Дети сидели на корточках и шептались, не решаясь подняться по ветхой деревянной лестнице.

 — Я не смогу, я ни разу его не видел.

— Ты трус! Не бойся! Если не пойдёшь, ты будешь трус.

— А ты ходил?

— Мы все ходили, иди!

— Он меня поймает.

— Он уже старый, не поймает. Он просто страшный, он «дэхсэтли». Иди скорее, он сейчас выйдет.

Наверху вода с шумом провалилась по трубам. Самый младший стал подниматься наверх, стараясь не скрипнуть ни одной ступенькой. Шаг за шагом он оказался на втором этаже, выглянул в длинный коридор, вжался в сырую стену и стал ждать.

Дэхсэтли сильно шаркая ногами, вышел из уборной и медленно побрёл к себе в комнату. Мальчик успел заметить щетину на бледном лице, она была мерзкая серо-белая, прорастала клочками на впалых щеках. Грязный коричневый халат до пола. Скрипит, покачивается ведро. Руки скелета, все опутаны синими венами.

Надо было идти за ним шаг в шаг почти до конца коридора, такое было задание. Хорошо если дэхсэтли не обернётся и не остановится, если он услышит — плохое дело. Однажды он обернулся! Затащил маленького Имрана к себе и сожрал его. Так рассказывал брат.

Если не идти за ним, а всем сказать, что ходил? Назовут трусом, будут смеяться.

И самый младший пошёл, следом, как учили, упираясь взглядом в согнутую спину. Скрип ведра заглушал стук сердца. Ещё немного… вот скоро его дверь, нора дэхсэтли… ведро покачивается в руке…

Вдруг с улицы крик! Это отец Рустама всех зовёт. Беготня на лестнице. Они убежали. И брат убежал? Здесь теперь один? Бросили его? Одного с дэхсэтли. Обернулся, смотрел в тёмный коридор. Как много он прошёл. Вздрогнул, вдруг понял, что они оба и страшный и он уже не идут, а стоят на месте. Посмотрел в его сторону, увидел мутные бесцветные глаза, как у пьяных. Дэхсэтли смотрел на него, готовился затащить к себе в нору!

В маленьком своём кабинете, сгорбившись над бумагами, щурился музейный лектор и экскурсовод. Эту комнатку в бывшей немецкой колонии, а ныне музее, решено было выделить молодому сотруднику за довольно большой объём исследований, которые он проводил. Свой уголок, заваленный бумагами и книгами, Николай, так его звали, полюбил больше, чем родную квартиру. И здесь проводил, уже без преувеличения, большую часть своей жизни.

Здание администрации музея расположилось в «доме холостых братьев» колонии, а нынешний кабинет лектора Николая являлся раньше, чем-то вроде чулана.

Весна проникала и в это пропитанное историей хранилище через узкое оконце, играя тёплыми лучами. Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошёл Красницкий — старший.

— Надеюсь, не выгоните, — произнёс он.

Николай, всё ещё щурясь, всматривался в гостя, не узнавая.

— В каком веке были, дорогой? — Красницкий осматривался в надежде скорее присесть.

 — Вы здесь? Давно не встречались. Мне говорили, что больны…

— Да, болел, но теперь уж довольно. Вот стало полегче. Навещаю своих друзей. Здесь негде сесть, любезный…

— Ах! Да вот же, — Николай переместил пару стопок бумаг и прочего и на свет появились два сносных стула.

 — О, да тут и для Афанасия Ивановича место есть, — старик Красницкий выглянул за дверь. — Ну, войдите же, мне тяжело!

Афанасий Иванович, дворецкий в доме Красницкого, вошел, поправил стулья, затем сухо поздоровался.

Гости замолчали, и Николай, растерявшись, не знал о чём говорить.

— Здесь, значит, трудится мой ночной собеседник, — вроде как улыбаясь, заговорил старик Красницкий, оглядывая комнату. Ему на глаза попалась толстая потрёпанная книга. Он аккуратно взял её в руки и начал перелистывать серые страницы.

 — Чертежи? Механика? У вас?

— Да, вы в этом больше поймёте, чем я.

— Расчеты, выводы, схемы, — Красницкий листал дальше.

