Его настоящая фамилия Сторквист, а имя Вильфрид. Его отец шведского происхождения, женившийся на русской и осевший в Советском Союзе. Мельников – это неудачный перевод шведской фамилии. Переводится со старошведского она длинно. «Мельница, на которой свил гнездо аист». Иногда этот перевод из уст Вилли звучал еще длиннее. Но точно, не Мельников.

Вилли участвовал во многих научных конференциях, так как был кандидатом наук и много лет работал в НИИ Вирусологии им. Ивановского. Однажды он рассказал мне о вирусах. Я почему-то воспринял это как стихотворение. Потом только догадался, что он рассказал мне научную позицию. Познания Вилли были бездонны во многих, самых неожиданных областях. Мы часто заводили с ним разговоры о жучках и паучках, о жизни которых Вилли знал, кажется, всё. Однажды я открыл, что он знает Москву буквально как свои пять пальцев. На Новый Год мы очутились в гостях у Наташи Слюсаревой, она жила в огромном сталинском доме на Проспекте Мира. Так он рассказал нам всю историю строительства этого дома, биографию архитектора, и что на этом месте было до этого. Наверное, он знал и многое другое, о чем я даже не догадываюсь.

От Вилли никогда не знаешь что ожидать. Однажды он, например, рассказал мне о своем знакомстве с Полом Маккарти. И объяснил, как он говорит по-английски. Оказывается, знаменитый Битл говорит на «ливерпульском диалекте» и многие слова произносит совсем не «по-английски». И Вилли воспроизвел акцент Пола. Действительно, понять его изучившему английский, невозможно.

Впервые я увидел Вилли на могиле поэта Леонида Губанова. Он читал стихиру из заупокойного канона на не очень понятном языке. Потом я узнал, что это старославянский. Он называл этот язык «праслав». Праславянский. Потом стал читать свои стихи. Мне это совсем не понравилось. Словотворчество великолепное, а поэзии нет. Хотя, Велимир был бы в восторге. Я сразу все это и высказал. Но он пропустил мимо ушей. И после него я пропел на могиле: «Со святыми упокой…» как положено, на церковно-славянском: «идеже несть болезнь, печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».

Теперь я пою это самому Вилли.

Я не знаю никакого языка. И, наверное, он меня воспринимал как глухонемого. Он так считал, что если человек не знает хотя бы два-три языка, то он обедняет свою жизнь до состояния глухонемого. Однажды, перед общей трапезой, я призвал всех к молитве и прочитал бегло «Отче наш». Потом мне в голову пришла мысль, чтобы Вилли прочитал молитву на каком-нибудь древнем языке. Стали решать на каком, и остановились на языке, на котором говорил Христос. И Вилли тут же прочитал «Отче наш» по арамейски. Как я сожалею, что не включил видео в этот момент, ведь фотоаппарат я держал в руках. Не ценим мы мгновения жизни, думаем, что они будут повторяться бесконечно. Увы, «неотвратиканье» секунд, как писал Вилли, умаляет наши шансы. Древние шершавые звуки ворвались в нашу комнату и расширили ее до библейских размеров.

Каким-то образом, мы с ним стали встречаться очень часто. Он посещал по два вернисажа в день, как правило. И заодно забегал в разные поэтические клубы, а потом еще и в гости. И так каждый день. Судя по всему, у него никогда не было досуга. Он никогда не сидел за столом, что-то обдумывая, сочиняя. Он все делал набегу, сразу. Он не был кабинетным ученым. Его склад был скорее моцартианским. Он все схватывал налету, из воздуха.

Вилли бывал на моей старой квартире, в которой я жил с детства.

Выглянув в окно, он стал рассказывать о моем районе. И оказалось, что он знал его не хуже меня. Причина сразу же выяснилась. От метро «Октябрьское поле» или «Щукинская» он ездил к себе на работу в институт имени Гамалеи. (Институт им. Ивановского это подразделение института им. Гамалеи.) Когда он пришел ко мне на новую квартиру и выглянул в окно, то тут же выказал полное знание моего нового района. Он тут учился. Загадочное совпадение. Нас с ним более всего объединяли районы, территория. Территория моего детства оказалась территорией его работы. А новая территория моего жилья, оказалась территорией его студенческих лет, а если брать шире, то он и жил недалеко.

