Записки вятского лоха. Июль, 2017

Шпаргалка по обществознанию. Вопрос: «Литература»

Литература – это невещественная субстанция. Солярис, находящийся за смысловой гранью, там, где уже нету собственно автора, а есть один лишь только читатель. С его возможностью или невозможностью расшифровать заложенный там матричный код. И ежели утром ты просыпаешься. А точнее, прилетаешь оттуда, из некоего Эйдоса, до краёв заполненный прочитанным вчера, – это и есть литература. Если коротко.

Ганджубас

Не вникая в подробности дискуссии, скажу просто и прямо. Про Telegram.

Поскольку человек я, так сказать, невысокого полёту. В смысле среды обитания: не олигарх и не на яхте. И к тому же, поскольку писал уже не раз и не два о криминальных тенденциях в нашем обществе: наркота, терроризм, бандитизм, рейдерство, вымогатели «в законе» etc., – скажу так.

Из общения с «потусторонней» преступной молодёжью, с их слов, докладываю: собственно через Телеграм в России происходят все (или почти все) поставки наркоты (особенно наркоты!) и всего того, что собственно запрещено законом.

Хорошо это или плохо, не знаю. Скорее плохо, чем хорошо. Тем не менее, закрыв дуровский мессенджер, да и любой иной ресурс, нелегальные поставки тут же переметнутся на другую площадку, к маме не ходи. Их, онлайн-площадок, – сонмы.

Теперь о причинах и следствиях.

Дураку понятно, что тонны спайса и всякой другой вредной дряни в Telegram – это лишь простое совпадение следствие политики родной любимой партии. Тонны эти не только не запрещающей к ввозу в страну. Но, думается, довольно-таки нехило поощряющей и, мало того, контролирующей этот ввоз. А как иначе? А как бы тогда она, эта дрянь, сюда попала? – хочется спросить.

Это не 5 граммов ганджубаса, привезённых под воротничком отпускным сержантом из Самарканда в «афганском» 1985 году. Это контейнеры. Вагоны. Автопоезда. Идущие в 21 веке ровным потоком, ровными рядами, ровным строем. Изо дня в день. Из года в год. Как транзитом, так и вовнутрь страны. Что это, мессенждеры виноваты? Телеграмм, Вотсап, Скайп? – который из них.

Или всё-таки, скажем честно, виновны люди. Страну эту, переполненную «фигнёй»: наркотиками, оружием, властными кидками и беспределом, – контролирующие…

Goethe almost

По статистике, даже в кризис женщины не экономят на косметике. Да, это генетическая память работает, смекнул я. Ведь это их «оружие», с помощью которого женщины добывают себе пищу, кров, будущее здоровье своих будущих детей.

Тут же подумалось, а мужики что? На чём они не экономят даже в кризис? – немного с ухмылкой, с язвой, представив нехило подорожавшее пиво и палёный вискарь в загашнике.

Потом вдруг поподробнее, тщательне́е, по-гётевски и с научным прищуром решил взглянуть в онтологические дебри мужского подсознания, чтобы таки разобраться: что же для нас, мужиков, важно на генетическом уровне? Чем мы никогда не поступимся и не отдадим проклятым фрицам. Что для нас больше страха?!

Взглянул и… Ужаснулся.

Балаган, или Мужикей против Гинекея

В волошинской Киммерии – Доме поэтов – жило немало противоположностей, иной раз непримиримых: абсолютно полюсообразные люди! И только Волошин мог сплотить человеческий «зоопарк» воедино.

Андрей Белый признавал, что Максимилиан умел соединять самые противоречивые устремления, – и в своих воспоминаниях нарёк последнего «творцом быта».

Кстати, А. Белый, с его взрывчатой неуравновешенностью, доходящей до нервического спазма, сам стоил десятка казаков, вот-вот будто вернувшихся с поля брани.

