Луша
(Рассказ из повести «Штандер, ножик, цу-е-фа!»)
Отправляя меня впервые в новую школу, мама сказала:
— С баловниками-дураками не садись, выбери себе девочку. Будете сидеть вместе, дружить, вместе уроки делать. Твою учительницу зовут Надежда Петровна, не забудь. Если что спросить — к ней, не стесняйся.
Она меня одернула со всех сторон, полюбовалась, как на мне форма хорошо сидит, не зря вчера подгоняли.
— Ну всё. 8:15, пора. Топайте.
Мама меня застегнула, поцеловала, и Дашка меня повела.
В школе она передала меня с рук на руки учительнице. Надежда Петровна вошла со мной и мы стали у доски.
— Ребята, у нас новенькая. Катя Жданова будет учиться в нашем классе. А сидеть она будет…Сидеть мы будем…
Но в классе было так много ребят, и совсем не было свободных мест. Кроме одного.
— С Лушиным Серёжей.
Надежа Петровна подвела меня к предпоследней парте у окна. Лушин мне сразу не понравился. У него была треугольная и ужасно ушастая голова, просто зеленая какая—то груша, хвостиком вниз. Он сгрёб к себе на половину своё хозяйство, а я разложила своё. На уголок парты легли «Родная речь» и касса букв.
Лушин развалился, подпёр рукой затылок и уставился на меня. Я старалась на него не смотреть и сосредоточиться на словах учителя. Поняв, что меня так просто не заполучить в жертвы, Лушин утянул мою тетрадь и прочитал: цы первого «Вэ». Потом он откинулся, лег, вытянув далеко вперёд ноги под чужую парту, а затылком уцепился за спинку стула. Глядя в потолок он шептал: цыпе-рво-га-вэ… цыпе-рво-га-вэ… Жда-но-вой.
Я слушала его шепот, он меня заколдовал. Я тоже стала повторять про себя это: цыпе-рво-га-вэ, цыпе-рво-га-вэ… Цыпе…
Стоп. Как он это делает? Я украдкой взглянула на его тетрадку. И увидела буквы, написанные его мамой, наверное: ка первого «Вэ» класса, Лушина Сергея. Значит, ответ будет: капер-вова-вэ… Лу-ши-на.
Лушин сполз совсем и стал уже похрапывать.
— Луша, проснись! Слушай урок!
— А ты, вообще, Ждан… Жданка!
— Да. Жданчик я, Жданчик. Не не мучь себе мозг, вытечет через уши.
Щас тебе такая капер-вова-вэ будет.
Лушин окатил меня взглядом презрения и сменил позу. Он подперся другой рукой, и я выпала из его поля зрения. Но до конца урока он склонял мою фамилию на разные лады, читал ее во всех направлениях. И видимо уже был близок к таинственной цели своего китайского труда. Проходя мимо него в столовой на большой перемене, я услышала: А-вона-джека-жан, ждака-джан, жда-ка-дан!..
Хоть бы его от меня убрали! Я подошла к Надежде Петровне в слезах, поплакалась, и меня пересадили к девочке с витиеватым хвостиком. К Маринке Зайкиной, а её соседа, очень толстого мальчика по фамилии Шпун — к Лушину. Пусть-ка теперь с ним поупражняется. А что? Шпун — Пунш. И Шпуна пламень голубой!
Пол-урока моя новая соседка накручивала хвостик на палец, и получилась красивая, длинненькая такая кудря.
— Локон, — гордо сказала Маринка и мотнула головой. В этот миг она даже могла краем глаза увидеть его, свой веселый русый хвостик!
Зайкина никогда не выпендривалась, всегда давала списывать, никогда не ябедничала, и поэтому потом, через четыре года, её выбрали старостой класса. Единогласно.
Она вообще была симпатяга. Вся такая крепенькая, собранная, как глянет своими светло-серыми глазами, так сразу и улыбнешься, потому, что она сама уже тебе давно улыбается. Так открыто, радостно, а эмаль на новеньких зубах у ней белей белого — полупрозрачная.
Но при этой девчачьей своей свежести и прелести Маринка была очень волевая. На физре её удары мяча были самыми точными. На уроках её ответы были самыми верными. Она твердо знала, кем станет. Врачом! И знала с первого взгляда на человека, чего он стоит. И если о ком жестко скажет — это будет убойная характеристика. Приговор.
