Козу звали Ностра. Коза Ностра. Попросту Козаностра.

— Мафиозная ты структура, — горестно говорил дед Архип, сидя на завалинке возле избы и вздыхая. — Мафиозная и вредная. Вроде как террорист.

— Опять телевизора нажрался! — резюмировала баба Груня. — А он — наркотик! Опиумный мак. Лучше бы в церкву сходил. Вон, козу, бедную животину, каким-то носом назвал! Срам, да и только!

Но церковь была далеко, а бедная животина всякий раз выслушивала деда внимательно, с большим удовольствием. Дедова характеристика ее явно устраивала.

Не тяготило ее и одиночество. Одна коза на всю деревню. Именно это возвышало Ностру в ее глазах, делало гордой и мрачной, демонски-коварной и злобной.

— Вроде как дьявол, — вздыхал дед и ласково усмехался.

Деревня медленно вымирала, смотрела на мир косо-равнодушно, наспех забитыми досками низких окон радикулитных домушек, навсегда вросших в мать-сыру землю. Молодежь поразбежалась, средний возраст — тот покатился в города за детьми и внуками малыми, а старики… Ну, этим деваться некуда. Да и не очень тянуло вдаль от родных садов-огородов. Куда-то ехать умирать?

— Прислуга — она была раньше, это давно… Очень давно, — сказал дед Архип Петру-племяннику. — А чего теперь? Прям возрождается… И то слово, пришла пора…

Петр промолчал.

Да, детское понятие. Очень давнее. Доисторическое. Вырос — и все изменилось. Слуги, господа… Или вы еще не въехали в ситуацию?.. Въезжаем в капитализм! Следующая остановка — Нью-Йорк! Поехали… Осторожно, двери закрываются… Неужто прибыли?.. Приехали…

После развала армии и возвращения из Германии Петр Васильев мыкался долго — без жилья, без работы… Жили сначала в Нижнем, у тещи, женщины своенравной и лихой, зятя по-своему любившей, хотя и проезжающейся нередко на его счет.

— Эх, Петух ты Петух! Встал с первыми, лег с последними! Как же ты пропел все, как все прокукарекал? Ни угла, ни кола! Только звездочки на погонах. Были бы золотые — загнали бы! А так — и продать неча…

Потом с горя подались к деду Архипу, дядьке Петра. Коза Ностра по утрам упрямо объедала все деревья в саду и жутко орала. Молока у нее было не допроситься, зато пастись она не желала вообще — обрывала все веревки и удирала в лес. Дед Архип, ругая животину на все лады, брел за ней в березовую рощу, находил среди стволов, ловко, тренированным движением накидывал веревку-лассо и волок домой.

— Ух, ты и структура! — гомонил дед, размахивая веревкой. — Ух, и ведьма! Организованная преступность! Одно слово, гадина! Мафиозка! Козлятина! Козаностра она и есть козаностра!

Коза вышагивала вальяжно и строптиво, понимая свою значимость. Капризничала. Выламывалась. Молока не давала. И козлят не рожала. Хотя был у нее козел, был… Нашли по соседству, с превеликим трудом. Где в наши дни найдешь его, козла-то? А эта… структура… Видите ли, не люб он ей, не глянулся, ни за какие коврижки не пожелала…

Ох, и ругался дед! Ох, и орал! Да все без толку. Козаностра высокомерно вскинула башку козлиную и завопила дико и страшно, вроде индейца на тропе войны, как определил дед. Баба Груня даже испугалась.

Так и осталась Козаностра в девках.

Петр любовался на эту троицу со стороны. Спектакль хоть куда… Почти ежедневный. Актеры участвовали в нем с огромным удовольствием.

— В Москве неплохой козел есть. Может, нашей крале в мужики сгодится да слюбится. Все-таки столичный житель, марка высокая, по-нонешнему лейбл, — сообщил Петр. — Пасется на травке возле ресторана «Князь Багратион». Сам видел. Давай свозим туда нашу красавицу.

— Будет врать! — холодно отрезал дед. — В Москве — и козел! Здоров ты, Петька, балабонить!