«Он взрывался всегда неожиданно, – отмечал Волошин, – был за минуту преувеличенно любезен. Затем его подбрасывало, как на пружине, – и он оказывался стоящим ногами на спинке стула…»

А. Белый фланировал по окрестностям в очень короткой распашонке яркого цвета и крошечных трусиках. В купальной простыне, – мохнатой и кобальтовой, – через плечо. Во время фривольных пассажей простыня широко и победно завивалась по всем коктебельским ветрам. Сей экзальтированный жест был издали виден на берегу, где формировался в часы солнечных ванн «мужикей».

Однажды на женскую часть пляжа подошла дама – крупная, дородная, с двумя девочками лет 14-15.

Она громко ворчала:

– Что за безобразие! Нигде нет свободного места. Всюду мужчины.

– Да ложитесь с нами рядом.

Она ответила:

– Здесь, рядом с голыми телами? Пахнет полом... Гадость.

И пошла по берегу дальше, где обреталась сильная половина.

А. Белый в тот день почему-то не был на обычном месте, а лёг в стороне за гинекеем в одиночестве. Со своими каскадами седых волос на висках и бритым лицом, – в пунцовой распашонке и кобальтовой простыне: – его можно было принять за пожилую даму в седых буклях.

Внезапно он вскакивает: простыня летит, распашонка взвивается!

Явно психуя, начинает церемонно раскланиваться:

– Сударыня, честь имею, имею... Стыдно, сударыня. Дочерей постыдитесь: взрослая бабушка. В двух шагах раздеваетесь: всю свою панораму распахнула. Стыдно, сударыня, стыдно.

Он побежал по пляжу, театрально декламируя: «Это мне нравится! Раздевается в двух шагах от меня. Всю свою панораму показала», – за ним «бабушка» в негодовании: «Сумасшедший какой-то... Я думала – тут дама».

Кричат ей:

– Да это совсем не сумасшедший – это Андрей Белы-ы-ый! Он уединился и нервничает.

– Ну, я не знаю, – в ответ. – Белый или Чёрный. Но таких нельзя отпускать одних, без служителя. У меня взрослые дочери.

Встрёпанный поэт, по-лицедейски не унимаясь, минут двадцать не мог замолкнуть, смеша «мужикей», разбуженный криками: «И предо мной всю свою панораму раскрыла! А, каково? Панораму раскрыла». – Потешных мизансцен происходило в Коктебеле сонмы.

Наряду с некоторой нервозностью, – а среди гостей попадались и неряшливые, и рассеянные, и откровенно нечистоплотные, – подобные мизансцены были изюминкой Киммерии. Привезённые с собой раздражительность, капризность, те или иные ситуативные предрассудки – в обстоятельствах триумфа искусств смягчались, сглаживались: люди теплели, делались добрее друг к другу, любезнее.

Банный день

– Превед, сосед! Есть лишние табуретки? – сосед сверху частенько наведывался ко мне с этой просьбой: любил гульнуть.

– Да конечно, – я тут же выставил в лестничный пролёт четыре штуки.

– Завтра отдам, спасибо! – потащив их в лифт.

– Серёга гостей собирает, – хихикнула жена с кухни.

– Да-а… Ночью опять плясать начнут, – поддакнул я.

– Ты всё равно спишь как убитый, когда пьяный, – не преминула-таки подковырнуть кухня.

Я походил-побродил по дому. Пощёлкал клавишами. Вытер пыль с пианино. Собрал свою поклажу и двинул на выход: сегодня банный день. Суббота. Святое. «Не грех и выпить, – донеслось внутри меня из глубины веков. – Онтология однако».

Спустился во двор многоэтажки.

Там, на моих табуретках, стоял гроб.

Вокруг молча горевала Серёгина родня, он сам, его жена и дети. Бабушка умерла.

Я тихо подплыл, кивнул Наташке, Серёгиной супруге, пригорюнился для приличия. И медленно отошёл. Ну, в смысле, ушёл оттуда. Из царства скорби.