Я смотрю из своего окна глазами Вилли. Когда он был у меня, то сразу увидел свою Ветеринарную академию, которую закончил. Я и понятия не имел, что ее можно рассмотреть из моего окна. Я и сейчас ее не различаю. У выдающихся людей принято стесняться не престижных ВУЗов, в которых они учились. Они переписывают свои биографии. Например, да, учился в Ветеринарном, а потом закончил Гарвард. Действительно, чему в Ветеринарном можно научиться? Лечить кошечек? Уж, точно не древним языкам. Вилли не стеснялся, а даже с гордостью рекомендовался: «я ветеринарный врач».

Потом он показал мне правее, на Кузьминский парк и обещал сводить в какие-то дикие места. На «чумку». «Это страшное место» - сказал он. Безлюдное и дикое. Вилли знал Москву так же хорошо, как свои вирусы. И так же, как знал языки. Он знал не только известную, но и неизвестную Москву. Москву пустырей, промзон и «чумок».

Я потом разыскал это озеро, которое в народе называется «чумка» или «ипритное озеро». Географически оно значится как озеро Круглое. Действительно, страшноватое место. Здесь был полигон для испытаний боевых отравляющих веществ и где-то по слухам, есть могильники.

То, что он знал много языков, было трудно проверить. В Интернете можно найти много опровержений того, что Вилли знал многие неизвестные языки. Я ни одного не знал, так что и не думал проверять. Но сами звуки языка, на которых он говорил, можно было расслышать отчетливо. И композитор расслышала их точно. Он не только знал языки, он слышал их. Слух у него был абсолютный.

Расслышала это композитор Ираида Юсупова. И Вилли Мельников стал протагонистом многих ее опер. Вообще, это трудно уложить в ум. Создать оперу, для неизвестных звуков, которые издает ее исполнитель. Но это не просто звуки, а звучание неизвестных языков. Эти звуки до Вилли никто не слыхал. Да, и языков таких никто не знает.

Обличители Вилли находят много грамматических ошибок в тех известных языках, на которых он оставил записи. В русском языке он тоже делал грамматические ошибки. Но это не значит, что он не знал русский, и был фальсификатором и обманщиком.

Некоторые языки, которые он озвучивал на перформансах, существовали только для звука. Но не для понимания. Не существовало на земле таких людей, которые поняли бы Вилли. И вот это производило огромное впечатление. И не оставалось сомнений, что это именно те самые звуки, которые когда-то звучали между людьми. Ни на что не похожие. Языки можно не знать, но можно слышать. Мы услышали Вилли. Мы услышали исчезнувшие языки.

Приведу хотя бы несколько названий экзотических языков, которые знал Вилли.

Чибча-артамбо, ваи, чероки, чькуатта, маурья, фьярр-кнем, хакутури...

Об уникальном языке индейцев чероки можно много прочитать, узнать насколько это удивительный язык, ни на что не похожий. О других языках нигде ничего прочитать невозможно, и теперь без Вилли никто нам уже не объяснит что это за языки, которые он знал. Существовали когда-либо на земле: дхурр-вуэммт, уавниффа, чькуатта, фьярр-кнем.

Свое знание Вилли объяснял телепатией. Эти языки сами вселялись в него. Он слышал их звучание.

Его головой никто всерьез не интересовался кроме поэтов. Немного расскажу о его голове потому что тут есть разночтения. Вилли не просто знал много языков. Он знал никому неизвестные языки. Языки, у которых нет ни словарей, ни учебников. Знание это было экстрасенсорным. Когда его призвали в армию, он был обыкновенным полиглотом, знавшим не больше семи языков. В том числе пушту и афгани. Когда выяснилось, что рядовой срочник знает язык противника, и о чем-то говорит с мирными жителями, им заинтересовалась контрразведка и КГБ. И долго-долго таскали его на «собеседования».