Потом по соседству с умирающей деревней стали подниматься особняки, понаехали коттеджные дети и взрослые… И закипела жизнь.

— Вот ты, Петька, прям туда и подавайся, — посоветовал дед Архип. — В передовые люди! В эшелоны власти! Ординарцем олигарху станешь. Денежные дела вести…

— Ты, дядька, сдурел? — задумался Петр.

— Сдуреешь тут, — согласился дед. — С этой подлой козлиной натурой! А там я тебе уже местечко присмотрел. Бабенка одна… нет, ты ничего такого не думай… Муж у ей имеется, дети… Две девчонки. Маша и Саша. И нужен ей водитель-охранник.

— Машину от ворья охранять? — справился Петр.

— Дурак ты, Петька! У машины сигналка зарубежная! А у девки нет ничего эдакого и в помине. Девку эту и нужно беречь от кидадетинга.

Петр не понял.

— Еще раз дурак! От тех, которые родителей кидают через детей. Дите прям хватают и прячут, а потом требуют валютные миллионы. Телевизор вот ты зря не смотришь. Ты гляди ящик-то! Полезная штука! Может, малость образуешься…

На следующий день дед Архип отвел племянника в коттеджный поселок. Козаностра завыла им вслед прямо по-собачьи.

— Вот дура брехливая! — заругался дед. — Даже голосить по-козлиному, по-своему, не желает! Все капризы да придурь! Родилось ведь на свет эдакое сокровище! Да на мою седую голову!

Причитал он долго, а потом деловито поинтересовался:

— А ты, Петька, в случае чего богатую девку от врагов отобьешь?

— Постараюсь, — буркнул Петр. — Смотря сколько заплатят…

Заплатили хорошо.

И стал Петр Васильевич Васильев возить девочку Машу, пятнадцати лет, в частную школу в Москву и обратно, по учителям там разным, по фитнесам…

Из машины ее одну не выпускал, сам выходил первым и осматривался. В подъезды тоже входил первым, ну, и все такое прочее…

Маша оказалась девочкой тихой, только иногда говорила, что ни к чему им в школе дисциплина — все равно все они вырастут и позаймут руководящие должности. А она после школы поедет учиться в Лондон. Школа была элитная, дорогая, основанная американцами.

Еще Маша поначалу пугала Петра разным цветом глаз: то они у нее карие, то голубые. Оказалось, линзы.

Петр про себя прозвал ее сундучком. С драгоценностями. Прочно запертый.

Так и жили.

Жена Тоня сразу расцвела, похорошела, плакать перестала. Наняли мастеров и привели в порядок старую дедову хибарку. Теперь она напоминала сказочный домок-теремок. Козаностра упорно вопила дурным голосом и поворачивалась к дому задом. Она явно не переносила нового русского духа, которым запахло вовсю.

— Хулиганка! — орал дед. — Террористка!

Дети Васильевых — Лида и Лешка — вдруг выдвинули предложение-требование о своей учебе в городе. Дескать, снимут они там комнату — деньги у родителей есть — и бросят свою деревенскую учебу за восемь километров каждый день. Тоня согласилась, хотя Петр ворчал, что рано, ох как рано одних детей в город пускать.

— Да не в Москву ведь! — сказала Тоня. — Туда я бы ни за что… А тут у нас городок маленький, под боком, недалеко… Пускай себе жизнь строят! Образование толковое получают. В деревне чему обучат? Одна училка на все классы… И детей-то — одиннадцать душ на всю школу.

И Петр смирился. Жизнь вынуждала и не то принимать за милую душу.

Девочка Маша была приветлива и ровна. Ее родители тоже. Деньги платили исправно. Даже повысили зарплату. За верную службу.

Дед Архип радовался:

— Хорошо ты ее хранишь-сберегаешь, Петька! Ординарец прям Чапаевский. Ностра вон на твоих харчах бока себе нажрала, будь здоров! В дверь сарая едва пролазит, мафиозина...

