Леонид КУЗНЕЦОВ. Селфи на бархатном фоне революции

Платон Беседин «Дети декабря», повести. Издательство Э. ISBN: 978-5-699998-59-3, издано в 2017 г.

У основательно ныне подзабытого, но остающегося настоящим поэтом Бориса Слуцкого есть такие стихи.

Чужие люди почему-то часто
Рассказывают про свое: про счастье
И про несчастье. Про фронт и про любовь.
Я так привык все это слышать, слышать!
Я так устал, что я кричу: «Потише!» —
При автобиографии любой.

Все это было. Было и прошло.
Так почему ж быльем не порастает?
Так почему ж гудит и не смолкает?
И пишет мной!
Какое ремесло
У человековеда, у поэта,
У следователя, у политрука!
Я — ухо мира! Я — его рука!
Он мне диктует. Ночью до рассвета
Я не пишу — записываю. Я
Не сочиняю — излагаю были,
А опытность досрочная моя
Твердит уныло: это было, было...

«Дети декабря» — книга, которую, хочешь ты этого или нет, прочитать надо непременно.

Платон Беседин начинал громко, быстро окреп и вошел в литературно-медийное сообщество, когда ему всего чуть за тридцать. И теперь он, говоря языком футбольных комментаторов, «в поляне».

«Дети декабря» позиционируется самим автором как книга, за которую ему не стыдно. Впрочем, не уверен, что именно позиционируется, скорее он бы предпочел, чтобы по законам поступательного движения так оно и было.

На мой взгляд, не стыдно Платону могло быть и раньше — за сборник «Ребра». То, что его тогда не только хвалили, как раз из этой парадигмы отношений критик-писатель — обругать всегда полезно, если есть за что похвалить.

Но Беседин все еще молод и горяч, а потому достаточно мнителен, чтобы черное принимать как черное, а белое считать белым. Тут и качества его характера, и знание законов игры — сплелось. И когда сам для себя определяешь цвета (эффект творческого дальтонизма, без него нельзя, без него получается серятина и пошлая мерзость), сильно рискуешь стать участником чужой игры. Лучший выход из положения — придумать игру свою, установив ее правила. В переводе на русский — заиметь собственный творческий почерк. У писателя Беседина он есть.

По Михаилу Бахтину полифонизм — как метод художественного мышления — заключается в придании герою полновесного голоса, равноценного голосу автора. У Беседина голос героя и голос автора то звучат в унисон, соединяясь в крике или шепоте, то создают эффект эха, перекликаясь всевозможными модуляциями. То, наконец, полифония наигрывается прямо классически, по Бахтину.

В повести, давшей название книге, Вадим, главный герой, приезжает в Киев на ставшее историческим противостояние сторонников и противников Майдана. Он не определился еще, на чьей он стороне, со свойственной писателю щедростью насыпано ему рефлексий — от души. Повесть, технически исполненная как «селфи», взгляд в себя, постоянное исследование точки невозврата, точки этой так и не фиксирует. Наверное, если искусственно не продуцировать, то ее и нет? Ответ за скобками.

Вот Вадим ищет тему для разговора с чехами, общаться ведь надо, сам явился к ним — пусть татарином, но не татем же. И вроде есть они, эти темы, их даже вроде бы много, и Вадим вполне мог бы сойти за умного, за своего, но «Маньку в Европу» пускать категорически не хотят. Не слышат, потому что изначально по мысли автора «заточены» на противостояние, на глухоту.

Выписано хоть и искусственно, но весьма искусно. И точка невозврата уже видится огромной жирной невыводимой кляксой. Запад есть запад, восток есть восток, и вместе им не сойтись? Но публициста Беседина все же нельзя автоматически ассоциировать с Бесединым писателем — все волшебным образом решается (прерогатива литературы менять взгляды, считаясь с чужим мнением) с появлением уже, казалось бы, потерянного навсегда друга, точка невозврата опять где-то там, маревом в пустыне. Сюжетный ход только поначалу кажется неуклюжим, он акцентировано точный, рефлексия конструктивна, мир не биполярен.

Про публициста Беседина я вспомнил, может, и зря. Но воленс-ноленс публицист Беседин загнал Беседина писателя в прокрустово ложе очень ограниченного в своем перечне места и времени действия, которые ему, возможно, не только неинтересны, но и неприятны. Но ведь ждут! Воистину, если Беседин, то непременно Майдан, Киев, Севастополь, и соответственно — противостояние, Путин, ополченцы и пр. и др.

Жизнь и смерть, никак иначе. Оценки, которых ждут от Беседина те и эти, ждут, постанывая от предстоящего удовольствия — одни, злорадно потирая руки — вот она, последующая потеха — другие. И, что бы ни написал, непременно для определенной части читательской аудитории будет превосходно, для другой — непременно плохо.

Тут уж ничего не поделать. Вгрызаться короедом в живое и теплое еще дерево, с ненавистью и иногда отвращением продираясь вглубь — та еще стезя. Особенно если тебе изначально отдано на откуп совсем другое. Беседин — отменный стилист, но в книге это отступает на второй план, на первый выходит хронология событий, с таким воодушевлением отмечаемая многими рецензентами книги.