Потом он получил ранение и контузию. Ранение пришлось в височную правую долю. Сам Вилли объяснял мне, что осколок попал как раз в то место головного мозга, которое отвечает за символику. В области Вернике происходит понимание информации, а в зоне Брока, воспроизведение информации. Основная функция зоны Вернике, как можно прочитать в популярных учебниках – преобразование звуков речи в нейронные коды слов, которые активируют соответствующие образы или понятия. Повреждения этой области влияют на способность человека воспринимать звуки речи как лингвистически значимые. Зона Брока отвечает за воспроизведение речи.

Эти языковые и речевые центры были задеты при ранении и контузии. Но позднейшая томография, никаких изменений в головном мозге не показала. Хотя дырку в черепе все же разглядели. А внутри никаких изменений.

Обратно в Россию Вилли доставили в бессознательном состоянии. Не знаю, сколько точно дней длилась кома. Но Вилли воскрес и выжил. А потом началось необъяснимое. Духовные сущности стали разговаривать с ним на неизвестных языках. Языки он стал воспринимать телепатически. Вскоре он мог разговаривать на языках даже названия которых не знал. Не знал и кому они принадлежали. То есть это был уже совсем не полиглот, но антенна, приемник, накопитель, дешифратор и преобразователь. Или одним словом – лингвистический воскреситель.

«Получил известность благодаря претензиям на полиглотизм. По собственным утверждениям, знал более ста языков, чему, однако, не имеется объективных подтверждений». Вот что пишут лингвисты. Однако, следуя их методике, я, зная единственный язык, удостоверяю, что слова «полиглотизм» в русском языке не существует. Так что их тоже можно назвать шарлатанами. Хотя, что означает это слово понятно, а значит, допустимо. Но именно такими же методами, как я удостоверился, «разоблачают» Вилли.

Нет, Вили не был полиглотом. Языки вселялись в него «лавинообразно». Перемешиваясь. Отсюда и «муфтолингвы» - соединение двух слов, дающих новое слово.

Я никогда не был особо близким другом Вилли. По всей видимости, он считал не так. И однажды накануне Нового Года он мне позвонил и предложил встретить Новый Год вместе. Оказалось, что они с Олей хотят встретить новый Год у меня. Я никогда не встречал Новый Год, жил один, и собирался сладко поспать под звон курантов. Я считаю; что Рождество, это праздник, а Новый Год по Новому стилю, это провокация, созданная для нарушения благоговейного течения Рождественского поста. И тут же сказал им об этом, будучи уверен, что такой расклад их никак не устроит. Оказалось, что устроил. И мы втроем просидели весь Новый Год до утра. Стол у нас был абсолютно постный. Вилли не обратил на это никакого внимания, в области гастрономии у него, зиял ослепительный пробел. К этому времени я уже посмотрел несколько фильмов о Вилли, в которых говорилось, что это уникальный феномен. Чудо природы. В фильме он говорил со случайными людьми.

Один обратился к нему на суахили, второй поговорил с ним на афгани, а третья женщина ошарашила его по-датски. Этот европейский язык вызывал у него трудности, он никак не мог найти его в своей голове. И, наконец, ответил, и завязалась беседа, но оказалось, что говорил он на исландском, и женщина с огромным трудом понимала его. Для меня было забавно сидеть с таким человеком тет-а-тет. Так же мог бы общаться неандерталец с компьютером. Я не обладал ни какими сверхспособностями и никак не мог его развлечь, и нажать на нужные клавиши. Но он быстро нашел себе занятие. Включив телевизор, он воткнулся в него и так просидел всю ночь, мгновенно переключая каналы... Иногда он нас удивлял комментариями. Он оказался глубоким знатоком попсы.

Глубоким знатоком творчества всех популярных исполнителей. Мало того, он оказался знатоком советского кино. Просмотрев маленький кусочек, он тут же аттрибутировал фильм, называл главных героев, год выпуска. И говорил, какие здесь его любимые сцены. Через двадцать минут, сказал он, будет очень смешная сцена. И просмотрев за двадцать минут еще двадцать каналов и откомментировав каждый из них, он переключал на эту «смешную сцену». Любимым его актером оказался Савелий Крамаров. Удивлять Вилли умел. Я попытался его удивить, капая на его рыбу собственноручно приготовленным ткемалевым соусом, и рассказал, как я запекал форель в собственном соку. Но не удивил, его эта тема совершенно не интересовала. Он же удивлял постоянно и непрерывно.

