Алексей КАПНИНСКИЙ. Листья из-под колёс

Путевые заметки Москва-Муром

1. Поехали!

Я всё лето работал - рисовал книжки. Устал выдумывать и приспосабливать, выдохся. Утра стали серее и вечера прохладнее, в метро привлекали красивые бронзовые ножки, в магазинах раздражала шаркающая походка экс - курортников. За границу ехать одному неуютно, у жены начались занятия в школе, и она пропала для меня до следующих каникул; в Крым - нет, краденого я не беру. Решил чуть - чуть проехаться по ближайшему рукаву отеческой фуфайки. Бывал же я в ранней юности и в Петрозаводске, и в Херсоне, и в Муроме, и между ними. Вот я и выбрал милый моей памяти Муром. Я предписал себе лимит на 2 - 3 ночи с расходом до 10 тысяч рублей включая гостинцы домашним.

Заказав номер в самой большой гостинице, чтобы затеряться, я собрал рюкзак с красками и кисточками и решительно сел в автобус.

Как известно, между Москвой и Владимиром 48 светофоров, и мы с полбутылкой чего-то полусухого кланялись каждому. Внутри меня было озорно и интересно. Окно было родное как физиономия тестя - мутное и усталое. В начале пути в полупустом иностранном пенсионер-автобусе лица были напряжённые, но потом знакомый запах плодово-ягодного породнил всех. В полуслепое окно и в полуприщур глаз, в предвкушении обретения скреп я предался наблюдениям.

Дорога от Ногинска до Владимира - нищенка, рядом с городами её кормят сытно, а между ей не хватает и на лекарства. Её строили всегда, но как-то не решительно. Вот канал Имени Москвы - решительно, а дорогу оставшимися человеческими ресурсами. Вот ресурсы и подвели, остались не те... Полубригада невесёлых армянских родственников тщетно пыталась залатать лужи на драном асфальте. Они старательно не смотрели на проезжающие машины и бурыми руками делали своё дело.

Я запечалился вместе с ними: каждые 50 или 150 километров эта бригада вновь и вновь встречалась на пути и мне становилось стыдно, что уважаемые пожилые мужчины с грустными глазами вынуждены из тёплого и спелого далека приезжать в моё родное болото и латать его вместо меня - хозяина этого места. Наверно они ещё и денег не берут наши армянские братья, печалился я через стекло.

По чавкающей обочине ходил их прораб, мокрый как марабу под дождём.

Дорога пыжится, перевозит, старается. Есть в ней наполненность, есть ощущение жизни.

Она манит не только интеллигентским костерком, но бодрит, маня удачей, зазывая на далёкое и новое, подальше от начальства, поближе к риску. Не вытягнуть мне уже войти в этот риск, генетически я - раб, думаю, что это будет со мной ещё пару поколений или дольше... если очередной наш султан не свяжется с новой понтовой авантюрой. Смелость народного предпринимательства вырезана большевиками на корню.

И я, только укрывшись в бурьяне, как случайно выживший птенец куропатки смогу стать народом. Народом, а не бузотёром или патриотом. Я сам себя вожу за губу лесой кругами в оправданной надежде истомить силы и волю. Я помню эти поля со стадами, перепаханные и прибранные... неужели выгоднее гонять зайцев по сирийской пустыне сворой Военно-Галактических Сил, чем обихаживать свою землю? Неужели так необходимо пугать свой народ мороком и держать на поводке кредитов и долгов, а не организовать его волю на созидательный труд?

На труд, а не на спекулятивные сделки и перепродажу чужого товара на своей земле. Может, это призыв к инакомыслию, сиречь к идеологическому терроризму рассыпать олигархический капитализм в народный? Понятно, что не одно поколение пройдёт допреж, как обучится новым экономическим связям. Но зачем тогда нужна Родина, Земля и Народ если всё равно где, и кто производит товар и кому его продаёт?!

2. В окно...

Прошёл ещё час, и за окном ничего не изменилось - небо, сосны да песок... Хорошо, что я, умный и опытный, взял мало красок: только белила, охру, сажу, остаток церулеума, да какую-то зелёно-танковую без этикетки. Здесь вам не Италия, где золотые в лилейном ангелы скачут в догонялки по терракотовым крышам.

