ЗАКУЛИСЬЕ
В сизой дымке закулисья, если сцена — это холм,
Промелькнёт мордашка лисья, что кувшинка среди волн.
Закулисье, заалисье... Луж кривые зеркала,
Чем загадочнее мысли — тем напористее мгла.
Трудно выжить в закулисье, рано сеять, поздно жать,
Взбудоражил месяц-глиссер вод бревенчатую кладь.
Запрягаю я подводу (двести сорок лошадей)
И ныряю в ночь, как в омут Иордана иудей.
Фары высветят из мрака тварь, несносную лесну,
В ноги кинулась собака, словно рыба на блесну.
Жду бутлегера (поганый, скверно выгнанный первач),
В закулисье, по карманам, совы ухают, хоть плачь.
Чу! Над кладбищем — частицы: разлагаются гробы,
В трёхлитровой банке — Ницца, как пробоина судьбы,
Где мутнеет на закате солнца Opera de Nice,
Где усеяли фарватер, как священники без риз,
Яхты... Звякнула щеколда. Божий свет погас в душе,
С мест повскакивали орды тараканов и мышей.
То ли эха отголоском, то ли тем, с чем не знаком —
Как ветрянка или оспа — проявилась над селом,
Покрывая первый снегом и деревья, и дома
Закулисья, копны-лего долгожданная зима.

НАТЮРМОРТ
Как черви, белень бересты,
Лист, яблоки апорт,
Дырявит пасмурность холсты —
Осенний натюрморт.

Октябрь напишет некролог
Короткий колоску,
Младенец ластится к соску
И млечный лижет сок.

Ночная падалица звёзд…
Варгань, поэт, компот.
Срывай одежды, как джек-пот,
Как глотку певчий дрозд —

С души, разденься догола,
Стань немощен и наг,
Развейся, как победный флаг,
Библейская зола...

Так, в зазеркалье луж смотря,
Как смотрит в небо крот,
Я вижу тучу, пескаря,
Весь мир — наоборот.

Смерть, словно нищенка, стучит
Костяшками в забор...
Звук — невозможен, нарочит,
Как яркий свет в упор.

ПРИВЫЧКА
Одна из любимых привычек —
Подолгу стоять у окна:
Деревня. Дорога, в кавычках,
Столбов телеграфных, видна.
Пастух, собирающий выгон —
Колхозное стадо, УАЗ.
И слёзы, как бисер на выбор —
Из странноприимчивых глаз.
Откроется ветром калитка
(Движеньем знакомой руки?),
Скатёрткою жовто-блакитной —
В пшеничных полях васильки.
Гроза надвигается (танком,
С крестами на чёрных боках),
Свистящею дыркой баранки,
Горячею пулею в пах.
Уходим за Днепр, обуглен
Народной испариной брод,
И рваные божьи хоругви
Влачит прикрывающий взвод
Под небом, что жовто-блакитным
Нам виделось в пору страды.
Скулят в санитарной кибитке
Бездомными псами браты.
О, Господи! Дойное стадо
Пастух возвращает домой,
Как мёртвую память из ада,
Который зовётся войной.

ГЕРКУЛАНУМ
Постучав погремушкой колодца, я принёс леденящей воды
В дом. Закат, как бушлат краснофлотца — нараспашку, утёсы круты.
Распускались, гортанно-картонны, над шипящими буквами волн —
Лепестками — печальные стоны (крики чаек), сжимаясь в бутон
Шторма. Молний набухшие вены, чёрной тучи края опалив,
Рвались в клочья... Тяжёлая пена, словно пемза, скрывала залив.
Геркуланум подводного мира был беспечен. У самого дна
Крабы тупо копали могилы, янтарём каменела сосна
Утонувшего брига (не жалко)... На ковре ламинарий, дрожа,
Любопытствуя, пела русалка... Или Плиния Гая душа?