Обычно людей связывают общие интересы. Общие мысли. У нас с Вилли было мало общего. Тогда же, ночью, поняв, что его любимым актером является Крамаров, я спросил у него, с тайной тревогой, любит ли он Тарковского. И оказалось, что Тарковского он не любит и не воспринимает. И не стесняется говорить об этом. Я обычно с людьми, которые не понимают Тарковского, не садился за один стол. И вообще не считал их полноценными людьми. Есть такие, лишенные органа, воспринимающего мистическое искусство. Но тут было поздно. Это выяснилось уже за столом. Вилли во всем исключение, он настолько во всем необычен, что еще одна несуразность недоступная уму, нисколько его не портила.

Что такое знать язык? Казалось бы, глупый вопрос. Но искусство это тоже язык. И язык весьма сложный и далеко не все его понимают. Так вот, Вилли использовал языки в области искусства, а не в области лингвистики. Это разные вещи.

Сейчас я приведу один пример, и тоже, надеюсь, вас удивлю. Не на всех языках говорят. Есть и такие. И я знаю такой язык. Это язык церковнославянский. Нельзя назвать его мертвым. Он до сих пор используется. Но никто никогда не говорил на этом языке. На нем писали, на него переводили, и пишут, и переводят до сих пор: тропари, кондаки и службы святым. Никакого бытового употребления. Но этот язык не немой, он звучит! Это язык, на котором нельзя говорить с людьми. На нем говорят только с Богом.

Вилли не с кем было поговорить на его выдуманных, на услышанных им языках, и он использовал их по-своему.
Лингводайвер, лингводизайнер, конструировал слова-кентавры или муфтолингвы. Например, «неотвратиканье секунд, предотврачи». Не предотвратил, врачи бессильны перед тиканьем секунд.

Лингвогобелены – это созданный Вилли новый жанр изобразительного искусства. Носитель любой. Он писал на материи, бумаге, картоне и на стенах. Создавал он их очень быстро, в течении одного перформанса их могло набраться штук десять, а то и двадцать. Вся площадь листа оказывалась исписанной неизвестными письменами. Это были поэтические тексты, написанные на нескольких языках. Минимум трех языках.

Он писал рунами, иероглифами: китайскими и японскими, и египетскими; арабской вязью и готическим шрифтом, на языке ацтеков и еще любил глаголицу. А был это один текст, лучше сказать, - стихотворение, только разбитое по частям и записанное разными буквицами. Вилли использовал свое уникальное знание не для того, чтобы написать: «Как пройти в магазин?» Он исключал бытовое употребление языков из своего сознания. Это были стихи. В этом тоже уникальность. Стихи, которые никто не был в состоянии прочитать. Но зато любой мог хотя бы визуально полюбоваться на значки.

Я скромно считаю себя интеллектуалом и телевидение со всей его попсой глубоко презираю. Поведение Вилли на Новый Год весьма озадачило меня. Я всю ночь нарочно просидел спиной к телевизору. Когда дело дошло до ананаса, то Ольга заметила на его листочках нечто живое. «Червячок ползет» - воскликнула она. «Какой червячок, это гусеница», - возмутился я. Вот тут Вилли, наконец, оторвался от экрана, подошел к столу и мельком взглянув, заявил, что это гусеница бабочки «пестрянки». «Через пару дней гусеница окуклится и будет у тебя летать в квартире бабочка». Червячка от гусеницы я мог отличить, но определить по гусенице какая бабочка из нее получится, это уже превосходило мои познания.

Тогда я решил удивить Вилли изысканными напитками. Я готовил им свой любимый мартини, смешивая джин с тоником и дорогим белым вермутом. Так же не щадил льда и выжимал собственноручно в бокалы апельсины и лимон. На Вилли это не производило ни малейшего впечатления. Он, вынув соломинку, выпил мой напиток залпом и опять воткнулся в телевизор. Я заметил, несколько обиженно, что это любимый напиток Хэмингуэя. Но мое замечание не произвело никакого впечатления. «Хемингуэй виски пил, лошадиными дозами» - отшутился он.