— Вам действительно интересно?

— Требует изучения. Может, и ерунда какая нибудь.

— Это история. История для вас, самое её начало.

— Интересно, интересно. Но, батенька, чай здесь не попьёшь, тесновато. Я рад, что побывал у вас. Знайте, что здоров уже, поэтому жду! Не забывайте старика.

Все трое встали.

— Может, в кафе, здесь рядом небольшое, — Николай пытался быть гостеприимным.

— Нет уж, благодарю. Приезжайте лучше к нам в субботу к одиннадцати. Если погода позволит, навестим лошадок, поговорим. И хорошо поедим, кстати. Прихватите книгу!

— Я могу её вам отдать. Посмотрите в свободную минуту. Давно хотел показать её инженеру. Мне интересно, что вы скажете.

— Откуда она у вас? Нашли на чердаке?

— Нет. Один мой друг. Он спасатель. Муниципальный спасатель, не МЧС…

Старик нахмурился, а Афанасий Иванович уже достал бумажный пакет и укладывал книгу туда.

— …Так вот у него был вызов. Срочный. Упало дерево. Упало, знаете, от ветра. А место глухое — Песчанка. Это посёлок так называется — Песчанка.

— Расскажете позже, когда будете готовы! Тем более мы немного спешим.

— Да я готов! Посёлок отрезан от всех железной дорогой и бетонным забором, а с другой стороны степь.

Там несколько брошенных двухэтажных домов красного кирпича, раньше такие давали железнодорожникам, а вокруг дома на земле. Живут в основном цыгане или приезжие. У них там свои порядки…

— Дерево, вы говорили про дерево! Оно упало!

— Да! Упало дерево и моего друга вызвали опиливать, но работы не проводились…

— Почему же?

— Упавшее дерево не угрожало ни людям, ни коммуникациям. Распил в таком случае не бесплатный.

Николай замолчал. Старик Красницкий произнёс:

— Прощайте!

— Нет, нет! Дослушайте же! Спасатели уже собирались уезжать. Вдруг заметили в окне дома человека. В окне брошенного дома. Очень старый, очень худой, он махал костлявой рукой в окне второго этажа, вроде как просил о помощи. Друг мой пожалел старого человека, поднялся к нему. Дом нежилой, все кто мог, уехали. Старик там один. Он шамкал губами, мычал и совал в руки две истёртые пухлые книги. Плакал даже, пытался говорить. Книги мой приятель забрал и привёз мне.

В одиннадцать в субботу Николай был у Красницкого. Тот встретил его на крыльце своего особняка в длинном пальто и шляпе, опираясь на внушительную трость.

— Идёмте же! Опоздаем! — сказал он и энергично двинулся по улице. Афанасий Иванович и Николай вынуждены были догонять.

— Сегодня на конюшне выпустят молодых жеребят. Первый раз! Вот лекарство для души, уверяю вас.

— Как вам моя книга?

— А! Книга, да… Я пытался разобраться сам, но безуспешно. Ваш подопечный довольно глубоко копает. Но могу сказать, что его размышления большей частью посвящены теплофизике. Более того, теорию он привязывает к практике, а именно к устройствам тепловозов, теплогенераторов… и всё, знаете ли, применительно к железной дороге.

— Да, именно. Этот человек самоучка, всю жизнь посвятил железной дороге.

Красницкий приостановился, давая упитанному Николаю отдышаться. Они шли уже по аллее, усаженной каштанами. Вокруг просыпалась весенняя жизнь, разбуженная повсеместным щебетанием.

— Этот человек мог бы работать в конструкторском бюро, например…

— Этого не случилось, к сожалению.

— Я передам книгу специалистам, если вы не возражаете, пусть скажут своё слово…

Дворецкий и Николай вновь устремились за старшим Красницким.

— Я прочитал его вторую книгу и должен сказать, что этот «технарь» до мозга костей пережил целую бурю душевных потрясений, много думал о жизни, душе, — сбиваясь с шага, говорил Николай.

— О душе… сейчас мы позаботимся о своей.