Забегу вперед. Язык чешется. Она стала врачом! Реаниматологом
А розы вырастут сами
Наша учительница — Евгения Альбертовна — я её обожаю! — она нас учит шить. У меня одни пятерки по труду! Я уже умею шов «вперед иголку», шов «назад иголку», подшивать умею «козликом», «в потаечку», и даже знаю, как отутюжить юбку-плиссировку, во! Это целая наука, я вам скажу.
А на поза-поза-прошлом уроке мы шили утёнка. Мягкую игрушку. Мы с мамой сходили в наш магазин «Ткани» и выбрали мягкую самую фланельку жёлтенькую, бабушка бусинки дала от своих стеклянных бус — для глазок, а клювик я из красной обложки Дашкиного дневника вырезала. Такой материальчик подходящий у этой обложечки, плотный, гибкий, то что надо. Всё равно она дневник в школу не берет, чтоб маму не расстраивать. Мало ли чего там ей напишут. А дневник я обратно под кровать спрятала.
Я уже умею на машинке строчить, да-да. Ух, она и вредная. То выскочит нитка, то петлять пойдёт, то ткань жуёт. Но ничего. Я упрямая.
Дык-дык-дык-дык-дык-дык-дык!
Я вращаю ручку,
Пришиваю воротник
Зайчику на курточку...
Евгеша во время урока проходит по рядам, и у кого хорошо получается, по волосам так ласково рукой проведет. А если увидит, что кто-нибудь из девочек криво строчит, обязательно скажет: «Акуль, Акуль! Что шьёшь не оттуль? — Так я ещё пороть буду!» У неё много таких присказок. Она нам любит про старину рассказывать. У нее прабабушка, оказывается, была белошвейкой. Шила для господ. И она все песенки и присказки от этой прабабушки-белошвейки знает.
Когда в первой четверти мы готовили сырники, Ткачёва вся в муке была, даже брови. Евгеша ей полотенчико влажное дала и говорит: «Знать кума блины пекла: все ворота в тесте!» И так у неё это ласково получается, совсем не обидно, а весело даже. Она добрая.
А в воскресенье я хочу попробовать розу из материи сделать. Я в «Работнице» на последней странице видела — красота-а-а... сумасшедшая! Цветочки как живые: бутоны, листики - хоть на фату невесте, хоть в причёску. Зеканска!
Вот иду я из школы, в пятницу это было. Вхожу в подъезд, а навстречу папа. На службу идет, сразу видно. С портфельчиком, в шапке на одну бровь и пахнет газетой, она из-за пазухи торчит, только вынул из ящик ,видать. Я так обрадовалась нашей долгожданной встрече, что как прыгну! Как обниму его с неистовой лихостью! А он не успел сгруппироваться, наверное из-за портфеля. Я промахнулась с поцелуем и попала носом ему в воротник. А чтоб неловкость свою скрыть, я возьми и вцепись в него зубами. Будто я рысь дикая! Я не пойму, как это сделалось, но кусочек меха я отъела. Вместе с мясом.
— Ты озверела? — опешил папа. — Ведь здоровенная дылда уже вымахала, соображать должна. Ну? Куда я теперь с этой плешью?
Он поплевал на мездрочку и приладил кое-как на место выдранный кусочек.
Ладно. На работе есть клей. - сказал и пошел не оглядываясь. Хоть бы спросил, как дела, что нового в школе... А я еще ему, как дура, с балкона махала. Не оглянулся, неа.
Работа у него какая-то ненормальная, нервная и несовместимая с моей жизнью. Мы почти не видимся. На службу он едет к двум, когда я из школы возвращаюсь. Прихожу - его уже нет. Когда спать ложусь - ночь уже! а его всё ещё нет, потому, что после службы он опять в каком-то Цэдээле. Там его тиранят авторы, а он их распинает и распекает. Прям «горит на работе», так бабушка говорит.
Я ему хотела утёнка показать, посадила его на кухне на сахарницу. Не заметил! Представляете? Такого утёнка! Пятёрышного! Какие у него лапы замечательно-растопырчатые, крылышки, хвостик! Очень обидно. Другой бы на его месте засмеялся и сказал: «Молодец, старуха! Растешь!» По плечу бы похлопал и повёл бы в кино, на утренний сеанс.