Так получилось, что мы с Вилли три раза встречали Новый Год вместе. Первый раз случайно оказались вместе в павильонах Планетарного телевидения. Собралось большое, изысканное общество, нас снимали на камеру и тут же транслировали по Интернету все тосты и речи. Было множество медийных лиц, иностранцев. Я думал, что центром внимания станет Вилли, он любил выступать. Но он оказался в тени и совершенно не страдал от этого. Он все-таки был настоящий. И даже нормальный. Нормально аномальный человек.

И в тени он чувствовал себя вполне комфортно. Было много разной выпивки и диковинных блюд. Я много фотографировал, потом, когда разбирал фото, увидел Вилли, в окружении трех початых бутылок: виски, текилы и каберне. И я послал ему фото с надписью, что как поэт, ты пал низко в моих глазах, просидев целую ночь возле прекрасных бутылок и не осушив ни одну из них до дна.

Возвращались мы из этого места втроем. Светало, легкий снежок ровно усыпал тротуар. И мы шли по пустынной Москве как первопроходцы. За нами оставалось ровно три ровных стежки следов. Это утро как сейчас стоит перед глазами.

На четвертый Новый год наши пути разошлись. Я предложил встретить его в храме, простоять в молитве всю ночь перед иконостасом. Это единственный храм в Москве, в котором на Новый Год идут ночные службы. До сих пор жалею, что не уговорил его. Просто не стал уговаривать. Я осуществил свой план и всю новогоднюю ночь простоял в полной темноте, среди истово молящейся артистической молодежи, которая облюбовала этот дивный храм в Колымажном переулке.

Когда я начал писать этот некролог, мне вдруг стали звонить знакомые, которые и сто лет не звонили, и всегда речь заходила о Вилли. Они напоминали мне, где встречались с ним, и как я его с ними знакомил. Оказалось, что встреч было множество, мы пересекались в самых разных местах. Одна девушка напомнила, как мы в Коктебеле сидели всю ночь в саду художника Стаса, пили вино коктебельского завода. Действительно, тем летом, возвращаясь с пляжа, я неожиданно встретился с Вилли. Он был одет совершенно по-московски.

Джинсы с широким ремнем и темная рубашка с закатанными наполовину рукавами, заправленная в них. Он не купался, не ходил на пляж, и Коктебель вызывал у него отвращение своей жарой и толпой отдыхающих. Он любил прохладу. Он любил зиму. Он был северных кровей до корней волос. Вот где особенно сказывалось его шведская кровь. Только к ночи он отходил от зноя, приходил в себя. И удивлял нас в ночной тишине, под яркими южными звездами, стихотворениями на разных языках. И было ощущение, как будто неведомые, исчезнувшие цивилизации вдруг заговорили с нами.

А на вернисажах мы встречались постоянно. Куда ни придешь, там Вилли. И если есть памятная книга, то Вилли обязательно в нее что-то запишет и нарисует своих драконов с расшифровкой. Одно время я раза три в неделю ходил на вернисажи в разные галереи, повышая свой уровень знаний современной живописи, и неизменно встречал там Вилли. Встречались мы и в поэтических клубах. В салоне Анны Коротковой, в «Подвале №1», в Чеховском центре. В «Гластонберри клаб».

Не раз я заводил разговор о том, как он непотребно использует свои способности. Я высмеивал, что весь свой дар он вложил в перформансы Ираиды Юсуповой. Я предлагал, например, создать словарь какого-нибудь исчезнувшего языка. Шумерского или аккадского. Вилли вяло отбивался.

Например, полиглот Сергей Анатольевич Старостин (24 марта 1953, Москва — 30 сентября 2005, Москва) как пишут, знал 400 языков. Вилли, как свидетельствует книга рекордов Гиннеса, знал 108. Хочу пояснить эти цифры. Старостин говорил, что в активе у него 20 языков, остальные находятся в пассивном состоянии. Он никогда на них не говорил. У Вилли все 108 языков, узаконенные книгой рекордов Гиннеса были активными языками. Он говорил на них хотя бы на перформансах. Я много раз слышал их. Особенно мне нравился старояпонский. Этот язык сразу узнавался по звукам кваканья. Еще мне нравилось шелестение арамейского. По обилию буквы «ш» и отсутствию звонкой «с», этот язык превосходил все прочие. А сколько он знал языков всего – этого он и сам не знал.