Петр часто, оглядываясь, вспоминал свое дворовое детство. Ностальжи… Дети шестидесятых и семидесятых…

Такси — страшная редкость, на которую денег вечно не хватало, а о бомбилах тогда никто слыхом не слыхивал. И никаких тебе ремней и подушек безопасности.

Деревня летом… От станции — телега, запряженная кроткой по старости, еле бредущей лошадкой, и это — не сравнимое ни с чем удовольствие. Керосинка, на которой бабушка жарила карасей, пойманных дядькой удочкой из орешника, с поплавком из винной пробки со спичкой. Яблоки, зеленые, незрелые, от которых мучительно сводило скулы, сворованные из соседского сада, а потому такие сладкие… Первый вкус удачи — не поймали!

Желтые одуванчики цыплят и жизнерадостно кудахчущие бабушкины куры, не подозревающие о птичьем гриппе.

Воду пили из колонки на углу, а не из пластиковых бутылок. Кока-кола… Это смешно. Сами мастерили тележки и самокаты из досок и подшипников, найденных на свалках.

Дворовое московское детство… Мальчишки иногда уходили из дома утром и бродили весь день по улицам, возвращаясь, когда зажигались уличные фонари. И матери не могли найти их по мобильным, которых не было.

Петька с приятелями часто резали руки и ноги, дрались до крови и ходили в синяках. Не было игровых приставок, компьютеров, около двухсот каналов спутникового телевидения, компакт-дисков, интернета, видиков. Зато воскресными вечерами неслись смотреть мультфильмы к добрым соседям. Катались на простеньких великах, наматывая на их спицы цветную проволоку. Ей и ручки оплетали, и плели из нее колечки. Дарили девчонкам. Те краснели от восхищения и гордо носили на тонких пальчиках. Хвастались друг перед другом. Бриллианты… Это смешно. Еще к великам цепляли куски пластика или картона, чтобы один конец попадал в спицы. Тогда получался звук настоящего мотоцикла.

Пускали спички по весенним ручьям, висели на заборах… Одни в этом жестоком и опасном мире. Без охраны. Записывались в бесплатные секции футбола, хоккея или волейбола.

Потом были летние бесплатные лагеря. Три смены, если родителям повезет с путевками.

Контрольные и экзамены не подразделялись на десять уровней, и оценки рисовались как тройка теоретически и два балла на самом деле. Прятаться было не за кого. Понятия о том, что можно откупиться от ментов или откосить от армии, не существовало. Родители тех лет обычно принимали сторону закона — вы можете себе это представить? А у них, детей тех лет, была свобода выбора, право на риск и неудачу, отмеренное скуповатой судьбой чувство ответственности… И они научились пользоваться этими дарами. Им повезло — ведь их детство и юность закончились до того, как правительство купило у молодежи свободу за ролики, мобилы, фабрику звезд и классные сухарики... С их общего согласия. Для их же собственного блага.

Что еще помнится из тех затираемых, но так и не затертых лет? Пирожки с повидлом… Никогда не угадаешь, с какой стороны оно выползет. Авоська с мясом за форточкой. И мамины слова: «Я тебе сейчас покупаю, но это тебе на день рождения». Или бабушкина фраза на прощание: «Только банки верните!» Холодильник ЗИЛ. Маленькое окошко из кухни в ванную — что там смотреть? Обувная ложка-лошадка... Зубной порошок — чистит как зубы, так и серебро...

Черно-белый телевизор — шаткое создание на длинных тонких паучьих ножках. Того и гляди свалится. А на нем — пассатижи для переключения каналов. Иначе они не слушались.

Молоко в треугольных пакетах. Пустые, их надували, и со всей дури бах о голову приятеля — настоящий фейерверк! Было еще молоко в тяжеленных стеклянных бутылках, которые потом мыли и сдавали. Молоко — с белой крышечкой, кефир — с зеленой, а на сметане — белая крышка с желтой полоской. И молоко бывало завтрашнее, значит, свежее.

Колбаса из мяса. Правда, ее было не достать, но уж если везло… Лопали до изнеможения.

