Худой Жник

Жил на свете один малец. Ничем от других детей не выделялся. Так же лазал по деревьям, разорял птичьи гнезда, стрелял из лука. Бегал босым до поздней осени. Был крепким и худым, жилистым. А звали его Яр.

Сидел как-то Яр в дубраве под сенью дерева и починял свой лук, прилаживал к нему новую тетиву. Только он, согнув лук, зацепил петельку, как вдруг стоит перед ним неведомая красавица. Стоит и мерцает каким-то многоцветным сиянием.

Яр был мальчик храбрый, но и то оробел. Побледнел весь, а красавица улыбается и подходит. И склоняется над ним.

- Ты кто? - спросил Яр шёпотом, а у самого горло пересохло.

- Я-то? - сказала красавица. - Ты и сам знаешь. Я Красота!

Сказала это и поцеловала.

Когда дети нашли Яра в лесу, он был без памяти. Лежит и бормочет: «Кра-со-та! Красо-та...»

Однако к вечеру очнулся, но стал каким-то другим.

Времена те были очень древние. Жилось тогда человеку худо. Трудиться приходилось от зари до ночи.

И каждый работник был в человечьей общине на особом счету: кто – хороший охотник, кто – плотничает. А кто-то – силушкой обладает немереной. Такой и пни корчевать сгодится, и дубиной махать в случае войны.

Настала пора и Яру к делу определяться. Да только вводил он в сильное смущение родителей, да и старшины качали головой в сомнении: «Куда такого определять? К какому делу пристраивать?»

Уж больно был Яр рассеянный, да мечтательный. Давно было за ним это замечено. Ежели послать Яра пасти стадо, то он и коров растеряет, а иногда и самого искать приходиться. А когда найдут, стоят над ним в недоумении. Сидит парнишка на лугу, травку из земли повырвет, почву притопчет, да и рисует себе прутиком. То коров рисует, то коней.

Спросят его: «Зачем?»

Говорит: «Красота!»

Пробовали бить, да бросили. Негоже это бить убогого человека.

К колдуну водили, может на нём наваждение какое? Но и колдун не помог. Главное - велел не трогать.

Но как не трогать, когда никого в хозяйстве нельзя задарма кормить?

К ковалю отдавали в ученье, коваль выгнал. Железо пережёг. Охотники не взяли. «Невнимательный», - говорят.

Нигде в общинном хозяйстве зевать нельзя. Везде требуется сноровка.

И стал бы Яр у себя в общине дармоедом и дурачком, если б снова не колдун.

Колдун в общине был знатный – вещун. И жрец.

Люди из других мест приходили к нему за советом.

Общался колдун с духами пращуров, с Матерью-медведицей, с лосиными и волчьими духами.

Увидев, как легко и похоже рисует Яр и волков, и медведей, и лошадей, и туров, колдун понял, что это какое-то особое волшебство.

Отправляя охотников за добычей, прежде чем исполнить танец удачной охоты, колдун стал просить Яра порисовать. На стене земляной пещеры, за капищем, изобразить эту охоту. Чтобы он каким-то таинственным образом призвал и запечатал ещё не пришедшую удачу.

Яр послушно вычерчивал прутиком на утрамбованной глиняной стене заколотых копьями туров или мохнатых единорогов. Рисовал фигуры пляшущих от радости охотников. Потом обводил прочерченный рисунок, где разведённой охрой, где белой глиной.

У него получалось так похоже, что сердца охотников сразу наполнялись жаром и боевым трепетом, а ноги сами начинали выплясывать охотничий танец.

Теперь ни одна охота не начиналась без рисунков Яра. Но так было зимой.

Весной община выжигала участок леса под засев ржи. Охотники все больше становились пахарями, и Яр снова трудился на подхвате. За весну, лето и осень Яр успевал растерять все остатки зимнего уважения к себе, как к помощнику колдуна и рисовальщику удачной охоты. Он снова был Ярик-дурик, самый худой работник в общине.

Однажды промыкавшись, таким образом, весну и лето, был он определён общинными старостами на бабий труд – жатву.

Под женские шутки и прибаутки вручили ему серп и определили делянку. Но понаблюдав за его трудом, бабы сильно рассерчали.

Яр работал серпом неверно: то брал выше, то ниже, то и вовсе под корень; и вся его делянка представляла собой причудливый рисунок неравномерно сжатой ржи.

- Ох, и худая из него жница, получается! - охнула одна бабёнка, молодая и бойкая.

- Какая же он тебе жница? - возмутилась другая, пожилая баба. - Мужик он!