Выруливая кренделя через Владимир автобус переехал Клязьму. Обернувшись, я понял,

что князь Андрей строил город подобием Киева: на крутом холме, да над рекою. Крутой холм и красивейший гордый вид плечистого златошлемого собора приладили ещё одну плинфу в мой осевший патриотический фундамент. Какая стать и красота! Какая гармония и величие... если б я не видел Киев.

На выезде краснело строение в стиле крымской готики, над донжоном полоскался мутный триколор, на толстомордой башне аршинными готическими буквами золотилось «тандыр». Рядом скромно прилепилась часовенка с луковкой - севком и остатками поталя.

Или цены должны быть ниже, или мечты дешевле, навевало это изделия ордынского патриотизма.

В Судогде, городке, название которому мог дать только замёрзший рыбак, случилась пробка: корове приспичило на дороге, пока она задумчиво отдавала дань природе, её пастух белыми рыбьими глазами беззлобно рассматривал автобус, на чёрном борту избы с остатками деревянных кружев нагло красовался попугайский баннер про бассейны, корты, шезлонги и всё, что может мне пригодиться, чтобы провести незабываемый уикенд в этих болотах.

На пригорке паслось пёстренькое кладбище. Седая старуха с памятника павшим землякам шла с полным ведром весёленьких подберёзовиков.

Промелькнул прилавок с зелёно-пижамными арбузами, дынями-подлодками, рыжими тюрбанами сикхов-тыквы... откуда всё это на владимирщине? Где эти бахчи? Я и полей не видел, всё в бурьяне да чернолесье... Вот у бабки ведро яблок, вон у другой грибы, у третьей опять яблоки... снова грибы… Чем люди живы? Передёрнуло, представив местную картинку с ноябрьским мокроснежным вечером.

3. Пейзаж

В селе со скупердяйским именем Мошок торговый центр «Татьяна» находясь под одной крышей с торговым центром «Вероника» спорил набором круп, спортинвентаря, напитков, крепежа и фурнитуры. Купеческие лабазы, похожие на беззубые черепа то ли незахороненные, то ли сами повылазившие из земли посмотреть, что стало с хозяйством, всё ещё напоминают о родовых устоях кирпичными налобниками, кривоногими фундаментами и крепкими невысокими проёмами с намертво вросшими чугунными дверьми.

Село Тюремовка. Сколько любви в этом имени, сколько нежности уронено народом на свою землю! Может быть, последней слезою скатился образ этого села по лицу героя Куликовской или Курской битвы...

Вот ещё Новоугрюмово, может ли на этом мещёрском болоте быть зачат Айвенго или Роб Рой? Ан, да вот и может, ведь Илья - то Муромец из местной мордвы!

Дорога виляла моим задом и трясла кишки. В мутном окне картинка походила на этюд Левитана, на котором съехали с горки. Знаки предписывали, информировали и запрещали.

На их тоненьких поганьих ножках назидательно сиротились траурные веночки. Небо было тоже болотом: не грело и не манило.

Борщевик, конечно, не укроп, но уже вжился в нашу историю. На пороге ярко-зеленого дома с сумасшедшими жёлтенькими крендельками по окнам сидела маленькая старенькая смерть с ржавою косой и чёрный, как могила, кот. Возле них стояла корзина с грибами на продажу. Привиделся несметный урожай поганок и мухоморов. Я помахал бабушке рукой, кот плюнул мне в след.

Вечерело. Пролетали индустриальные бензоколонки, светящиеся как стразы на драном кнуте пастуха. В их марсианском свечении копошились какие-то деревеньки.

В Муром подъехал ввечеру, гостиница, где я посмел заказать номер с душем, оказалась уж несколько лет как на ремонте. Под медным народно-помпезным её именем клеились зазывалки автомагазинов Suzuki, Audi, Mersedes...

4. К постели умирающего

Милый, милый город Муром! Опоздал я к тебе. А ведь хотел застать тебя прежним, уютным и чуть виноватым за свою скромность. Хотел вновь увидеть твои глаза-оконца с семейной геранью и бабушкиными белыми занавесками, с кружевами резьбы по наличникам, по вросшим в землю домишкам. Опоздал. Ты отходишь в прошлое, туда, где память моего детства бегает в новеньких сандаликах по светящейся изумрудом вечерней траве. Туда, где на тёплых как гречневая каша стенах твоих бревенчатых сараев греют красные спинки доминошные клопы - солдатики, где и карниз, и подбой, и ступени родня моя. Ищу глазами в толпе прошлые лица, люди идут, но на другой суетливо-муравьиной скорости.