Мне, честно говоря, писатель Беседин интересен другим: страстью к исследованию самых крошечных извивов человеческой психики, умением конструировать своего героя, похожего на автора, но все же другого, всегда другого, отличимого в нюансах, которые и есть литература. Ну и, конечно, деталями.

Уже — а написано про Беседина немало — было сказано про автора книги, что объектом его интересов чаще всего становятся люди физически нездоровые. «Ключ к рассказам Беседина … в деталях каждого рассказа — физиология, изъян, телесный дискомфорт» (Митя Самойлов, «Скелет в шкафу», Свободная пресса). Таковы правила игры, от них Беседин отступать не намерен, поскольку на подобном фоне ярче проявляются поступки.

В повести «Стучаться в двери травы» — она написана от имени тринадцатилетнего донецкого мальчика — мама героя («вида её, дистрофически худой, в болтающейся старомодной рубашке, я жутко стеснялся»). В повести «Мебель» — сам герой (названия принимаемых им лекарств составят рецептуру целого букета заболеваний) и его младшая дочь, в «Воскрешениях мумий» — глухонемой, которого главный герой, лишь на первый взгляд успешный молодой человек, спасает от смерти… Et cetera, et cetera.

Успешность для Беседина запретна, недопустима, кармически провальна и принимает самые неприятные формы, она всегда мистически окрашена и требует оправданий. Равно как исключена из обращения естественность бытия. Любое действие, порой самое незначительное, значимо и укрупнено, ассоциируется с поступком, с почти подвигом. На этом фоне истинные поступки как-то заретушированы и незаметны, жизнь — череда преодолений, бразильский сериал с объяснениями и вводными.

«— И всё же поймите, гипертония — а у вас гипертония — это прежде всего следствие неправильного образа жизни.

— И что же мне делать?

— Здоровая еда, достаточное количество сна. Запишитесь в бассейн. Больше ходите. Меньше нервничайте.

— Да уж, меньше, — поиграл желваками Смятин, — будто это так просто…»

И это — тоже по правилам игры.

По правилам игры надо непременно склониться, встать на колени, а еще лучше — вообще пасть ниц. И нет гарантии, что это поможет. Во всяком случае, не всегда. Но достучаться надо, поэтому просты сюжеты, адаптированы герои, разжеваны мысли, вытащены на свет божий всяческие фобии и страхи.

Темы художественных исследований писателя совсем не так примитивны, чтобы ограничить их вышеприведенными Украиной и Евромайданом. Человек значительней, даже самый вроде бы ущербный, тот самый, по Гоголю, маленький человек, чем факт истории. Комплексы и рефлексии — священная корова, поле для битвы. Такой Стивен Кинг психоанализа — бессмысленный и беспощадный.

Но и антураж тоже не бессмыслен, в конце концов, даже определяющ.

Вспоминаю, как в конце восьмидесятых шли бесконечные сетования на то, что про перестройку никак не могут снять приличное кино. В итоге оказалось, что оно просто не нужно. Остались кадры хроники, это посильнее Фауста Гете. Про Украину, конечно, не будут судить по Беседину, но все в дом, все в помощь. И еще. Пока очень больно, чтобы художественно осмысливать, просто будем фиксировать. Разбираться все же станем позже.

Вернусь к милым мне «Ребрам». В этом сборнике есть несколько одинаково структурированных рассказов, один из самых сильных в числе подобных — «Провинциалии»: вязь художественного текста, публицистики и отрешенного взгляда на самого себя, смесь густая, терпкая, гремучая. Вообще в себя, любимого, вглядываться всегда беспокойно любопытно. И не опасно. Читатель легко прощает подобные эксперименты, даже потворствует им. После «Постороннего» Камю уже многое позволено, после Джойса и Пруста уже ничего не страшно. Читатель вдумчивый эгоцентризм только приветствует. Повести «Дети декабря», «Воскрешение мумий», «Красный уголь» — это такие «Провинциалии» сегодняшнего дня, когда процесс расшифровки важнее исходного кода.

Антураж — как действующее лицо — равноценное и равнозначное, тоже имеет свой собственный голос в полифоническом строе повестей Платона Беседина.

Пустота и ажурная мерзлость улиц — отчуждение, необходимость быть всегда «в зоне действия сети» (мобильной, всемирной) — притяжение, теплые носки и до бомжеватой степени разношенности ботинки — возблагодарение. Все имеет свою ценность и свои связи с миром, все экстраполируется в главном герое, все отражается в его душевном комфорте или беспокойстве. Он сам себе всегда приманка и ловушка. Внутреннее и внешнее, долг и жизненные коллизии спаялись, объединившись в глухом мистическом альянсе, противостоять которому не всегда есть силы, умение, воля.

Невозможность, возведенная в абсолют. Невозможность молчать и говорить, невозможность противостоять. И на этом фоне какая-то маниакальная порядочность, все та же, уже тысячу раз упомянутая рефлексия, сдобренная обычными человеческими грехами и грешками.

И это длится и длится. Мне это и нравится, и не нравится одновременно. Я ведь не могу приказать героям Беседина измениться.

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2017

Выпуск: 

9