- Ну, раз мужик, значит, жник! - ловко ответила молодуха под звонкий бабий смех. - Все одно – худой!

Так и прилепилось к бедолаге это прозвище - «Худой Жник»!

А за что, спрашивается?

За то ли, что сама Красота выбрала его, сделала своим зеркалом, чтобы через него мочь любоваться собою. Через художника.

Ордынская песенка

Знаешь карагым, я еду и вижу всюду твои глаза. Твои особенные глаза цвета каменной оренбургской соли. Такого цвета небо весной. И у меня на сердце тоже весна.

Спою-ка я твою смешную песенку. Я не помню слов, но помню припев. Хороший припев:

- Ой, ляй-лю, ляй-лю, ляй-лю!

Именно так. Самый подходящий напев, когда сидишь, развалившись на мохнатой лошаденке и впереди дальняя дорога.

И ты, раскачиваясь в седле, поешь:

- Ой-ой, ляй-лю, ляй-лю, ляй-лю!

И сам дьявол тебе не противник. Потому что ты великолепен.

В лисьем треухом малахае. В свисающем рукаве овчинной шубы кроется хвостатая камча с припасом. На каждом плетенном хвостике, при взмахе, свистит свинцовая пуля-жеребе. А за широким поясом – длинный, кривой нож, перекованный из косы-литовки.

Я еду к тебе и не знаю, что твои братья забьют меня цепами, а отец воткнет в спину большой жалаир, которым сгребает скошенную траву.

Я не вытащу своего ножа. Я не свистну своей смертельной камчой. Просто увижу твои глаза и вспомню наконец, припев твоей смешной песни:

- Ой-ли – люли стояла, ой-ли – люли стояла...

А кругом только серое небо и снежная степь. И ветер свистит:

- Ой-ля-а-а – н-н!!!

Конь хрипит и выпускает пар из ноздрей. В свисте ветра он чует отголосок далекой волчьей песни.

Там где-то в застывшей до хруста степи, кружат на месте волки, завороженные вынырнувшей из облаков полной луной и вскидывая морды вверх, поют:

- О-о-о-лю-ю-ю-м!!!

И я тоже пою:

- Ой-ляй-лю, ляй-лю, ляй-лю!

Я еду к тебе, карагым. Я уже скоро приеду.

Тайная тропа

Проснулся он быстро. Услышав первый посвист утренних синичек. Улыбнулся. Синички сказали что день светлый и погожий.

Вставать утром всегда проблема. Особенно если оттягиваешь время бодрствования до поздней ночи. Но сегодня не так. Выходной. Значит свобода.

И тут возникает соблазн. Тело не хочет вставать. Хочется открыть глаза, потом опять вздремнуть, потом полежать держа книжку перед глазами, но думая о своем, ощущая телом уют нагретой постели.

Но нет. Он уже давно запретил себе такую роскошную потерю личного времени. Потому что еще сияет утро, но трещина ночи уже присутствует. И туда постепенно утекает день – его свет, его краски и динамика. А трещина все растёт, пока не превратится в полноценную ночь.

Он подумал, что смерть тоже, в сущности, такая трещина, куда убывает потихоньку и незаметно вся жизнь, а смерть растёт.

Подумав о смерти, расстроился. Дураки были те мудрецы, что все время талдычили – помни, мол, о смерти. Смерть надо забывать! Хотя в самой попытке забвения, всегда маячило это жестокое знание. Мы смертны.

Он не любил ночь и не любил смерть.

Встал. Пошёл чистить зубы, подсмыкивая старенькие пижамные брюки и спотыкаясь со сна, но торопясь избавиться от гадкого вкуса и запаха во рту. Еще одно напоминание. Мы тленны.

Главное правило для выходного дня – чтобы ничего не происходило.

Обычная бытовая, привычная жизнь. Жизнь для себя. Без телевизора, без новостей, без телефона.

Странные люди, встав с утра, устремляются к телевизору и сидят, смакуя чужую жизнь. А там кого-то любят, потом предают, кого-то уже убили или только собираются, и слёзы и крик и опять слёзы. Особенно бабы. Очень любят смотреть на слёзы, и сами потом плачут.

Нет. Мы сейчас заварим кофе, съедим поджаристого хлеба с клубничным джемом и выкурим папироску.

Папироска в его мире – очень важная вещь. И доставать её всё труднее.

Чтобы настоящий «Беломор». Питерский. Только там натуральный табак, а не резаная бумага и опилки в химическом соусе.

Это все, что осталось от старого мира.

Конечно, на улице он папиросы не курит. Люди тогда начинают удивлённо таращить глаза, думая бог знает что.