Опоздал. Старые дома никто не рушит, но в них нет и жизни. Высохшие жуки будущая зима уложит вас, не оставив ни в чьей памяти беззубую улыбку дедушки со скамьи, детского шума под окнами, смеси запаха керогаза в коридоре, и вяленой краснопёрки, сохнущей на проволоке над мотоциклом в сарае.

Вот неожиданность: сталинские триумфального вида дома с московско-дорическими колоннами, ласточкиными гнёздами балкончиков, гербами и дудками на фоне мохнатых знамён, с портиками римских палаццо, с жирными губами подоконников теперь обрели вид благородства исторического памятника! Как похожи они на шинели гипсовых солдат на братских могилах! В них стиль, посыл и самоуважение.

Ока у городского холма мелка, в воде среди ржавых доспехов тружеников Речпорта плавают микробы, а с каждым стаканом вина Nero D'aola инкерманского рыбоконсервного завода меняется вкус от мерзкого до интригующего.

У галки маленькое серебряное колечко в глазу, у голубя оно медное, у селёдки незнамо какое. А я - не ношу.

Позади слышу: «…а золовка попросила взаймы 10 тысяч, ну где же я их возьму, когда у меня пенЗия всего 5?» - «А у меня 8 в садике. Если б не манная каша… её дети не любят, остаётся со стола и нам и курям… Вот мои свёкр со свекрухой, обеи беззубые, на зубы-то не нажили, так они едят порознь… у них челюстя - общая, вставная. Ха-ха-ха…» – я сижу и думаю: такой народ - непобедим!

А у меня каждый тюбик краски до 200 рублей! И их много! Художники, говорят – богатющие!.. а золовка - это состарившаяся Золушка?

Искал в Муроме на рынке и в сувенирных лавках нечто местное, оригинальное, как в "прежнее время", когда была ещё сувенирная промышленность... ничегошеньки! Либо Китай, либо подделка под Китай. Значит, куплю мёду, семечек и красивое растение с богатырским именем Клопогон - всё надо креативить самому.

5. Местные

Гостиничка маленькая и миленькая, так и хочется с ней переспать, что я и сделал два раза. Правда, в первый раз в ней кончилась вся вода, а во второй я сам неумело тыкался в кофемашину, выявив всю свою дремучесть.

Старая часть города добра памятью. Те купеческие дома, от которых не дождались смерти по старости обиходили: закрыли стариковское непотребство радостным сайдингом, накокошничали вывесок, и, не сумев перевести на родной язык, написали латынь кириллицей.

По овражистым переулкам привидениями проносятся такси с мордастою рекламою, сделанною из столичных актёров, наклоняя плачущих кровушкой рябины.

Два раза видел свою покойную бабушку, здоровался - не узнала. Да и куда там, сколько лет прошло, поди узнай в седом сутулом коротышке внука! Но она всё прежняя - с прямой дворянской осанкой, с нездешним "римским профилем". Ничего в ней не изменилось, только незнакомые тётки какие - то рядом, я всё крепче люблю её.

Сижу себе, рисую жёлтые казённые ворота. Что-то нейдёт, как-то манерно получается, как будто на заказ хочу понравиться. Не выйдет из таких ворот ни Чичиков, ни Бальзаминов...

Сзади совершенно пьяная харя: "Рисовальщик меня нарисуй!". Я б и порисовал это живописное отребье, так оно само в лопухи валится. "Не нарисуешь, плюну в краски! Я - туберкулёзный!". Дал ему полсотни и долго провожал взглядом имитацию бега. Стайер завалился под забор...

Отужинал традиционной русской народной лепешкой - пиццей. Понятно откуда такое похабное название у блина с остатками сосисок после обрезания и разбитыми сердцами помидоров. Девчонки одна заботливее другой: видят, дедушка пришёл и стесняется всего нового. Я и разошёлся - уж коли квасу нет, то давай мне внучка глинтвейну.