Я как-то пытался допытаться, всего ведь языков на земле 6 тысяч. «Не-ет, всех я, конечно, не знаю» - признался Вилли. Но Вилли знал, хотя это слово «знал» тут не совсем уместно, и такие языки, которые никогда не существовали. На одном из таких языков он общался со своим умершим отцом. Нет, Вилли не был полиглотом в привычном понимании этого слова. Это был локатор. Это был дешифровщик. Это был создатель символических систем, соединяющих миры.

Разоблачителей Вилли Мельникова легионы. Но у него много и сторонников.

От него осталось множество «письмен», на разных непонятных и понятных языках. Лингвисты разбирают их с удивлением, находят ошибки, своеобразность графического написания. Много непонятного. Непонятное Вилли объясняет тем, что и в редких языках он предпочитает создавать «неологизмы», и те же муфтолингвы. Конечно, кто такое способен понять: новые слова, на основе неизвестного языка. То есть это не только воскреситель, но и «творитель» нового. Отжившие языки он делал живыми. Он не столько изучал их, сколько творил на них.

Сергей Анатольевич Старостин был заведующий кафедрой Российского гуманитарного университета, доктор филологических наук, член-корреспондент Российской академии естественных наук. Если бы он не знал ни одного языка, он по-прежнему оставался бы доктором и академиком, и автором научных трудов. А Вилли, по сути, был обыкновенным тусовщиком. И вот это его положение свободного художника, сближало нас. И это его состояние оказалось под постоянными моими атаками.

Я убеждал его в греховности того, что он не использует свой дар. Времени у нас для общения всегда оказывалось предостаточно. Я рисовал ему картины, как вокруг него создается институт языков мировых цивилизаций. Он отвечал, что им никто не интересуется всерьез. И, наконец, однажды я очень крепко нажал на него, убеждая уехать на Запад. И он ответил мне совсем просто: «Меня устраивает, что есть, а Запад меня не устраивает». И я от него отстал.

Вилли не был членом ни одного творческого союза, хотя постоянно выставлялся и как художник, и как фотограф. У него были персональные выставки, которые превращались в действа: хеппенинги и мистерии. Естественно он не был и членом Союза писателей, хотя у него много поэтических книг, публикаций. Театральный союз тоже не обратил на него никакого внимания, хотя он показал себя уникальным актером. Он играл в мистериях, снимался в кино. Даже слово актер к нему совершенно не подходит. «Перформансист», - не знаю, какое слово тут подобрать, но в перформансах Вилли чувствовал себя на своем месте.

Приведу абзац, посвященный Вилли из моей статьи об опере Ираиды Юсуповой «Арфистки в аду». Опера показывалась всего три раза. И без Вилли мы ее уже не увидим и не услышим.

«Вилли Мельников центральный персонаж оперы. Он сам, а не его роль. Собственно, он центральный персонаж многих перформансов Ираиды Юсуповой и ее фильмов. Это известный по многим телевизионным передачам человек, он знает непостижимым образом языки исчезнувших этносов и цивилизаций. Пра-языки. Он их не мог изучить, нет таких учебников, нет и таких письмен, языки сами вселяются в него. Этот уникальный человек, языковой медиум и телепат, не нашел в нашей стране более важного поприща, как участвовать в перформансах.

Очередной «лишний человек». Центральная часть оперы отведена ему. И он играет самого себя. В художественной ткани оперы он не вождь, не главный жрец. Возможно, что это дух, вызванный сакральными ритуалами массовки тоталитарного культа. Не предмет поклонения, а учитель тайных знаний. По сути, это реально так и есть. Ираида говорит, что он значится в опере как Фауст. Наверное, он и в жизни был Фаустом, вызывая из бездны не Мефистофеля, а символические системы неведомых миров.