Коньки «снегурочки». Их приматывали прямо к валенкам. И эти обязательные валенки с галошами каждую зиму…

Фантики от шоколадных конфет собирали, складывали определенным образом и играли, хлопая по ним, на всех подоконниках, выигрывая или проигрывая целые «состояния». В раннем детстве делали «секретики». Выкапывали ямку в земле, туда клали красивый фантик и сверху прикрывали зеленым бутылочным стеклом. Все это присыпалось землей, и только как глазок смотрел этот красивый «секретик».

Автоматы с газированной водой. И при них — обязательный граненый стакан. Один на всех. Кому в наши дни придет в голову пить из общего стакана? Есть одноразовые. Да и сегодня его украдут через пять секунд после установки автомата, ровно за три секунды до того, как утащат и сам автомат. Эти стаканы использовали местные пьяницы. И, представьте себе, вы только представьте это! — всегда возвращали стакан на место!

Еще тогда можно было с утра выйти на улицу, вдохнуть чистый воздух и пойти… просто куда-нибудь. Не по делам, а так, на Москву в который раз посмотреть. Сегодня это подвластно только алкоголикам и бомжам.

Вечерами вешали простыню на стену, выключали свет и бормотали надписи в темноте… Диафильмы!

Дым, едкий запах по всей квартире. Выжигание! Миллионы советских детей выжигали открытки к Восьмому марта: «Мамочка, поздравляю с Международным женским днем. Желаю тебе мира во всем мире, а мне — настоящий велосипед…»

Сидели в ванной, в темноте — и светил лишь красный фонарь… Печатали фотографии. Закрепитель, фиксаж… А теперь Кодаки всякие … Это смешно.

Девчонки играли в резиночки. Первая позиция — «речка», три уровня, потом «морковка» и «ручеек», затем «иголочка», а самое сложное — пешеходы-переходы, когда нужно прыгать поочередно через обе резинки.

Сбор макулатуры в школе. До сих пор Петра мучил вопрос — зачем?

Молодая Эдита Пьеха и юный Кобзон. Остроумный КВН. Черный Майкл Джексон.

У родителей — осенние поездки на картошку, овощные базы и разбавленное пиво, которое всегда бранил отец.

Пустые гильзы от патронов. Приятели их собирали и набивали серой от спичек, тщательно счищая серу со спичек обычным перочинным ножом. Затем гильзы разрывались под колесами поездов и трамваев. А перочинные ножики рождались там же, из обыкновенного гвоздя, положенного на рельсы....

Охотились за стеклянными шариками, белыми, зелеными и (дикая редкость) фиолетовыми... Откуда они брались?

Девочки вели анкеты. Дурацкие вопросы: «Твой любимый мальчик», «Твоя любимая песня», «Твой любимый фильм»… А в конце обязательно нужно написать пожелание хозяйке анкеты. Все это красочно и аляповато оформлялось вырезками из «Советского экрана» и «Работницы», приклеивались сердечки, которые открывались, а там какая-то фигня написана...

Можно было взять бутылку резинового клея (в обувных магазинах несколько копеек бутылочка), вылить часть на парту, растереть ровным тонким слоем и скатать шарик. Из десятка бутылок получался настоящий дефицитный «каучуковый» мяч. По крайней мере, с теми же характеристиками.

Политинформации по вторникам нулевым уроком.

«Бомбочки» из магния и марганцовки. Засыпали в бумажный пакет и обматывали синей изолентой. Сбоку прорезалась маленькая дырочка, куда вставлялся кусок стержня от ручки набитый серой от спичек. Работало как бикфордов шнур. А если добавить немного натертой расчески, то после взрыва оставался густой дым. Жгли эти «бомбы» в подъездах нещадно. Мелкие террористы…

Волейбол через перекладину для выбивания ковров.

Морские бои под партами. И радостный вопль посреди урока: «Убит!»

На кухне динамик, подключенный двумя проводками в радиорозетку. «Здравствуйте, ребята! В эфире пионерская зорька!».