Они подошли к небольшой конюшне, вокруг которой был загон, огороженный толстыми поперечными жердями. Несколько лошадок уже паслись на первой ярко зелёной травке.

— Скоро! Скоро их выведут, — говорил Красницкий.

Вокруг, повисли на жердях ещё несколько человек. Видимо, это событие было ежегодным, планируемым.

— Идут, идут!

На зелёный выгул шагал детский сад. Возле каждой гордо шагающей мамы семенил робкий жеребёнок с нежной щёточкой гривой. Таких пар было около десяти. Лошади взялись за траву, а жеребята испуганно озирались, втягивая запах весенней земли.

Вскоре началось. Всю робость, как рукой сняло. Жеребята бежали, возвращались к матери, снова бежали, высоко подпрыгивая. Стало шумно, фырканье, детское ржание кругом.

Старик Красницкий улыбался, постоянно оборачиваясь на Николая и дворецкого. При этом он радостно кричал:

— А? Ну как?

Потом Красницкий сложил руки рупором и стал кричать:

— Машенька! Машка! Машенька!

Из общего шумного табуна отделилась коричневая кобыла и лёгкой трусцой побежала к старику, а за ней и жеребёнок. Кобыла подошла к ограждению, опустила голову. Красницкий поправил ей чёлку, и чуть не плача, пытался обнять.

— Машенька, помнит Маша…

Позже старик предложил лектору Николаю покататься на лошадках, но тот категорически отказался. Потом шли домой, делились впечатлениями.

— А? Каково душевное лекарство? — шумел старик Красницкий. — Скоро будем обедать! Выпьем и поговорим!

Стол был накрыт в гостиной белой простой скатертью. На ней расположился пузатый супный сервиз, графин с ледяной водкой. Расставлены приборы, рюмки, обвитые железными виноградными лозами. Афанасий Иванович разливал по глубоким тарелкам дымящуюся уху из стерляди. У каждого в супе белел хрящом кусок жирной рыбы.

— Ну что же, ваше здоровье! — нагулявший аппетит Красницкий старший не дожидался остальных, не чокаясь, выпил махом водки. Не обратил внимания на закуски, зачерпнул ложкой горячей ухи.

Дворецкий Афанасий Иванович тоже сел за стол. Все выпили и молча стали есть.

— Хороша уха, ей Богу, хороша! — хозяин расправился с жидким, принялся терзать вилкой мягкое белое мясо. После со вздохом откинулся, вытирая губы белым платком.

— Ну, что же, что же наш герой? Душевные терзания, говорите?

Николай ещё не доел, но отодвинул тарелку и полез в портфель, который всегда был с ним. Ещё пережёвывая, наспех утираясь, он достал старую, сшитую вручную книгу.

— Здесь есть над чем подумать… философия жизни, знаете ли…

— Занятно.

— Это дневник. Личные записи и прочее. Я говорил, старик остался совсем один, один в аварийном двухэтажном доме. Тепло и вода есть только у него, жильцов более нет. Места заброшенные.

Вокруг селятся то ли беженцы, то ли цыгане. Как я понял из записей, досаждают ему крайне. К нему приезжает раз в месяц соцработник, закупает продукты, привозит пенсию. Он почётный работник РЖД. Формально дома при железной дороге давно сняты с баланса, но ради него оставили коммуникации лишь в его комнате. Скорее всего, он перенёс инсульт. Переборол его сам, смог подняться, но разговаривать почти разучился.

Это сложный человек, но пишет обо всём откровенно.

Афанасий Иванович, доев всё до капельки в тарелке, поднялся и стал убирать со стола.

— Неси чаю, с вареньем. Горячего! Горячего чаю хочется, — крикнул Красницкий.

— Нет смысла читать всё из этих записей. Особенно меня удивили три письма, настоящие послания. Первое он посвятил теплофизике, да… именно теплофизике! Другое жене. Когда то он был женат…

— Читайте, ну же!

— Итак:

«…чему была посвящена жизнь моя? Ответ готов — теплофизике! Её величеству — ТЕПЛОФИЗИКЕ! Вспоминая прошлое, большая часть моих мыслей занимала эта наука. Она наполняла меня, а я наполнял её. Мой портрет по сей день висит в музее Приволжских железных дорог.