Если бы я не видел много раз его перформансы на различных вернисажах, то не догадался бы, что он делает в опере. А он на наших глазах создает драконические граффити – картины, которые одновременно являются стихотворениями. Он рисует их на бумаге, а главную картину пишет на белых одеждах своей возлюбленной. А потом он все их покажет и прочитает нам. Прочитает на неведомых языках. На тех самых языках, которые приходят к нему, и на которых никто не говорит. Это очень впечатляющее зрелище. И убедительное. Убеждаешься в конце-концов, что человек говорит с тобой на шумерском языке, как гражданин Аккада.

На праславянском, на котором был вызван к нам Рюрик и многих, многих других, чьи корни только иногда мелькают в словах до сих пор. Он передает не только смысл, но, что особенно важно и невероятно, звуки тех языков. Вилли обладает абсолютным музыкальным слухом, и его импровизированная ария, это звуки исчезнувших языков. Это стоит послушать в любом случае. Потому что это единственная возможность поучаствовать в страшной языковой мистерии».

Эта опера прошла в полном виде лишь однажды. В бывшем заводском цеху Артплея. Основной наполняющей этой оперы стал коллектив Петра Немого, он же был и режиссером.

После всего сказанного, расскажу то, что вас уже не должно удивить: о моем мистическом общении с Вилли.

В день похорон я встал к иконам, чтобы помолиться. На глаза попалось стихотворение Вилли, оно лежало вод киотом, не могу точно сказать, почему оно тут оказалось, я взял его в руки и прочитал глазами, стоя перед иконами. И вдруг почувствовал, что сам Вилли здесь. Веселый и понимающий. Я это почувствовал всем сердцем. Так, как и в реале, в общении с ним никогда не чувствовал его. Я долго стоял, переживал это удивительное состояние. Что будет дальше? Честно говоря, не поверил бы сам, что мертвые души являлись ко мне.

Пока я молился, похороны прошли и я успел только на поминки. Придя в кафе, я тут же во всеуслышание объявил, что Вилли являлся ко мне и прочитал стихотворение, на которое он откликнулся... Вот оно.

ДИАГНОЗ СЕБЕ
Неотвратиканье секунд –
в Икараоке океана,
в чьем плеске, замершем во фрунт,
умылась Юлия Пастрана.
Дверь-отопричник повзрослеп.
В скорогоморрках стынет сера.
И озаглавил Имхотеп
мир пирамидою Джосера.
Как, разозлира, ты глупа!
За песни платят в чентезимо!..
Александрийская столпа
спешит скосить дворец озимый.
В китах кипит адреналим:
там хороводолаз без шлема,
и досказательство своим
считает предопредилемма.
В противАгасфер облачить
решись глаголовы веков сам!
Волков ораторскую сыть
подай к столу немногословцам!..
Мой зодиагноз часто врёт.
Благодарю, благовест-готы!
Ведь не боится болеглот
сертификаторжной работы.

И последнее.

У нас с ним было много неосуществленных планов. Он, например, вызвался расписать мне стену в моей новой квартире своими драконическими граффити. Но не успел. Не успел он и показать мне дикие, пустынные и страшные места Кузьминского парка и Ветеринарной Академии. Эти места мне самому пришлось исследовать. Я часто ходил к Кузьминскому роднику и набирал себе воду. И вот, в очередной раз, иду я за водой, за плечами рюкзак с пустыми пятилитровыми емкостями. Иду к роднику вдоль тихой речки Чурилиха.

Тропинка эта, вдоль реки, часто пересекается ручьями, через которые приходится перепрыгивать. Но на этот раз ручей разлился широко, и я решил ступить в сторону, благо шикарный лиственный ковер покрывал землю, скрывая все, что под ним. Шагнул и проваливаюсь по пояс в черную жижу. Болото оказалось очень глубоким и я буквально поплыл в нем, чтобы выбраться. Так что и лицо стало черным. Искупался и наелся. И вышел из него чернее черта.

Когда наконец, я добрался домой, вымылся под душем. Стал анализировать случившееся. День 26 октября клонился к концу. И тогда я вспомнил, что сегодня Вилли как раз 9 дней. В этот день душам показывают адские круги ада со всеми озерами: огненным, ледяным, ну, и грязевым. Так что Вилли исполнил обещанное, показал мне дикие, пустынные и страшные места. И невзрачная речушка Чурилиха, на берегах которой в Люблинском парке он любил сидеть, связала нас и после смерти.