Автобус — пять копеек, троллейбус — четыре копейки, трамвай — три. Билетики соответственно синие, черные, красные. Выкручивались пассажирами из специального отверстия: бросил деньги — выкрутил себе билетик… Все на честность.

В детском саду обед, четыре человека за столом, четыре яблока на десерт. Кто первый съест суп и второе, выбирает лучшее яблоко. В том же садике манная каша с комочками. Страшная память-тошниловка на всю жизнь…

В кинозал часто пробирались через выход, когда заканчивался сеанс, прятались между рядами до начала следующего... Анатолий Папанов и Евгений Леонов. А нынче Шварценеггер. Это смешно…

Лото. Всей семьей, вечерами...

Игра с мячом «четыре угла». Поле делится на четыре части, крест- накрест, если играется вчетвером, или пополам, если вдвоем. Задача — выбить мяч на поле противника, но не более чем в два касания...

Или еще игра «В выбивного», вроде штандором ее называли, объединявшая обычно весь двор. «Классики» на асфальте с их незамысловатой схемой.

Копилки — старый вытертый бабушкин кошелек или ненужная маме банка — по копейке, по пять, реже по десять копеек.

Любимые танцы: летка-енка — паровозик с вагонами — и сиртаки — длинная линейка.

Давно это было.

Катаясь осень и зиму в привилегированную школу, пообтесавшись среди других таких же водил-охранников, приставленным к детишкам из семей верхней власти, Петр уяснил для себя немало. Стал разбираться в учителях. Знал директрису и завуча. И многих училок-объяснялок.

Детей из этой школы, и Машу особенно, Петр жалел. Дочка ого-го кого-то там. Девочка со «сторожем-дворецким». Который всегда впереди, как когда-то Гайдар. В общем, серьезный бодигард серьезной школы и серьезной жизни… Жизнь… Это смешно

А сама Маша… Да это же видеть надо! Почти никогда не улыбается, напряженная, нервная… Так никогда не держатся дети, у которых нет охраны и крутых пап-мам. Там где есть власть и сила, там нет и не может быть свободы, свобода ищет себе пристанище только в уголках, где человек волен распоряжаться самим собой, где есть совесть, стыд и нет жалости к себе.

Ну, что же делать… Говоря без обиняков — девочка с малых лет «на военном режиме». Красивое «яблоко в царском саду», которому не позавидуешь — «ведь оно за решеткой». Что это — нормальное детство?!. Что у нее за жизнь, у этого сундучка? Куда бы она ни ехала — ей даже нельзя быть одной: вооруженный Петр Васильев идет за ней по пятам и ее возит.

Вспоминалось где-то увиденное: несут знатного господина в паланкине, он сидит грустный и нахмуренный, зато его носильщики весело говорят друг с другом, шутят и смеются.

И однажды, уже по весне, продолжая изучать учителей, Петр мимоходом спросил у Маши:

— А это кто?

Она чуточку замешкалась с ответом. Потупила темные большие глазки. На одно мгновение. И тотчас глянула открыто и безмятежно. Очень честно.

— Это Эдгар Борисович, наш физик.

«Ясно», — подумал Петр.

Подопечная полюбила задерживаться в школе: занималась дополнительно физикой, вроде как по ней отставала. И отставала, видимо, очень усердно, потому что занятий становилось все больше и больше. А потом еще прибавился волейбол — Эдгар Борисович организовал секцию, он был азартным игроком. И вообще азарта бы ему поубавить… Петр уже не раз думал об этом и мрачнел. С кем своими мыслями поделишься? Не идти ведь к хозяйке, не жалиться ей на дочку, которую угораздило влюбиться… Или его наняли и от любви девку охранять? О том уговору не было… И Петр продолжал молчать, только заугрюмел. Тоня это заметила.

— Петушок, ты чего такой хмурый ходишь? На ноябрь похож. Случилось чего? Не заболел?

— Заболеешь тут… — буркнул Петр. — С этой Машкой…

— А что? — забеспокоилась жена. — Она чего?

— Из рук ускользнуть норовит, — признался Петр. — В другие руки… Юркая, как червяк.

— Это в какие же? — растерялась Тоня.