Возможно, а скорее определённо, и в Москве слышали и знают о «инженере» от простого рабочего народа!

Тепло! Всесильное тепло может двигать горы, согреть, взрывать, перемещать! Тепло во власти человека, тепло послужит победе человечества! И где то рядом с победителями буду стоять и я.

Я учился всего лишь в техникуме в далёкие 30-е годы, посвятил себя и достиг успехов в исследованиях теплообмена, свойств пара. Мои решения об устройстве цистерн, сжатых веществ были верны и рассчитаны… не раз руководители разных рангов звали меня к себе, но я горжусь, что, не окончив института, был до последнего практиком. Моя одежда это роба рабочего, а не пиджачок сопливого инженера. Повидал я их много, встречались и просто бездари и глупцы…»

«…писал академику Кириллину в Москву. Работы мои были оценены. Было выслано мне приглашение приехать… лично Владимиром Алексеевичем, человека мною глубокоуважаемого…»

«Жизненные обстоятельства не позволили мне тогда прибыть в Москву, о чём жалею всю свою жизнь. Жена, ныне покойная Анна Сергеевна Герасименко, возможно, желала помешать моему развитию, слегла в больнице…»

«Сотни опытов и экспериментов… Иногда вспоминаю случившейся несчастный случай.

Погиб рабочий, фамилию не помню. Произошёл разрыв обшивки цистерны, экспериментально дошли до крайнего порога. Вины за случившееся с себя не снимаю. Государство понесло бремя убытков. Но потеря эта приравнена мною к боевой, фронтовой, если хотите… Один неграмотный рабочий — невелика жертва! Зверь, которого мы усмиряли — силён!»

«Ныне же, считаю себя забытым и неоценённым. Вокруг меня выстроен высокий забор. Через него лишь в узкую щель могу видеть то, чему посвящена жизнь. Меня изолировали! Вокруг меня орда из чёрных грязных («людей» зачёркнуто)…»

«…Как-то в апреле после болезни показалось, что за забором на путях стоит наша разворочённая цистерна… Себя не помнил, доковылял к себе домой, сломал окно в чужой комнате, чтобы посмотреть. Но! Диаметр котла не тот, количество осей… нет не она… не скрою, заплакал после…»

— Кириллин? А я знал его, представьте себе, — произнёс Красницкий. — Вот как мир тесен! Он стал большой фигурой, возглавлял науку и технику в Союзе. Занятно…

— Есть ещё одно письмо, — Николай копался в бумагах, — жене.

— Интересно послушать.

«…Уважаемая, Анна Сергеевна Герасименко. Замечательная моя жена. Мой соратник, мой боевой товарищ! Мой преданный слушатель. Понимала ли ты меня? Но ты меня любила, это я знаю верно.

Теперь я один, совсем один. Я не был так одинок даже после твоей смерти, Анна. А теперь совсем один. Вокруг меня всё сплошь немытые дети, наш дом, всё вокруг чужое. Вот уж двадцать лет прошло, как ты умерла. Похоронив тебя, я сразу сел за работу, в тот же вечер, в ту же ночь.

Работал до утра.

Любил ли я тебя? Жили вместе, как все. Трудились.

Сколько же ты выслушала! Кому ещё расскажешь, кто выслушает?

Но как могла ты помешать мне поехать в Москву. Так или иначе, почему ты стала на пути? Да уж назад ничего не вернёшь…»

«…Любил ли тебя? Не знаю. Уж двадцать лет прошло, а помню. А я совсем старик стал, Анна Сергеевна. Страшно. Бываю и голоден часто. Никому теперь не нужен. Сам в грязи и вокруг грязь. Тебя иной раз вспомню, бывает и плачу. Никого рядом нет. Где ты, Аннушка?»

«Может, любил. Может сейчас полюбил, как совсем один стал…»

«Прости меня, Аннушка! Прости меня. Ведь мучил, ведь тяжело тебе было.

Уж как ты детей ждала, уж как хотела. Я не дал, я помешал. Заставил тогда тебя, нельзя тогда было. Через это, наверное, и заболела ты.