Ночью, конечно же, сверху никто не танцевал. Но, чувствовалось, поминали долго.

Утром табуретки стояли перед моей дверью в подъезде: Серёга не решился звонить заполночь.

На кухню их жена не пустила. Решили законсервировать на балконе, накрыв газетами. До той поры, когда Серёга их опять заберёт, – но только уже ради какого-нибудь веселья.

– Пусть эти табуретки станут свидетелями праздника жизни, – напутствовала меня жена. – Тогда и вернём их обратно. Так сказать, в скорби рождается жизнь… то есть радость бытия. Среди вненаходимости вещей.

Я посмотрел на неё. Как-то по-новому посмотрел. И… пошёл за пивом. Жись-то продолжалась. А про Бахтина жена, наверно, у меня где-то вычитала. Хотя вряд ли. Она меня и за человека-то не считает. Не то что за писателя.

Катехизис Достоевского, уничтоживший СССР

Роман «Бесы» бывшего государственного преступника рекомендовался III отделением для прочтения в камеры политическим. Почему? – размышляю я, нынешний, всуе удивляясь, зачем вообще Достоевского нам давали в советской школе? Это ж немыслимо! Сейчас-то еле-еле продираюсь сквозь него: «Глупая и нелепая карикатура на Нечаева и на всех нас!» – возмущалась «Бесами» жена Петра Успенского, – подельника Нечаева по «Народной расправе», – Александра Ивановна Успенская-Засулич.

Да уж, Нечаев-то похож, очень похож – истинно бес! – восклицаю с верхотуры времени. Многих попутал. Только вот зачем было Фёдору Михалычу из-за одного мерзавца оплёвывать всех, неясно. Точнее, ясно, но со знаком минус: изувеченный каторгой – моральный калека – Достоевский исподволь, нехотя, на уровне подсознания смысл смрадной жизни вывел в последнюю истину. И вот почему был вставлен в школьную программу – чтобы исподволь отучать социалистическую молодёжь смотреть в сторону прогресса. Даже не думать!

Фельетоны Достоевского-публициста вначале печатались в газете «Гражданин» князя Мещерского – одиознейшей фигуры, монархиста и мракобеса до мозга костей.

Достоевский, правда, отстранялся от него сколько мог, стараясь держаться независимо. Высказывая подчас ну просто крамолу! В плане становления вопросов о внутренней жизни страны. То он за пьянство, к примеру. То он против пьянства: «Мы, так сказать, будущностью нашею платим за наш величавый бюджет… Мы подсекаем дерево в самом корне, чтобы достать поскорее плод», – пишет в «Дневниках».

Продраться к Достоевскому… Продраться в Достоевского…

Шла борьба. И современникам было трудно разглядеть за причудливыми противоречиями публичных откровений художника двигавшую им жажду добра, красоты и света – под личиной ярого певца «смрада жизни». И вот этого не поняли партийные боссы – составители учебника лит-ры СССР. Не видя третьего дна Достоевского. Четвёртого…

В него влюблялись завзятые реакционеры навроде К. Леонтьева, умеренные вроде Н. Михайловского. Видевшие в нём «милый юмор», не более. Видевшие в нём яркого типажа экс-каторжного – сломленного, сдавшегося персонажа. Некоего толстовца со всеми вытекающими. Проповедующего отречение от прошлого, от Белинского. Проповедующего православный катехизис народа-богоносца под знаменем оккупации Константинополя.

В сущности, говоря сегодняшним языком: Достоевский был неким малоприятным политическим троллем в поэзии – подобно «поэту»-Бакунину в общественной жизни. Понимание политики как сферы реальностей – материальных, экономических прежде всего – было им в равной мере чуждо. И что значат слова «Смирись, гордый человек!» в пушкинской речи Достоевского как не благостный призыв к покаянию, призыв облобызать руку бьющего тебя.