РОССИЯ
Я вышел на поле молитвы и принял жестокую речь,
Мне ангел словами Лолиты пенял, как Россию беречь.
Стоял я, краснея ушами, как листьями клён ко двору,
И осень, страду завершая, рассыпала рыбью икру
Брусники по матовым кочкам... Настала кромешная ночь.
Я речь разбираю по строчкам, чтоб знать, как России помочь.
Твержу междометья сквозь зубы, так цедят сквозь марлю рассол,
На кладбище ворон-шикльгрубер не кажется худшим из зол.
Пока я дочистил маслята, советчик куда-то исчез...
Россия настолько распята, что свят в ней и ангел, и бес!
Одним средоточием воли, пронырливым складом ума —
Россию избавит от боли, с любовью, Россия сама.

ЛОДКА
Я высмотрел ослепшими глазами
Последнюю холодную весну:
Тяжёлый лёд торосил берегами,
Деревья шли, шарахаясь, ко дну.

Оторванная лодка понапрасну
Старалась снова выбраться на лёд...
Жизнь оказалась страшной и прекрасной,
Скоропостижной, словно ледоход.

Я высмотрел ослепшими глазами
Не раннюю, но дивную весну —
О дочери давно умершей маме
Судачил бор, клонящийся ко сну.

Чернеет снег, как старые оглобли,
Ручей образовал водоворот...
Я не подавлен, мама, и не сломлен,
Я остановлен, словно ледоход.

ТУ
Полулунен, хрустящ, будто крекер, под ногою смолистый сучок,
На опушке разлапистый ветер тянет вербу, как долгий смычок
Растропович. Трава-расторопша торопливо заварена в чай,
Желчь в душе, пожелтевшая роща, почерневшая с горя печаль
Пашни. Выбрит седыми клоками тем же ветром ошпаренный луг.
Грач на камне сидит — Мураками, шмель летит, словно маленький Мук.
Машет время, как мама платочком, провожая меня до могил,
Тонут гуси тонической строчкой, погружается родина в ил.
Ожидаете? Вспомню о рыбе... Нет, не будет вам рыбы уже...
Я парю, как раскольник, на дыбе, птицей «Ту» — над землей Ле-Бурже.

ВРЕМЯ
Вселенная — как выдох стеклодува,
Подлунная, в ней — пузырёк чернил.
Меня опять поставит мама в угол
За то, что я пролил его, пролил.

Пролились слёзы жадно и утешно,
Пролились звёзды, смытые дождём,
Упали души листьев безмятежно
На маленький пожарный водоём.

Мне кажется, что время ненасытно —
Надхрустывает хрупкие тела
Людей, как чипсы (шито или крыто?),
Искрясь и раскаляясь добела.

Оно, змеясь остекленевшим нимбом,
Вобрав в себя космическою грязь,
Как зеркало, не оставляет выбор:
Мы скоро в нём исчезнем, наглядясь.

ОКИНАВА
Я избавился от боли, как от банного листа,
Чёрным камнем в чистом поле прозябая неспроста.
Что налево, что направо — "тройка борзая бежит",
Чудный остров Окинава к морю синему пришит.
Где развязан, словно узел (узел пояса юдзё?),
С гор, как вырвавшийся узник, ослепительно-зелён,
На свободу — лесом, лугом — водопаден иногда,
Ручеёк сбегает цугом: в нём хрустальная вода.
Славен сакуры цветеньем Окинава-островок,
Я объят недоуменьем на распутье трёх дорог.
Не убавить, не прибавить — "пушки с пристани палят",
Обжигающ, как васаби, гейши лакомый наряд.

Опустила очи долу ночь, а витязь на коне,
Иероглифов крамолу, что расписана по мне,
Дочитал, пpоехав мимо, не отбрасывая тень,
Где горела Фукусима шапкой вора набекрень.