Глаза твои помню. Всегда весёлые. А в больнице увидел, Анна, что умрёшь ты. По твоим глазам увидел…»

«Душегуб я».

 — Да уж, размышления, — Красницкий был задумчив. — Его в пору ненавидеть, если бы не достоинства его, да возраст.

— Я не раз представлял его, сгорбленного над своими бумагами. Ведь это работа над собой. Он хочет сказать, крикнуть людям о себе!

— Оправдаться или покаяться?

— Может, в очередной раз хвастовство и гордыня…

— Позвольте, — Красницкий произнёс после долгой паузы, — ведь он живой человек. Мы читаем его письма, копаемся в его дневнике. А он живёт относительно недалеко от нас. Он стар и одинок. Ему нужна помощь. Почему бы получить её не от нас?

— Для меня далековато, — ответил Николай, отвлекаясь от бумаг, — Нужна машина. Пешком добраться очень сложно.

— Афанасий Иванович, позвони Сергею, пусть едет сюда. И сам собирайся, поедете с нашим музейным работником!

— Это неожиданно, — Николай встал.

— Поезжайте, поезжайте! А мне оставьте ещё, что нибудь из записей. Не хочу скучать.

— Есть ещё интересное. Вот! Прочтите заголовок.

— «Бога нет!» Ничего себе! — Красницкий стал перелистывать ещё один сборник, — «…любое действие требует плана, любое действие должно заканчиваться результатом…» Записи с 1987 года…

Вскоре, смущённый быстрым поворотом событий, Николай и дворецкий Афанасий Иванович уехали, а старик Красницкий, прихватив записи, отправился в спальню.

«…что есть представление о рае? Лень, праздность, безделье. Отсутствие стремлений, отсутствие борьбы. Не родится в таком болоте ЧЕЛОВЕК...»

«…на понятие грех отвечу — а судьи кто? Кто оценит мои поступки? Их мотивы?»

«…человек, живущий дико в горах, слова о религии не слыхал, а живёт по своей совести, по заветам предков, да просто живёт…»

«…вокруг, рядом со мной живут создания Бога? Ха, ха, ха!!!»

«…вся жизнь моя, все дела мои не для Бога, но для людей! Особенно особых, новых людей! Сейчас их нет или мало, всех изводят…»

«…в окно увидел женщину с ребёнком. Шли за руку. Её, похоже, свои не приняли. Хотя такая же тёмная, немытая и грязная…»

«…всё не уходит…»

«…мать в обморок упала, а сынишка кричит. Набежало людей. Женщину в чувства привели, но гонят, просят уйти…»

«Чужая для них…»

«…к себе их позвал. Идти не хотела, боится меня…»

«…накормил, чем было… не обокрала бы… это народ такой…»

«…вся жизнь моя доказывает отсутствие высших сил…»

Хозяин усадьбы Красницкий старший спал, когда во двор въехала машина. Он поспешил накинуть халат, зажёг свет. Спустился вниз и позвал Николая и дворецкого к себе в спальню.

— Знаю, что устали и есть хотите, но сначала рассказ! Как он? Состояние?

Афанасий Иванович переглядывались с лектором Николаем.

— Не успели застать живым? — Красницкий нахмурился.

— Именно так. Умер неделю назад.

— Печально, печально, — Красницкий повернулся спиной, долго смотрел в тёмное окно. Потом откинул одеяло и снова лёг.

— Расскажите.

— Всё удалось узнать от врача скорой. С большим трудом его нашли и поговорили. Он констатировал смерть. Второй инсульт. Помучился три дня после приступа и умер.

Доктор рассказал, что дедушка умер в чистоте. Какая-то женщина отмыла комнату, что не узнать. Посветлело всё, да и сам старичок чистый на свежей простыне. Ухаживала за ним, кормила, говорят…

— Женщина? — спросил Красницкий.

 — Да, прибилась к нему. Вроде с ребёнком. Говорят, он приютил. Но она исчезла сразу, как старик умер.

 — Приютил грязную, немытую. Может, успел…

— Успел что?

 Красницкий уселся на кровати, но всё ещё смотрел в тёмное окно.

 — Бог, наверное, всё же есть? Как думаете, Коля?