная…
— Где вы были?
— Быстро всё… Я думал, вы в курсе. Они залетели, вроде как блокировали, а вроде и нет. Сказали, вы ждёте.
— Я! Тебя! Звания...
Вздрогнул, осознав.
Всю жизнь отдал служению Родине, России. И это не высокие слова.
В конце вот только… Последние два-три года.
Смалодушничал. Перед пенсией, внуками.
Пахнуло гнилью, тюремной плесенью… Черно́ всё.
Шашкой не помашешь. Возраст. Да и с кем воевать-то?
Это тебе не гопота босоногая.
Это как смерть. Только смерть — избавление, а это…
Пришло оно.
Время ответить «за базар».
Золотой певец
Мог ли предположить Михаил Иванович Глинка, — к концу 1830-х гг. маститый автор, написавший «Жизнь за царя», — что в его подведомственной Придворной капелле возникнет проблема с нехваткой персонала, история умалчивает…
Тем не менее, Глинка выпросил у Государя разрешение на поиск талантов для пополнения хора. Объездив сонмы мест, музыкант отправился на Украину.
Ребятишек он пересмотрел множество — пели все прекрасно. Ну, кто бы сомневался в необычайной песенности Малороссии!
Профессионально же приглянулся зрелый вполне мужчина — киевский семинарист 24-летний Семён Гулак-Артемовский: обладатель чудного бархатного баритона. Который поверг Глинку в неописуемый восторг. Подвигнув даже в некий «преступный», в своём роде, водоворот событий.
Как бы ни было трудно, Глинке удалось уговорить местные власти отпустить «мальчика» в столицу. Временно(!) оформив певчим в капеллу. И дал ли он кому «на лапу»; а может, пообещал что муниципалитету, — история также умалчивает…
М. Глинка, к слову, — шустрый малый в плане бюрократических перипетий. От коих извека страдала матушка-Россия. А весёлая бражная триада Глинка-Брюллов-Кукольник и вовсе могла натворить шумных дел!.. К тому же имея связи наверху… Вплоть до «самого».
Глинка «позабыл» сообщить о драгоценной находке директору питерской капеллы. Решительно не оставив парня в придворных музыкантах. Тайком подготавливая одарённого юношу к Большой опере. Чем в какой-то мере спас и определил его дальнейшую судьбу.
Много препятствий встретил М. Глинка на пути учения «похищенного» артиста. В будущем великолепного драматурга, композитора, создателя первой украинской оперы: «Запорожец за Дунаем». [Правда, Семён Степаныч позаимствовал «немного» у Моцарта, — но то уже тема другой статьи.]
Это и ярые обвинения Глинки в несанкционированной «краже». И нападки семьи, украинской епархии, — дескать, верните нам «золотого певца» во что бы то ни стало!
Так вот и потерял Киев лучшего церковного хориста…
В свою очередь, Санкт-Петербург приобрёл блестящего исполнителя. Верой и правдой послужившего Императорской сцене 22 года. Прошедшего непревзойдённую школу родоначальника новейших оперных верификаций — Михаила Ивановича Глинки.
Под венец невмочь
Кто бы мог подумать, что влиятельнейший немецкий музыкант, профессор, редактор популярной газеты Neue Zeitschrift für Musik Роберт Шуман безоглядно влюбится в дочь своего учителя Иоганна Фридриха Вика?
Который был несколько озадачен и недоволен сим фактом… Вплоть до крайностей — дабы ни коим разом не позволить сей союз.
«Сущий прощелыга, попрошайка! К тому же немощен», — наигранно причитал он Кларе. Пытаясь принизить значимость незыблемого столпа романтизма, лучшего пианиста Европы. Правда, если б того не подвела болезнь суставов…
Долгое время отец мучил молодых отказами. Изрекая, мол, претендент представляет из себя сущий «нуль». К тому же больной. [У Шумана начался паралич пальцев рук.]
В реальности, хитрый старый Вик по-стяжательски нагло не хотел остаться без денег. Которые ему приносили успешные выступления дочери-вундеркинда. Ставшей в ту пору знаменитейшей в Европе пианисткой-виртуозом.
Жених сделал ход конём. Решив обратиться… в лейпцигский арбитраж. Который — на удивление быстро! — признал-таки за невестой право брачеваться. По собственному выбору и желанию.
