Я не считаю себя чересчур сентиментальным человеком, и уж точно не западаю на слезливые мелодрамы. Но читая роман "Убить Бобрыкина", мне приходилось время от времени откладывать книгу, часто-часто моргать и проглатывать тугой ком в горле, чтоб прийти в себя. Александра Николаенко — не только мастер поэтического слова (да, хотя роман написан в прозе), но и внимательный тонкий психолог и большой человеколюб. Много любви.

В украинском языке есть выразительное слово — "божевільний" (сумасшедший), дословно — "свободный, освобожденный богом". Но, как мы видим из книги, далеко не всегда душевный разлад — это внутренняя свобода; возможно, теснее и нет ничего, чем узкая черепная коробка, чем клетка из ребер, в которой бьется запертая живая человеческая душа.

Ну, а теперь по порядку.

Название

Я давно и много слышала о романе "Убить Бобрыкина", но прочитала — совсем недавно, буквально за неделю до вручения автору премии "Русский Букер 2017".
К сожалению, иногда сужу "по одежке", и что-то отталкивающее было для меня в названии романа — что-то такое провинциальное, грязно-детективное, мелкое (конечно, в процессе чтения становится понятен весь смысл этой "угрозы" убийства), и даже фамилия Бобрыкин звучала брыкливо, неприятно, почти ругательно.

То ли дело Шишин...

Главный герой

Щемит в душе от одного только звучания имени главного героя — Саша Шишин ("Шишкин лес" — так иногда называет его ненавистный одноклассник — и правда, в имени слышен шелест, неутихающий шум).

С первых строк главный герой вызывает то ли жалость, то ли нежность, сострадание, чуткое понимание. Или, может, только я таким вижу Шишина, хрупким, беззащитным внешне, растерянным — внутри? Вижу, как дети смеются и пинают ногами его синий мешок со сменкой, как приглашают поиграть в прятки и разбегаются, оставив одного... Как в страшном сне Бобрыкин безжалостно трясет, мнет Шишина и вытряхивает жалкое содержимое его карманов ("ключи и мелочь, стеклышко зеленое, дверная ручка, соль, сахар, спички, фольги кусок..."). Как строгая и суеверная мать лишает ребенка вкусного сервелата в постные дни, как ругает за рассыпанную соль и цедит в чашку разбавленный компот, жалея ягод.

Что-то невыносимо знакомое, близкое... Может быть, я вижу в Шишине себя? Узнаю своего прежнего внутреннего ребенка, никак не взрослеющего, обиженного на всех, никем не понятого, "сворачивающегося в запятую" в страхе, в туманном осознании своей беспомощности, слабости перед большим и враждебным миром?

Александра Николаенко говорила, что написала роман о Человеке, значит, почти о каждом человеке, о каждом из нас.

Другие персонажи

Как раз незадолго до прочтения романа я стала свидетелем малопримечательной городской сцены — в троллейбус вошли двое, мать и взрослый сын. Каждый, наверное, видел такие неразлучные пары: мать — рано постаревшая, седая, изможденная, с лицом, выражающим скорбь и безнадежное отчаяние, и сын — в противоположность ей гладкий и круглолицый, румяный, с безмятежно детскими чертами лица и невразумительной речью, почти лепетом...

И мне подумалось: все тяготы судьбы мать тянет на себе за них двоих, и проживает двойную жизнь — собственную и слабоумного сына, и даже на ее внешности поставлен отпечаток судьбы.

Александра Николанко талантливо показала, как переживают, мыслят, беспокоятся, страдают оба — и юродивый сын, и мать.

Потому я не испытывала предсказуемого отвращения к матери Шишина, несмотря на такие описания:

"Мать была седая, длинная как палка, сердитая, в халате сером, беззубая. Из тапок торчали дырки пальцев с не стриженными желтыми ногтями."

Даже чрезмерная, доходящая до абсурда религиозность матери, предубеждения, вера в вещие сны и бытовые приметы, откровенная глупость и мракобесие, злобность и жадность — все эти черты, искусно изображенные Александрой Николаенко, вызывают жалость и снисхождение. Да, эта женщина подавляет, уничтожает, делает несчастным сына, но не преднамеренно — она, разумеется, желает родному ребенку блага. И скупые, грязные слезы на ее морщинистом лице мы видим неоднократно.

"— Сынок… послушай… Меня послушай, я плохого не желаю, не скажу…
Он вздрогнул. Мучительно, не понимая, с ужасом смотрел на мать, она вертела руки, рукава крутила, закутанная в шаль, безумная старуха, по щекам, как ржавчина из кухонного крана, слезы… Слезы мутные текли.

— Ах, бедный, бедный мой хороший… — и, опустившись рядом, тронула по голове…"

Что же до Тани и Бобрыкина, то они, как второстепенные персонажи, показаны несколько расплывчато и невыразительно.

Бобрыкин-ребенок — нахал, шутник и забияка, против которого дружат неразлучные Саша и Таня. Бобрыкин-взрослый — импозантный, хорошо одетый и уверенный в себе мужчина, который за язвительным словечком в карман не полезет.

"...красивый Бобрыкин ненавистный, в лоснящейся бобровой шапке, белозубый, чернобровый, в широком шарфе, небрежно брошенном за спину".

Таня-ребенок — взбалмошная, но добрая и чуткая девочка, единственный друг застенчивого, даже затурканного Саши. Он просто не мог не полюбить ее всей душой. Таня-взрослая — сдержанная и отстраненная соседка, замужняя женщина и мать. И если сначала ее романтические письма, адресованные Шишину, несколько сбивают с толку, то в конце она ясно дает нам понять:

"— А я люблю его.

