ИЗ ЦИКЛА «НАИВНЫЕ СТИХИ»
Хоть верьте, хоть не верьте,
но (скептикам назло!)
жил человек на свете,
которому везло.
С вершины мирозданья —
сама! стремглав! всегда! —
на каждое желанье
к нему неслась звезда.
Такой уж от природы
ему был жребий дан.
Укладывал он звёзды
в большущий чемодан
и был беспечен, весел,
здоров, красив, силён,
богат, весьма известен,
умом не обделён.
Жил долго он на свете:
покуда не устал.
— Отец, — сказали дети, —
звезд с неба не хватал…

* * *

Кто ведает, что замышлял
июльский теплый дождь украдкой:
быть может, чтоб из каждой шаткой
струны-струи возник ручей?
И чтоб в уставшей от лучей
пустыне, столь на влагу падкой,
тростник о жизни зашуршал?
Кто ведает, что замышлял
содеять дождь за век свой краткий:
грязь одолеть в смертельной схватке
и миру чистоту явить?
Или омыть и проявить
давно забытые загадки,
что изначально мир вмещал?
Кто ведает, что замышлял
наполнивший сухие кадки
дождь. Ты сказала: «Всё в порядке.
А я так за морковь боялась —
она уже привяла малость…
Спасибо, дождик взбрызнул грядки!»
А знаешь, что он замышлял…

ЖАНРОВАЯ КАРТИНКА
Еще не притворенные ворота.
Возле окошка — дедова осинка.
Дорога. Женщина у поворота.
Смугла ладонь. Белым-бела косынка.
Всё мимо: луг, комбайн, хлеба, телега…
Как весел треск шального мотоцикла!
Крыльцо родное — альфа и омега
Непостижимого для сердца цикла.

Вот первый план.
В нем ни на йоту фальши.
В нем и пустырь расцвечен сплошь травой,
И мир желанен.
Но — что ж дальше? Дальше?
Само собою, дальше — план второй.

Любимого плеча заветный остров.
Степного ветра удалой размах.
Внутри — восторг, стремительный и острый.
Вот это — я. И всё в моих глазах:
Колодезный журавль, что ждёт кого-то,
Берез неповторимая лезгинка,
Дорога. Женщина у поворота.
Смугла ладонь. Белым-бела косынка.

Вот план второй.
— Судьба, скорей, настань же!
(Стиль — смел, наивен, как аэроплан.)
А что потом? Что дальше, дальше, дальше?
А всё, что будет дальше, — третий план…

ЛИПЕНЬ ЛИПЫ
Середина июля. Все стало всерьез.
Воздух стал ироничнее, суше и резче.
Солнца медь и усталых небес купорос
недоступны, но ниже. Прежде смутные вещи
обрели очертанья. Все чаще и чаще вопрос
и загадка сменяются трезвым ответом.
Середина июля. Кульминация лета.
У вчерашних птенцов желтизна голосов
уступает расцветке скромнее и проще.
Вьются новые гнезда в березовой роще,
и уже проступает отчетливый зов
отдаленных земель, непростых перелетов,
проверяется список падений и взлетов.
И все явственней тянет друг к другу скворцов,
да уже и грачи собираются в стаи.
И о будущем что-то не столько мечтаю,
сколько думаю. Тяжесть сгибает ветлу.
Ночь, как речка, до донышка солнцем прогрета,
но к утру задвигаю плотней шпингалеты,
всё мучительней тянет к людскому теплу.
Середина июля. Кульминация лета.
Боже мой, неужели уже поворот?
Нас щадя, сокращаются дни постепенно.
Спохватившись, отчаянно, самозабвенно,
жадно, щедро, бесплодная липа цветет.

АВГУСТ. СПАС
Августейшего августа густ
на меду и полыни напиток
настоявшийся. Терпкий на вкус,
золотисто-нелёгкий, как грусть
жёлтых стынущих веток ракиты.
На хмельной забродившей крови
лето круто раствор замесило.
И, такой, как у Бога просила,
встал спасительный Спас — на Любви.
Купол — в католикосовский сад
вписан. Август походкой беспечной
в полночь бродит там. С яблони вечной —
звездопад. То есть — яблокопад.
Тёплый ход теплохода в ночи
по реке ненадёжной и зыбкой,
словно время. Ночь смотрит с улыбкой
на меня. Мёд печали горчит…
Тьмы тайги потаённые звуки
и таинственный отсвет реки…
И от той неминучей излуки —
от разлуки — мы так далеки!
Словно яблоко с веткой, сжилась
с этим мигом душа, налитая
до краёв. Август ветку шатает…
Вон звезда налегке пролетает!
Пусть. Мне нечего больше желать.
И пред смертного часа ударом
не оплачу юдоли земной —
сердце выловит чутким радаром:
а вгуст. Спас. Енисей за кормой.
Мир, как жизнь, мне доставшийся даром.
Даром, столь не заслуженным мной.
 

* * *

В пустынной гулкой суете вокзала
Попутчица-горбунья развязала
котомку затянувшейся судьбы:
— Не знаю ни покоя, ни гульбы,
ни преданности, ни любви, ни счастья.
Конец убог… бессмысленно начало…

Слов не найдя, ее утешить чтоб,
скрывая стыд и горечь, и участье,
я ей в ответ беспомощно молчала
так безысходно, как она кричала
и проклинала свой злосчастный горб
(единственное, что нас различало).