В тёмном вечере на главном тротуаре у здания бывшего ЦК гоняют мальчишки на своих гремучих скейтах, проезжая по ботинкам несданного в цветмет Ильича. Портреты на доске почёта новые, а глаза прежние – холопские, чванливые. Особенно аппетитное рыло с погонами и полосатым бантиком, скольких он угробил, и скольких бы с гордостью послал бы ещё на смерть под мошенническим лозунгом борьбы с терроризмом.

6. Переулочки

Город постепенно меняется и становится просто крупным населённым пунктом. Его прошлое не интересно недавно приехавшим жителям. Когда нет сострадания к старым корням, нет и прироста новых побегов. Прежние яблони, липы, дубы и клёны вытесняются занесённым из степей будыльём да чернобыльем. Не им чтить память трудов и молитв.

Свято - Покровский монастырь пребывал в умиротворении и ростовщической благости: всё бело, подобрано, сытно. Вот вам гряды кабачков, выдернутая намедни морква, вытянувшаяся в ряды и похожая на набитые мошны синеватая капуста. Обухожен. Даже как-то не по-нашему. Забыли мы, что именно так и должно быть. Что только у меня, у хозяина всё будет и рассажено, и удобрено, и вовремя в припас уложено. Именно уложено, а не свалено комсомольским певуче - летучим отрядом. В этом не просто умение ценить деньги, в этом и уважение к земле, к её плодам, к труднику и молитвеннику. В монастыре птичник с заморскими куриными, садик японский с камешками и ручейком - маленький райчик!

Я сидел и то ли рисовал зелёный как лягушка на выданье дебаркадер, то ли млел в бабьелетних теплотах. Под шаляпинский бас главного муромского колокола, крестясь и покуривая перекрикивались матюшком жилистые ловцы рыб. Рисовать отчаянно не хотелось и я, допив остаток портвешка и усовестив внутреннего мерзавца словами "но ты же - советский человек, значит ты - можешь!", эффектно закончил этюд хитрыми графическим приёмчиком, придав ему незавершённую мастерскую лёгкость.

Пошёл искать наконечники стрел и монеты, которые, по моему рассуждению, должны смывать в овраги. Лазать по чердакам в ожидании обретения старых поповских кальсон или рваных фотографий умученных купчих не хотелось. Раньше не отказывал себе, но с возрастом всего этого собралось много, и интерес к краеведению высох. Да и собирание прошлого явно тормозит в движении по жизни.

Да, прошлое я уважаю и кланяюсь его созидателям.

Но я и они настолько разные, что меня, попавшего бы в прошлое, приняли бы за врага. Я пользуюсь другими нормами поведения, стилем общения, иным подходом к работе и её продвижению... и вообще, во мне столько советского! что светит пожизненная каторга.

Ввечеру окончательно заблукал между пустырями, заброшенными непотомками богобоязненных купцов и заботливых ремесленников кожевенного оврага. Говорят, в Америке нет тротуаров в небольших городах. Это мы придумали, а они - чмы, пользуются. Пыхтя бежал от сторожевых собак Досоафа. Одна, что на цепи, изнемогла в брёхе, другая в одиночку есть меня не стала. Зевнула, мило потянулась и затрундысила, мило помахивая помелом. А потом ещё по крутому переулку с задорным именем "Сопливая горка" за мною гнался сторожевой такс о пяти лапах и тоже не догнал!

7. Рисовальщик подворотен

Зря я выискиваю прошлое в новом. Зря стараюсь принять его за образец. Жизнь пробивается не согласно моей логике и скорому хотению, но по своему - нечеловеческому прядку. Нет в ней ни милости, ни жестокости. От моего состава крови, от того что накопила услужливая память, да от состояния моих же нервных соединений зависит будет ли "... равнодушная природа красою вечною пленять".

Красномордый дед торговал мне медовые соты для жены. Вылитый пан, только у врубелевского из шевелюры не вылетают комары, да и копыта козла, а не тяжеловоза. За радость общения, говор и лешачью приветливость взял ещё засахарившегося мёду и получил гостинцем кипрейную медовуху. "Ты её взболтай, Опотом дождися, чтобы пенА осела". - Это ли не радость обретения всего мира в одном человеке?!

Сижу рисую синий домик. Из зелёных ворот выехал красный мотоцикл. Открылось и закрылось жёлтое окно. Прошла, оставив за собою запах ладана чёрная старуха моих лет. Позади столпились мальчишки, смотрят, шепчутся: " Дедушка, а меня нарисуй?". Милое дело детей рисовать - стоит такой, не шелохнется... а позади: " Колян, ты нифига не похож!". Но я-то знаю, когда в моём аттракционе сделать сальто-мортале!

