Пролог

Увезу тебя я в тундру увезу к седым снегам
Белой шкурою медвежьей брошу их к твоим ногам
По хрустящему морозу поспешим на край земли
И среди сугробов дымных затеряемся вдали —

( Из песни про горячую любовь на сорокаградусном морозе)

Первая серия

Ранее утро. Мост (или лес. Или мост за лесом. Или лес за мостом). Туман. На мосту (или в лесу) яростно дерутся двое. То ли спецназовцы, то ли омоновцы, то ли шпионы, то ли просто бандиты. Наконец, один и дерущихся, здоровенный бычара с  окровавленной мордой, приставляет дуло большого железного пистолета к лбу другого бычары, тоже здоровенного и тоже залитого кровью от затылка до му… В общем, вам по пояс будет.

— Вот и всё! — шипит первый простуженным я в яростных схватках голосом . — Молись, сучара! Твоя смерть пришла!

— Ну, стреляй, — шепчет второй  разбитыми в лепёшку, в кисель, в тудыть-растудыть губами. — Стреляй, сволочь! Всех не перестреляешь!

— У меня рука не дрогнет, — слышится безжалостное от первого. — Я вас,  гадов, всегда давил, давлю и давить буду!

— Чья бы мычала, — криво усмехаясь размазанными по подбородку губами, шепчет второй. Похоже, он начинает терять свои последние силы. Жаль! Других сил у него, к сожалению, нету. Он сегодня  не позавтракал.

— Ты можешь меня оскорблять, можешь унижать, но тебя уже ничего не спасёт, — предупреждает первый, не отводя дуло от его разбитого в лепёшку лба. — Я уничтожу тебя, как бешеную собаку! Как распоследнюю тварь! Как похотливого козла, не знающего половых преград!

— Стреляй! Ну!

— Молись, сволочь!

— Стреляй, сволочь!

— Стреляю, ну!

— Стреляй!

— Считаю до ста двадцати восьми и спускаю, — предупредил первый и, чтобы второму не подумалось чёрти чего, торопливо пояснил .— Крючок спускаю! Понял, сволочь?

— Стреляй!

— Раз… два… три…

( Через сорок пять  минут)

— Сто двадцать восемь… сто двадцать восемь с половиной… сто двадцать восемь с четвертью…

— Стреляй! Я знаю: ты выстрелишь! Но только  знай перед тем, как спустить: Мария ждёт ребёнка!

— Врёшь!

— Нет!

— Врёшь!

— Нет!

— Врёшь!

— Нет!

( через полчаса)

— Поклянись, что не врёшь!

— Поклянусь, что не вру!

— Врёшь!

— Нет!

— Врёшь!

— Нет!

— Врёшь!

— Нет!

( ещё через полчаса)

— Чего «нет», гнилая колбаса?

— Не вру!

— Не врёшь, — внезапно расцвёл всё той же окровавленной мордой первый, но ствол ото лба второго так и не убрал. — Какое же это счастье! Мария! — прошептал он разбитыми губами и  мечтательно  прикрыл наливающиеся синяками глаза. — Любовь моя!

— Твоя ли? — криво усмехнулся второй и осторожно дотронулся до разбитого в лопух носа.

— Чты-ы-ы-ы! — взревел первый. — Я тебя щас убью! Застрылю из вот этого вот большого железного пистолета — и ничего мне за это не будет! Не будет! Ты понял, сволочь! А-а-а-а! — и он отчаянным жестом сгрёб свободной рукой остатки своих волос на голове. Волос было немного. Волос было столько,  сколько осталось от перенесённых жизненных бурь, невзгод и невыносимых страданий. То есть, почти ничего. На пол—расчёски.

— Это ты над ней надругался! Ты, мерзкий сладострастник, неугомонный похотун! Этот ребёнок от тебя! — и первый зашёлся в диком рёве, —  Я щас убью тебя немедленно и напоследок! Готовься к смерти, сволочь! Раз… два… три  шестьдесят две… сто двадцать восемь… триста восемьдесят пять…

Вторая серия

Уютная квартирка на втором этаже многоквартирного дома номер восемь по проезду  имени Бертольда Шварца. Молодая красивая женщина сидит у телевизора и увлечённо-завороженно смотрит очередную серию мелодраматического сериала «А не одна я в стоге кувыркалась…».

Вдруг  от сокрушительного удара слетает с  петель входная дверь, и в квартиру вваливаются два окровавленных громилы, один из которых прижимает дуло  большого железного пистолета ко лбу второго лба  (в смысле, второго громилы). Мария (а это она сидит у телевизора), ничего не понимая, смотрит на них настолько долгим немигающим взглядом, что неискушённый зритель может запросто заподозрить в  ней умственную неполноценность.

— Мария, — еле шевелит губами потенциальный стрелок. — Мария… О, Мария…

— Васятка! — узнаёт его женщина и от избытка чувств начинает трястись всем своим роскошным телом. — Васятка, чёрт! Ты откудова, чудо чудово?