А вот что пробивной Роберт пообещал тогда судье, страстному любителю фортепиано и неизменному посетителю шумановских домашних концертов-сабантуев, — как поговаривал знающий люд в ближайших трактирах, — история умалчивает…
Характер
Основоположник веймарской «лёгкой» школы Ференц Лист [в противовес «академической» лейпцигской] был непрост характером…
Однажды он концертировал для весьма титулованных вельмож. Что было чрезвычайно почётно. Ведь на вечер могла прийти королева!
Она и пришла… Только, увы, шумным призраком возникла на половине действа.
Непереносимо долго устраиваясь с многочисленной свитой в ложе. Перешёптываясь, шелестя парадным платьем. Тут же о чём-то хихикая, «эсэмэся» приколы подружкам-хохотушкам, обсуждая наряды.
Лист, не выдержав, демонстративно прервал игру. Нервно встал, раскланявшись залу…
— Э-э, э… — прозвучало из недешёвого партера. — Что-то уж больно коротко, маэстро.
— Ничего страшного! — во всеуслышание ответил Лист: — Таким манером я дал возможность королеве расположиться поудобней.
Публика тут же повернулась к венценосной ложе…
*
В
— Что случилось? — по-французски спросил изумлённый царь.
Зал притих.
— Почему вы не играете? — повторил Николай на немецком.
Лист обернулся к императору:
— Холопы молчат, когда беседуют баре.
Каково Николай I снёс эту, вроде бы, грубость — одновременно похвальбу, — история умалчивает…
Впрочем, равно как умалчивает она и реакцию на грубость Листа вышеупомянутой императрице Ирландии, Индии и Великобритании — королеве Виктории.
Вверх тормашками
Перефразируя В. Стасова, если новый русский язык, музыкальный и поэтический, создали Глинка с Пушкиным. То реформатором собственно европейского и в большей степени немецкого симфонизма, также оперного искусства был, конечно, Рихард Вагнер.
Вообще Вагнер, если можно так сказать, был катастрофически гениален! Причём не только в оперном жанре. Но и в литературе, философии, истории музыки, эссеистике.
На своих концертах он поражал публику феноменальной памятью, дирижируя огромные по масштабу произведения наизусть. Без нот.
Однажды в Лондоне (в 1855-м) после такого «фокуса» с тремя симфониями Бетховена публика — с непривычки — как-то уж очень сдержанно встретила дирижёра. Не оценив выступления «по памяти». Почувствовав в том какую-то иррациональность. Подвох…
Назавтра Вагнер, выйдя на авансцену, как положено разложил бетховенские ноты. В итоге произведя фурор!
Всё было на своих местах — дирижёр, оркестр, великолепное исполнение. Объёмная партитура на пульте. Одно лишь «но»…
История умолчала, что — когда закрылся занавес, внимательный глаз мог заметить то, что было у Вагнера вместо нот.
Это была партитура оперы «Иван Сусанин» русского композитора Глинки. Но и это ещё не всё.
Глинка стоял на пульте… вверх тормашками! Ведь Вагнер абсолютно не нуждался ни в чьих подсказках.
Наглец
После мольеровской комедии «Лекарь поневоле» у Шарля Гуно, как говорится, попёрло… Популярность росла как на дрожжах. Увы, не увеличивались лишь капиталы.
Через год Гуно закончил гётевского «Фауста» (1859). Что тут началось!
Все последующие годы опера только набирала обороты — увеличивалось количество концертов, тиражи клавиров. Композиторы делали попурри на темы — бесчисленные ремейки, если сказать по-нынешнему. Но…
Гонорары никак не доходили до автора.
Издатель тоскливо жаловался, что все деньги тратятся на промоушн, маркетинг и накладные расходы. На что автор скромно пожимал плечами, и всё.
Как-то под рождество директор издательства любезно пригласил Гуно к себе на барбекю.
Во дворе большой новой виллы недалеко от Булонского леса гостей ждали сани, шампанское, веселые игры…
Шарль Гуно пришёл пешком, в старых ботинках, трёпаном пальто. Поразившись размаху феерического празднества.
Его встретил хозяин дома — в шикарной собольей шубе, с позолоченной тростью.
Гуно с нескрываемой завистью потрогал густой мех…
— Подарок из России, — напутствовал издатель.
— Я вас поздравляю, — недоверчиво оглядываясь, сказал композитор. — Видно, «Фауст» не даёт вам покоя…
История умолчала, что великий Гуно был недалёк от истины. Директор музыкального издательства, распоряжавшийся вверенными ему произведениями, действительно наглым образом присваивал себе гонорары многие годы.