Солома волос, нежное как на портрете сына Тропинина свечение носика, чуть намеченный уже характер в верхней губе... и, самое сложное, – овал лица. Вот никак его наскоком не нарисуешь, никакие приёмчики не помогут. Овал у каждой юной мордочки свой! Если у носа есть хрящевина за неё можно "зацепиться", если у глаза есть "посадка", разрез, цвет; то, уходящая овражком округлость детской щеки, пульсирующее у косточки виска... всё настолько неуловимо и изменчиво при еле заметном наклоне, что пот капает у меня с бровей.

Один самый мелкий, сопли пузырём, встал между мною и Коляном и стёр мою потлинку грязной ладошкой. И это как должное, как подать товарищу руку, забираясь с великами на холм, как откусить пол червяка другу на наживку. И на меня не глянул, смотрит внимательно на рисование вверх ногами. Не гоню, пусть запомнит, может больше художника на улице и не встретит, может это в нужный момент, смягчит его в споре с жизнью. Мельком взглянул в его распахнутые глаза: а там пьющий дед, зачуханная мамка да пыльный венок на придорожной сосенке...

А вот теперь мой эффектный номер: незаметной тенью навожу ресницы... ставлю на место зрачки. Позади междометия вместе с матюшком: "...твою мать, как похож! Колян, вылитый ты! Не - е, лучшее! У Коляна прыщи и шея немытая. Тут, у художника красивее!"

Говорят обо мне в третьем лице, как будто обсуждают портрет в музее. Вот интересно, я ещё не помер, но уже не в ИХ мире. Это дистанция возраста или у нас разная жизнь? Вроде на одной земле, вроде язык понимаем, но не свой им сейчас... Таинственный как волшебник. Я рисую всю эту человеческую мелюзгу, не подслащивая и не угождая. Я рисую с любовью к ним... к их мамкам, к дракам, к дружбе. Рисую с поклоном к их бесчисленным предкам, с уважением к их месту. Они все интересны мне, они часть моей жизни.

Бумага кончилась, да и комары заели. Убегает последний, то ли Рашидка, то ли Мухтарка, складывая свой единственный в жизни портрет вчетверо... Мне легко, сегодня я был нужен.

8. Во здравие

В темени неба и чертыхаясь по буеракам неожиданно вышел на свет монастырского оконца к преп. Петру и Февронии. Торжественно, строго и скромно, будто от мощей мощь исходит. Таится древняя правда под чёрным и расшитым серебром. Такое я видел у старообрядцев на Преображенке. Молодые монашки поют красиво, их голоса опускаются на головы и вновь взлетают под пирамиду свода.

Старая монахиня стережёт клирос и стайку ангелов, порхающих в сумерках. Потрескивают свечи, серебрено звенит цепочка кадила. Очень уютный, обухоженный маленький - маленький монастырёк, изукрашеный, излюбленый и какой - то "родненький". За монастырской стеной долго, громко и злобно ругается по-тюркски в новенький смартфон жирная чёрная нищенка. Я ни ей, ни товаркам её не подал. Подал бабушке в темноте, та аж запричитала: " Куда мне столько! Может сдачи?!" Строгая схимница - привратница не взяла записочку о здравии, когда узнала, что внучка не крещена. Заохала. Стало стыдно что чуть не ввёл монахиню во грех.

В чёрном небе висят луковицы храмов и отражают свет городских витрин. Кажется, что над Муромом зависли россыпи леденцов.

В бесцветном ночном бдении проявляются цветные картины милого прошлого и вызывают фигурами своими печаль и душевную маету, но нету в этом томлении жизни, одна тоска

по ярким чувствам. Вновь так хочется пережить это, попасть в объятия туда, остаться там. Но это как с умирающем родителем: всё ему кажется, что пить хочет и просит,

но не пьётся ему - нет для него уже в этой воде жизни. Жизнь - это внимание, это проникновение, это исследование, это творчество, это энергия.

Завтра домой. Накопил радости увиденного, подлечился от слепоты, глупости и немощи, зарядился духом… и вновь уверился, что Москва не кончается за МКАДом!

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2017

Выпуск: 

10