— Об этом потом, — закатывая глаза, хрипит Васятка. — Мария, скажи мне честно…

— А это кто? — показывает женщина на страдающего под дулом. — Ой! Это ж Шурик! Здорово, Шурк! А ты откудова?

— От вербюлюдова, — демонстрирует  сохранённое даже в таких немыслимо трагических обстоятельствах чувство юмора обречённый. Он, кажется, не теряет бодрости своего предсмертного духа. В отличие от сил,  которые потерял уже все, навсегда и ни накой.

— Мария, — продолжает шептать первый. — Я понимаю, что тебе трудно признаться… Ведь ты же была почти ещё девушка, Мария…

— Эт как — почти девушка? — удивляется Мария и непонимающе пялит вверх роскошные брови.

— Не волнуйся, Мария! — шепчет умираю… тьфу, понимающий. — Но как же так, Мария… Значит, я…  я теперь — будущий счастливый отец?

— Ты? — мариевы брови переползают под кромку волос. — С какого?

— А кто? — бледнеет оскорблённый в лучших чувствах и тыкает пистолетным дулом в окровавленный лоб второго. — Значит, это он, Шурка? Подлец, приготовившийся к смерти!

— Да при чём тут Шурка-то! — заливисто хохочет женщина, обнажая свои крупные белоснежные зубы, только что прочищенные пастой «Блендамето-хеденьс-шольдерс». — Радость какая — Шурке давать! Ох, уморил! Ну, прям в натуре цирк! Прям Штепсель с Тарапунькою!

— А кто же, Мария? — синеет от смертельной бледноты первый. — Кто же этот нежданный счастливец?

— Да Ксенофонт Гаврилыч! — простодушно сообщает Мария.

— Ка…ка…какой на… (матерное слово)… Ксенофонт? — разевает рот стрелок. Тот, второй, который находится у него под прицелом, разевает тоже. Все разевают и ничего не понимают. Картина, достойная кисти Рембрандта. Или Веласкеса Хулио. Или Ксенофонта Разеватого.

— А дворник наш! — охотно объясняет Мария, не снимая со рта радостной улыбки. — Я сидела у забора, семечки грызла и кожуру во все стороны плевала. Тут как раз он и подошёл. С метлом и лопатом. Подошёл, посмотрел, как я плююся на вверенную ему для обметания территорию, и говорит этак ласково: « А как, Манька—гнилая колбаса,  насчёт того, чтобы лопатой тебе по твоей наглой морде за загрязнение вверенной мне территории? А?». Я взглянула ему в глаза — и тут как громом вспыхнуло вдруг между нами огромное всепоглощающее чувство! И всё тогда там же, на скамейке, на кожуре,  и приключилося! А чего такого? На свежем воздухе, под сенью лип! Экология!

— Как ты могла, Мария.., — потрясённый услышанным простонал первый. — Я ж стремился к тебе сквозь дожди и бури… Ты мне снилась каждую ночь в неприличных эротических снах… Я ж вожделел тебя каждую ночь, Мария! А ты!

— А чего я, чего всё я-то? —  резонно возразила прекрасная кокэтка. — Всё я! Как будто других нету! Тоже мне нашли… козу отпущения! Говорю же — чувство! Внезапно вспыхнуло, томясь! Опять же у Ксенофонта оказалась такая могучая метла! Аж до печёнок прометает! Тоись, до самых моих розовых девичьих гландов!

— Не надо пошлостей! — заскрежетал зубами первый (Второй в ответ мерзко захихикал. Действительно, сволочь!). — Что ж теперь остаётся мне, Мария? Остаётся одно лишь — умереть!

Он, наконец, отвёл ствол ото лба практически погибшей жертвы и выстрелил себе в висок. Жуткие кровяные брызги разлетелись на кусты, забор, проезжающую по шоссе автоцистерну «Молоко», шарахнувшуюся в сторону лошадь, ближайшие и отдалённые дома и прочие постройки, а также на асфальт, который в это время яростно подметал  своей огромной метлой дворник Ксенофонт. Он пока ещё и не подозревал, что скоро станет счастливым отцом. Да, всё было кончено. Мария  удивлённо закрыла глаза. Шурик хамски заржал. Он всегда ржёт в экстремальных ситуациях. Никакого сочувствия!  Никакого эстетизьму! Совершенно справедливо его только что застрелившийся сволочью обзывал! Он она и есть!

Эпилог

Идиоти́я (в просторечии — идиотизм) от древне—греческого ἰδιωτεία (idioteia) — «невежество») — самая глубокая степень олигофрении (умственной отсталости), в тяжёлой форме характеризующаяся почти полным отсутствием речи и мышления.

(из справки, выданной автору сценария в психоневрологическом диспансере номер сорок пять на всякий случай)

Тут и драме конец. А кто слушал — огурец. То есть, Ксенофонт. Дворник здешний. Пренеприятнейшая личность. Ударник метлы…