— Кого… его?

— Бобрыкина, кого!

— Как это любишь…?

— Так. Люблю, и все".

Мир произведения

Мир произведения — маленький, суженый до жилого дома, до квартиры, за окнами которой — привычный двор, дорога, гаражи.

"Сжигает солнце тень, а к вечеру так тихо во дворе, что кажется звонок велосипедный чудом, и солнце поселилось в стареньком саду"

Мир, скукоженный до болезненного, искаженного сознания Саши Шишина, шаткий, неустойчивый мир, покоящийся на "четырех слонах" — скорбные причитания и нравоучения матери, нежные письма Тани, серость и беспросветность быта, ненависть к Бобрыкину, а "слоны", в свою очередь, опираются на "черепаху" — несчастную, неразделенную детскую любовь.

Сюжет

Среди самый частых и обоснованных нареканий в адрес романа — его бессюжетность, или, вернее, своеобразная зацикленность.

Произведение состоит из 49 глав, которые как деревянные бусинки нанизаны на нить повествования, их можно перебирать одну за другой или читать в произвольном порядке — по сути, каждая из них самостоятельна, каждая — как новый куплет долгой, заунывно-тоскливой песни.

Современный читатель, как мне кажется, избалован острыми и оригинальными сюжетами, как кинозритель — спецэффектами экшенов, он берет в руки книгу, ожидая нетривиальной завязки, вовлекающей в прочтение, интриги и нарастания напряжения, впечатляющей развязки.

Роман Александры Николаенко не только не заигрывает с искушенным читателем, а порой даже издевается над ним, снова и снова, глава за главой показывая одно и то же жутковатое, тоскливое, жалкое бытие персонажей, только чуть-чуть с другого ракурса.

Саша Шишин томится детской несбывшейся любовью, смотрит в окно, комкает в уме воспоминание за воспоминанием, тайком нюхает земляничное мыло, которым пахнет Таня, читает и пишет письмо за письмом, видит страшные сны, выслушивает монотонные предостережения и проклятия матери, но больше всего — страдает от тягостного молчания Тани, которая давно уже вышла замуж и родила дочь, а еще — ненавидит ее мужа, Бобрыкина.

Все это мы видим в каждой главе...

Все это мы видим в настоящей жизни — за редким исключением бытие "маленького человека" не содержит крутых поворотов и головокружительных перемен. День за днем, год за годом со скрипом и стоном крутится одно и тоже колесо.

"И стало, Саша, так. И вечер был, и было утро. И рай был на земле. И человек был в нем, в нетлении бессмертным, для вечного бытья. "В нетлении бессмертным" — думал он, не очень веря матери, что все не тлело".

Неужели можно было сократить, сжать этот сюжет? Нет, это было бы сродни самоубийству ("Удавлюсь" — подумал Шишин" в первой главе) или, в конце концов, к осуществлению изначально задуманного убийства ненавистного Бобрыкина ("Убей его, любимый, милый мой хороший! Убей Бобрыкина! Убей его, убей!") и матери ("— Убью тебя сейчас. — Убей, — сказала мать").

Но кульминация настолько размыта, что позволяет предположить несколько вариантов финала, и один из них… Впрочем, пусть читатель сам интерпретирует эти и другие последние строки произведения:

«И все… — подумал. — Все». В кармане перочинный нож нащупал и щелкнул кнопкой выдвижной».

Другой, тоже вполне вероятный финал — намерения так и остаются неосуществленными, и в реальности, за пределами сумрачного сознания Саши, ничего не происходит, все остается, как и было, без явных изменений.

"А вверх по лестнице с газетой поднимался Бобрыкин ненавистный. А вниз по лестнице спускалась мать с ведром"

Форма

Пожалуй, самое "вкусное" в произведении — это великолепный напевный слог, образность, благодаря которой даже уродливые, банальные детали пейзажей и интерьеров видятся красивыми, как сквозь изумрудное бутылочное стеклышко.
Это редкая, устаревшая разговорная речь, такая уместная, как точные и выверенные штрихи на затейливом рисунке.

Это непривычный для прозы ритм, местами неровный, тем самым скрадывающий швы между реальностью и воображением, ритм, который так гипнотизирует читателя, что просто невозможно оторваться от чтения.

Шишин сделал шаг и тут же отступил на шаг, остановившись за спиной ее, чтоб так не пахло близко от волос густых и светлых полем, кленвой осенней, яблоневым садом, летом золотым, корой еловой, листиком у липовой ракушки, сережками ольхи, и кожаным окладом «Оливера Твиста», мороженным за десять в размокшем вафельном стакане, кексом в пудре, пальцами в смоле и одуванчиковым медом. От ослепительной полоски ее крахмального воротничка и узеньких лопаток, крест—накрест стянутых коричневыми крылышками платья на булавке. От плеч ее, от россыпи веснушек, сбегавших с носа по щеке, от теплого дыханья, которое нельзя было поймать и спрятать в узенький карман нелепого пиджачного костюма. От губ, в которых прятался смешок, и глаз, в которых прыгали светлинки; от уголка ресниц и жилки у виска, и завитка, свернувшегося с ухом… Чтобы не щекотало у щеки, не обжигало жаром, пугливым, странным, тайным, внутри не щекотало, не звенело, не прыгало так оглушительно и звонко так-тик-так…