Дома никого. Дашка шляется, мама на работе. Ну ладно. Прогуляю Бучку и сделаю наконец себе розу. Белую! Нет, красную. Только вот, из чего? Я открыла нужную страницу в «Работнице». Там написано: вам понадобятся шёлк, батист, сатин — на выбор, и бархат — для листиков. Проволока. Это зачем? А, для стебелька. Отлично!
Так: вместо бархата — у нас только бархатная бумага. Зеленая и синяя. Сойдет. А вместо шёлка что? Есть! Дашкин галстук пионерский. Бывалый — старый, грязный, концы обгрызены. Ничего! Она всё равно его не носит. Сейчас как новый будет. Я воткнула утюг в розетку, расстелила одеяльце, и пока он грелся, отстирала его. Портянка чище, я вам скажу. Ну вот. Теперь под утюг.
Я не знаю ничего упоительнее, чем глажка пионерского галстука. Это ни с чем не сравнимое удовольствие. Его разложишь — он весь как не знаю, что жёваный, мокрый. И вот начинаешь с кончика вдоль края вести утюгом, а галстук шипит, бесится. Утюг идет медленно. Можно поиграть слегка его носиком, чтоб не замялось ничего, а то потом снова мочить придется, заломы переразутюживать.
И вот за ним появляется совершенная полоса гладкого, блестящего изумительно-арбузного цвета. Она отличается по цвету, светлее и розовее, чем мокрая часть галстука. А запах! Запах пионерского галстука из-под утюга — это не то, что от капроновой ленты или от носовых платков. Не-ет. Это словами не передать. И сравнить не с чем.
Так. Шёлк-сатин-батист есть. Белая у нас будет из маминой комбинашки. Выкройка? Есть. Ножницы? Вот они. Надо бы поточить. Нас Евгеша научила - как. Просто берёшь иголку и режешь её ножницами. Она удирает, а ты держи крепко! Так, чтоб иголка, издавая жуткий скрежет, ездила в левой руке от винта до кончиков, вжики-вжики-вжик-с!. У Евгеши есть специальная на это команда: «От винта!» И все точат.
А Гальку Корешкову так трясет от нашего усердия, от визга иголочного и ножничного лязга, что вся она покрывается гусиной кожей и волосы дыбом. А Евгеша смеётся и приговаривает нараспев: «Точи-и-и-ть ножи-ножницы, пилы прави-и-и-ть! Рубль кучка, пять копеек штучка. Точи-и-и-ть ножи-ножницы, пилы прави-и-и-ть!» Такая интересная эта Евгеша...
Так. На чём я? Вырезаем, крахмалим, вытягиваем с помощью утюга лепестки. Накладываем три комплекта лепестков, пришиваем к стебельку. А стебелек как? Ухум...Обмотка зелёной ниткой. Все ясно! За работу.
Когда залаял Бучка, а мама щёлкнула в коридоре выключателем, я уже ставила розы в стаканчик. Красную и Белую.
Мама хлопнула в ладоши. Мама выпучила глаза! Мама села на стул. И сказала:
— Боже! Какая красота! Какая роскошь! Катька, сама? Ну ты даёшь! Вот голова! Вот руки! Из ничего! Когда б вызнали, из какого сора... А что скажет папа, когда увидит! Ух, он возликует, конечно же!
Тут она меня стиснула и поволокла на кухню пирожными кормить. И настроение у нас было прям новогоднее какое-то.
В выходные папа умчался в командировку, вернулся очень поздно ночью и лег спать. Я ему розы на стол в кабинет поставила, чтоб сразу увидел.
И вот уже два часа дня. Прихожу домой, а папа все еще спит. О же на работу опоздает! Я к нему поскреблась, а там шторы плотные задернуты, дух такой стоит, как в винном магазине, и темно как в пиратском трюме. Я лампу включила настольную. Розочки стоят.
— Фадзер, ну как?
— Катьк, дай поспать человеку. Череп раскалывается.
— А на работу?
— Катьк, иди, а? Я через час встану. Работа не волк.
— Пап. А розы видел?
— Неа... не видел. Отстань, пожалуйста.
И захрапел. Ну всё. Кончилось моё ангельское терпение. На работу сегодня ты у меня не пойдешь. У нас с тобой урок труда будет. Увидишь.
Я взяла розы, потихоньку стащила со спинки стула его брюки от костюма и на цыпочках вышла, прикрыв за собой дверь.
Месть! Месть! Месть!
Первым делом я вытряхнула все пуговицы из большой кожаной коробки и напихала в карманы папашкиных брюк. У нас целый килограмм разных пуговиц, наконец-то пригодились.