Да, так нас учили в СССР – смирись, не ропщи, знай своё место, как знал и принял его Достоевский! Забывая, что звучит это «смирись» от каторжанина. Забывая, что всё, сказанное покорным приниженным сидельцем, на Руси извека следует принимать ровно наоборот: …куда тебе, дурак Мещерский (читай – Государь-император!), Царьград брать, ежели в твоей собственной стране – дикость и сам ты из мёртвого дома не вышел?! И выйдешь ли – неизвестно…

СССР. Мечты не сбылись…

«…Над городом медленно плыла летающая станция управления погодой. Ликующая столица готовилась к 100-летию Великого Октября. Это торжество совпало с большой победой советской науки над природой». (Из диафильма 1960 г.: «В 2017 году».)

А ведь жили мы тогда ради прекрасного светлого завтра. Сызмала мечтая о чудесных свершениях. И литература, и кино, – особенно детские, – нас к этому подталкивали: мы изобретали, моделировали, строгали, клеили-прибивали-прикручивали. Детско-юношеский образовательный пласт вполне был насыщен отечественно-зарубежными приключениями, сказками, дивными стихами, дивной прозой: от старообрядческих былин прошлого, через весёлую прозу жизни Носова, к нереальному будущему с лунными станциями Клушанцева-Уэллса и подводными беляевскими городами.

Вообще же, образа будущего глазами 1930 – 1970-х гг. так и не случилось… А ведь это несколько поколений-мечтателей. Это тот самый генетический код, который мы пытаемся объяснить самим себе теперь – с позиций, когда ничего не удалось и ничего не понятно.

Мало того, наши отцы и деды грезили об утопии, пусть коммунистической, не суть, всё равно эта утопия была виртуальна. Не виртуальны были простые человеческие вещи, впитанные с молоком матери, книгами, двором и ремнём отца по праздникам: не предай, не убий, не обмани, не укради. Ну, в принципе, вся запрещённая тогда библия с ленинско-сталинскими заповедями в одном флаконе.

Фантастика же, сама по себе, была слишком, чрезвычайно фантастична. Советская фантастика – к тому же ещё и слишком научна. Не зря Циолковский говорил о Беляеве: «Достаточно научно для фантастики». А Уэллс о западной научно-фантастической литературе: «…невероятно много фантастики и столь же невероятно мало науки». О чём это я…

Ах, да! Так вот, дай бог, господа русские капиталисты, господа интеллигенты и им сочувствующие, чудо-города, чудо-техника и чудо-жизнь, так ярко и совсем в недалёком будущем представлявшиеся, так отчётливо видимые в прошлом веке и ради чего, в сущности, мы, «старпёры» 1950 – 60 гг. рождались и жили, появятся хотя бы в веке 22-м. Дай бог… Хотя бы в 22-м…

Ну, скажем, на двухсотлетие Октябрьской революции.

А вот, кстати, тот самый знаменитый диафильм 1960 года выпуска.

Во французской стороне, на чужой планете…

…Откуда ж было знать гавайскому королю-прогрессисту Камеамео Первому, установившему партнёрские отношения с Англией, США и Францией. С помощью европейского оружия покорившему и объединившему крупнейшие Гавайские острова в Гавайское королевство в 1810 году. Знавшему знаменитого капитана Кука, открывшего и прозвавшего полинезийские о-ва Сэндвичевыми (1778). Так вот откуда Камеамео I было знать, что в середине 19 в. его Сэндвичевы о-ва станут притчей во языцех в эзопово-семантической полемике меж русской профессурой и русским правительством. Не на шутку напуганным разгоревшимися за границей бунтами!