Для выхода он держал китайские сигареты «Панда», тоже неплохие и тоже редкие.

Задумался, добавлять в кофе немного коньяка или нет? Нет. Замутнять сознание лучше в будни, когда нужно выдержать тяжесть трудного дня.

Сегодня только чистый кофе. Крепкий и ароматный. И горький.

Кофе должен быть горький. Даже чтобы немного вязло во рту. Так пьют арабы. Они понимают вкус кофе.

Позавтракав, он пойдёт на прогулку.

Сейчас зима, поэтому так важны голоса синичек. Они гармонизируют пространство своим свистом.

И не просто свистят, а иногда говорят по человечески.

Одна недавно пела:

- Светит, светит, светит сва! – Отчетливо, но с синичьим акцентом.

Светило в тот день ослепительно. И отражалось от снега.

Он долго искал что такое - «сва»? Оказалось – солнце, на санскрите.

Поэтому он верил, что синички подают ему тайные знаки. Слышишь? Понимаешь!

О! Ещё как слышит! Ещё как понимает!

Поэтому он начал оставлять синичкам сало на балконе. Покупное! Возводил он это в ранг жертвы, синичек возвышая тем самым до звания первосвященников.

Более того он был как бы уверен, что и деревья говорят. Что служат им листья голосовыми связками, а ветры навроде дуновения из лёгких.

Роза ветров мира, это лёгкие всех лиственных деревьев. С весны до осени они говорят и говорят непрерывно.

Ах, как они говорят! Слушал бы и слушал. А люди поднимают такой тарарам, что уши вянут.

Это была его игра. Разговоры птиц и деревьев. Не то чтобы он в это верил, но хотел.

Другая игра, которую он придумал для себя, была его тайная тропа. Он всегда гулял по своей тропе.

Игра состояла в том, чтобы через улицы и тротуары, дворы и заброшенные пустыри провести свой маршрут прогулки.

Люди ходят по разному и как хотят, а он только по своему маршруту. Идёт и чувствует, как постепенно отпускает усталость от переменчивости жизни, переменчивости мира. Всё на свете предательски меняется, но не его тропа.

Допив кофе, он вдохнул и задержал в лёгких сладкий дым первой за утро папиросы.

Дым на самом деле горький, но осязается как сладкий.

Как там, в священной книге христиан – «сладкое им казалось горьким, а горькое сладким»? Хмыкнув про себя начал одеваться. И пошел на прогулку.

Шоссе

Стою и размышляю. До ближайшего моста через шоссе ещё пилить и пилить. А перебежать опасно. Идёт поток. Шоссе скоростное.

И жара.

Гляжу, какая-то точка блестит на бетоне. Движется.

Да это жук!

Ползёт жук через скоростное шоссе. А ведь он не ползёт, он идёт. Чувствует ли он, что шоссе скоростное? Бред. Это у меня от жары нелепые мысли. Наверное, жук имел бы шанс перейти дорогу, если шоссе было рассчитано под его скорость.

Но нет. Никаких шансов даже для очень проворных жуков.

Шелестят шины. Автомобили проносятся так быстро, что он даже не способен уловить их движение. Меня утешает только то, что он не почувствует боли.Не потому, что смерть придёт на большой скорости. Просто насекомые не чувствуют боли. У них нет таких органов.

Сколько раз я в детстве бестрепетно и с хрустом давил их каблуком намеренно. Потому что не относился к ним, как к одушевлённым существам. Помню сердобольную тётку, которая корила меня: «Им же больно!»

Какое-то жалостливое чувство проникло тогда в моё сознание - им больно! На время я перестал давить всяких насекомых именно поэтому. Им больно.

Но потом забыл это чувство и опять давил их, из-за той гадливости, что они во мне вызывали. А оказывается, им вовсе не больно. Природа снабдила их таким утешением – они не страдают. Собственно, они и в утешении не нуждаются, поскольку не страдают.

Но та же природа не оставила им больше никаких преимуществ. Их хитиновый покров слишком хрупок для нашего мира. Он пригоден только для мира жуков.

- Однако этому жуку невероятно везёт! Он благополучно перешёл шоссе и скрылся в придорожной траве.

Заметил ли он, как ему сегодня везёт? Думаю, нет. Думаю, что он не заметил ни единой машины. В жучином мире машин нет.

Он шёл как свободное существо свободного мира – бесстрастно, уверенно, целеустремлённо. Это я эмоционально переживал за него. Это мой пульс учащался, страшась за судьбу этой бесчувственной твари.

Наверное, в сравнении, именно я слаб и несвободен, а он велик!

Обливаясь потом, поплёлся к ближайшему мосту.