ИЗ ОКНА
Снег... Сугробы — постояльцы глухореченской реки.
Снегири — не кровь из пальца — тихо капают, легки...
Я болею, на окошке продышав себе «глазок»,
Вижу, что гуляет кошка, с мордой, словно помазок.
Дым согнулся над трубою — это посох старика,
Спят солдаты перед боем — вербы... У снеговика
Чуть погрызена морковка... Трактор тащит сенокос,
И стучит по стёклам ковко добрый дедушка-мороз.
Ветерок снимает стружку снега, месяц — в кобуре
Тучи... Вспомню про игрушки, развалившись на ковре.
Иглу (домик эскимоса), стога острая игла...
Мой бронхит такой же «острый», — тётя в белом изрекла.
Мне положены уколы, банки, капсулы и мёд...
Не дождусь, когда из школы брат расхристанный придёт.
Мамы, бабушки не видно; стрелки двигая вперёд,
Я расплакался (обидно), вслед за мною — Вальтер Скотт.

ОКЕАН ЭЛЬЗЫ
День позёмист, что похоже на писание стихов,
Из лягушечьей из кожи водянистых облаков
Месяц вылез на дорогу. — Эльза, собери на стол!
Ты с утра молилась Богу, Бог услышал, снизошёл.
Грузди, хлеб из русской печки, огуречик-хрумалёк...
Ты зажгла бы, Эльза, свечки, чую — вечер недалёк.
Словно саваном окутан, тополь дремлет за окном,
Эльза, сколько перламутра в сердце суетном твоём!
Пламя свечек восковично, сладок нежный фимиам,
Эльза, стало непривычно расслезившимся глазам!
Сыр, нарезанный кусками, огорчился вслед за мной,
Надо крест поправить маме, Эльза, будущей весной,
До которой, Эльза, вряд ли дотянуться мне теперь,
Как рукам твоим до грядок, где садовницею — смерть.
Эльза вымыла посуду, погасила Эльза свет,
Да пребудет с нами чудо, чудо-юдо... или нет?

ИЗЪЯТИЕ
Где настроение предвзято — изъята рыба из озёр,
Поклажей ярусного мата изъят рубанок-горлодёр
Из гаража... Изъята свёкла — остались дыры на гряде,
Изъяты ивы: мёрзнут блёкло их отражения в воде.
Изъято эхо из окраин, топляк изъят из бочага,
Из конуры собака (Каин) и Прометей (из очага).
Я собираюсь на охоту... Но дождь, прошамкавший всю ночь,
Изъял следы... И даже опыт не может Каину помочь
На пожнях вынюхать зайчишку, а в хатке — знатного бобра...
Приподнимая пеной крышку, капуста блеет из ведра.
Изъята брага из подвала, из подтабачника — махра,
Я выдыхаю воздух впалый, как основание ребра.
Припомнил танцы: (первый встречный), пройдя кулачный передел,
Изъял я ангела за плечи, но ангел вскоре улетел!
Изъято время (не сегодня!) — и, словно, не было вчера...
Я становлюсь богоугодней, отжав чернила из пера,
Изъяв у Бога вдохновенье, ознобность чувствуя в руке:
Слова — как ягодки варенья — подтаяли на языке.

БОЛЕЗНЬ
Курсор сосны указывает мне на облако, провисшее над лесом,
На жёлтый плёс, на рыбу в глубине, на лужи, как сверкающие песо.
Испанкой заболевшие луга, примяты первой тяжестью покрова,
В саду осточертевшая ирга поражена проказою (Иова?).
Ветрянка — что скрывается за сим? — восторженные шелесты осины,
Чей храм у озера, как Иерусалим, горит! Сгорел до самой сердцевины,
До алтаря. Молитвенник зимы открыт на титуле, что ясно означает —
Спасение! Смятённые умы придирчиво беседуют за чаем.
Нет смысла суетиться и страдать, когда сугроб возвысится, как город,
Святым питаясь духом, уповать на часто воскресающую прорубь.

ОРБИТАЛЬ
И звёзды-угольки костра Джордано Бруно,
Погаснут навсегда в тот час, когда умру:
Процентщица (река, считающая дюны)...
Раскольников (топор, звенящий на ветру)...

Среди капустных меж, как между орбиталей,
Как некий электрон, блукается душа —
Клочок сырой земли у тающих проталин,
Наилегчайший пух над шумом камыша.

Воздушен и лукав, пространственен и зыбок —
Патриархальный мир до первого дождя:
Часовенками сов, улитками калиток,
Прислужницами луж — навеки уходя.