— Мужика приглянула, — Петр махнул рукой. — Учителя. Лет на двадцать ее старше. Мужик видный, умный, науку знает. И качок, как молодой. Грузил тут недавно свои приборы, никому не доверил, так мускулы у него, я тебе скажу…

Тоня перепугалась. Побледнела, стала крутить пуговицу на кофточке.

— Петя, да ты что?! Как такое допускать можно?! Тебе ведь ее доверили! Беги скорее к родителям!

 — А ты думаешь, они помогут? Да и что говорить-то? Все равно у меня пока одни подозрения, толком ничего не ясно…

И продолжал наблюдать.

Дети учились, коза цвела, как невеста, и орала, дед радовался.

Но однажды, войдя в школу, уже опустевшую, полутемную — время было позднее — чтобы забрать Машу после занятий физикой, увидел Петр свою подопечную в объятиях учителя. Целовались они вовсю…

«Во дает мужик! — восхитился Петр. — И не боится ничего! Ведь родители-то всевластные… Или совсем башку потерял? Да непохоже… Не из этаких… Неужто влюбился?»

Он быстро прикинул, что к чему. Девчонка гладкая, фигуристая, вкусно кормленная. Ухоженная няньками- мамками. И опять же родители — тоже структура… Но нет ли у этого Борисыча семьи? Холостой или вдовец? А иначе как же…

Петр хмуро шагнул вперед, нарочно громко топая.

— Мария, нам пора… Мать, поди, заждалась…

Маша испуганно оглянулась. Ничего не слышала, так увлеклась… Физик растворился в полутьме кабинета.

Сели в машину. Молча. Только почти возле элитного поселка коттеджный ребенок тоненько поспросил:

— Вы маме не говорите, Петр Васильич…

— Мне другого дела, как языком трепать… — пробурчал Петр. — А ты думай… Что дальше-то?

Маша пожала плечиками и уставилась в окно.

Вечером Ностра проорала свое обычное приветствие возле забора.

— Заткнись, дура! — посоветовал ей Петр. — Еще раз возникнешь — прирежу!

 Дед Архип сразу полез выяснять, что случилось:

— Неласковый ты нынче, Петька, смурной. Чего стряслось?

— На итальянском твою комедиантку зовут «наше дело», — мрачно поведал Петр. — Имя свое она вполне оправдывает и свою роль тоже, а вот ее значимость… Сильно ты ее преувеличиваешь, дедуля!

Дед Архип предпочел ничего не услышать:

— И-и, болезный… А хозяйка тобой сильно довольна. Встретил я ее тут на днях, прогуливаться она изволила… Под личной охраной. Оченно тебя расхваливала, прям на все лады.

— Охрана? — хмуро спросил Петр.

— Как есть ты дурак, Петька, — сказал дед. — Ты, а не моя бедная козочка, которую ты обругал незаслуженно. У ней интуиция есть, а у тебя — ни на грош! И Ностра твою хозяйку госпожу Тушину прямо обожает. Ластится к ней, как собака.

— Вся Москва разрушена, осталась только Тушина, — угрюмо и плоско сострил Петр.

Ночь выдалась грозовая, шумная. Тоня проснулась, закуталась в платок. Подошла к окну.

— Страшно как, Петь… Сейчас опять шарахнет…

Коза завыла в сарае дурным голосом.

— И животина перепугалась…

— Перепугаешь ее, как же… Дуру брехливую… — проворчал в полусне Петр. — И вообще это не гроза, а новый русский отмечает день рождения… Петарды накупил…

Тоня хихикнула.

— Что-то слишком часто они отмечают. И вчера грохотало, и второго дня… Сколько их на нашу голову?

— Сколько надо, — Петр повернулся носом к стене. — Спи давай…

На следующий день он вызнал у других охранников великих киндеров насчет физика. Ну, как же, вдовец! И жена есть, и сын взрослый.

А через неделю к Петру зашли из полиции. Поступило заявление от Машиной мамы, что он покушался на честь ее дочери. Дочка пожаловалась.

Коза выла у забора дурным голосом.