— Так! Ножнички наточены! Ниточки отмотаны! В иголочки заправлены! Узелки завязаны! — пела я шёпотом, вдевая длинную чёрную нитку в иголку. Я зашила карманы швом «на себя с накидом», крепко-накрепко, все три. Встряхнула — здорово гремят! Как маракасы. Так. Что бы ещё зашить? Штанины по низу! Раз-два-три «вперед иголку»! Готовчик. Получите-распишитесь. А розы? А розы вырастут сами. Щас ты их оценишь, папа.
Есть у штанов такое место, называется гульфик. Это где пуговки. Вот я гибкий стебелек пропустила сквозь петельки для пуговок, и крепко-накрепко загнула проволочный кончик восьмёрочкой.
Что бы еще предпринять?
У меня были два меховых пояса от детских шубок, бежевый и серенький. Я их сшила. Получился такой внушительный хвост, с меня, почти что. И этот хвост я взяла и большой английской булавкой приколола к его плащу, как раз на подобающее хвосту место. Ой, ну меня трясло от беззвучного хохота, я себе уже представляла, что будет! Ой, что будет! Держись крепче!
Закончив операцию «Воспитай себе отца», я так же тихо и безмолвно вернула брюки на место. Сняла с вешалки своё пальто, убрала сапоги и шапку. Все. Меня дома нет. Как бы. Залезла в шкаф в большой комнате и стала ждать.
Через минут десять раздалось покашливание, и Фадзер протопал в тубаркаску. А я сижу тихо в своем убежище, мне ничего почти не видно, зато все отлично слышно. Раздалось бульканье на кухне, ага, из чайника пьет! Потом топ-топ-топ прошёл к себе.
Раздался знакомый звук маракасных карманов, пуговки зашуршали в них, запели, как морские камушки. Фадзер прыгает по комнате!
— Аля! А-а-ля!! Да что ж это такое?! Сговорились все что ли?!
А я сижу и давлюсь и от смеха, и от страха. Сейчас попадет мне! Сейчас!..
— Катька! Ка... Да есть кто-нибудь?! Дайте бритву!
О ужас!.. Я вжалась в мамины пальто и перестала дышать. Мимо меня проскакал папа в трусах. Он сцапал ножницы и, топоча голыми пятками, скрылся в кабинете. Было тихо минут пять. Потом посыпались пуговицы. Они бились о стены, о пол и книжные застекленные полки.
— А рррр-оза! Упала! На лапу! Аз-зор-р-ра!! — рычал папа, отдирая зубами, наверное, проволочную восьмёрочку.
Я решила себя не обнаруживать до конца. И вот хлопнула дверь. Хлопнула дверь подъезда.
Я подкралась на полусогнутых ногах к окну и посмотрела из-за шторы. Папа бодро шел на работу и посмеивался. С портфелем, в шапке на одну бровь. За ним, прыгая по лужам, волочился меховой хвост.
Я так и повалилась на диван, дрыгая ногами. А когда отдышалась от хохота, стала ждать расплаты. Ведь придет вечер и будет мне тогда на орехи.
А вечером — о радость! О счастье! У нас были гости! Приехал Деда и бабушка! Они привезли мне бананы! И все забылось. Как ничего и не было.
Ночью я пошла в туалет и слышу из отцова кабинета смех. На обратном пути я не удержалась и приложилась ухом к двери. Отец рассказывает:
— Вхожу в автобус, беру билет. Мне дедок какой-то говорит: «У вас хвост, гражданин!» Я оборачиваюсь — смотрю — и в правду хвост! Тут я решил его доканать. Говорю ему: «Знаю! И горжусь им». Подхватываю свой хвост через руку, как плащ мушкетёр, и прохожу вперёд с надменным видом.
— А розы где? Выкинул?
— Зачем? Надьке подарил. У неё день рождения. Когда сказал, что это моя дочь сделала, сама! Столько было охов-ахов, ты не представляешь. Так что, с путевками вопрос решён, уверяю тебя. С голоду не помрём.
Он засмеялся.
— Слушай, а как ты думаешь, а что это было? — тихо спросила мама. — Розы… Зачем?.. Может, она у нас того-с? Ку-ку?
— Нет... Не думаю. Просто… — было слышно, как он прикурил.
— Просто что?
— Ничего. Пройдет.