«События на Западе вызвали страшный переполох на Сандвичевых островах, – витиевато пишет небезызвестный цензор Никитенко, человек, которого не приходится подозревать в излишнем либерализме, один из тогдашней профессуры Петербургского университета и близкий к правительственным сферам: – Варварство торжествует свою победу над умом человеческим, который начал мыслить, над образованием, которое начало оперяться… Западные происшествия, западные идеи о лучшем порядке вещей признаются за повод не думать ни о каком улучшении. Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв, как бы он ни был скромен, клеймятся и обрекаются гонению и гибели… наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему». – Правда, имперской власти упрёки были не в коня овёс.

1848-й… Петербурга ещё не так боялись. Боялись особенно Москвы. С часу на час ждали известий о внезапной московской революции. Надо было, следовательно, спешно принять меры: задушить западно-прогрессистскую гидру в самом её зародыше!!

Необходимо взять всю страну под надзор, каждую мысль – под подозрение. А универы, и конкретно их гуманитарные отделения, – как естественные очаги мысли и места скопления молодёжи, – следует признать опасными до чрезвычайности.

Университетский Устав 1835 г. теперь уже казался недостаточным, и целый ряд министерских циркуляров и высочайших повелений корректировали его.

К этому времени относится достославный циркуляр министра просвещения, требующий от деканов факультетов следить за преподаванием профессоров в университете – и вдвое(!) следить за науками политическими и юридическими. Программы же читаемых курсов должны быть представляемы предварительно и из них выкинуто всё ненужное или лишнее.

Например, в Московском универе был интересный персонаж…

Сын священника Мариинской больницы (с которой онтологически связано детство и вся дальнейшая жизнь Достоевского). Правовед-криминалист, ординарный профессор и декан юридического факультета. Впоследствии ректор Московского университета Сергей Иванович Баршев. Который выявлял среди непокорной студентуры государственных преступников почём зря: направо-налево.

В ответ молодёжь шептала про него, мол, Баршев со стороны науки абсолютно неизвестен. Потому что средь долговременно-усердной службы он не успел заявить себя ни одним трудом, полезным для русского права. Есть только некоторые следы его учёных воззрений. Так, некогда на своих лекциях он доказывал необходимость смертной казни тем, что, дескать, и Христос умер на кресте!

Не будучи крепок в ссылках научных, криминалист Баршев был очень крепок, когда разбирательства касались иного рода ссылок… И никакие места отдалённые и не столь отдалённые не смущали отца-ректора в делах, шедших на укрощение строптивых студиозусов, сынов almae matris.

В сущности говоря, речь шла или о полном закрытии вузов, или таком переустройстве, при котором от них остались бы рожки да ножки: лишь название. Некоторые, впрочем, предлагали и названия отвергнуть.

 В 1849 г. Николаю I подана «Записка о преобразовании всего воспитания, образования и самой науки в России». Где предлагалось наместо универов учредить в Москве и Питере два больших высших корпуса, где науки преподавались бы специально только людям высшего сословия, готовящимся исключительно к государевой службе.

Формально не учреждённый, этот проект начал-таки проводиться со всей жестокостью. Высочайшее повеление об ограничении числа учащихся, имея тенденцию вовсе сократить кадры образованных людей, главным образом было направлено против лиц низшего сословия.

Что и привело в дальнейшем к студенческим бунтам 60-х. Одновременно привело к появлению отчаявшихся талантливых выскочек-самоучек, не попавших в аудитории. Зато достигших высших степеней науки – Петропавловской крепости. Далее достигших магистратуры – сибирской ссылки. И далее – того, с чего мы начали текст: достойного продолжения европейского движения к Свободе, Равенству, Братству. На русской почве. В русской литературе, искусстве. В русском общественно-правовом сознании. В духе, слове и деяниях веры. Которые у каждого из этих великих «выскочек» – исключительно свои, индивидуалистские…

Ну и в заключение

Дарю нетленную строку начинающим, и не очень, беллетристам: «За привычным июньским холодом с весёлой утренней капелью – совершенно незаметно, – и как-то по-старчески шамкая и чуть прихрамывая, подкрался свежий июльский снег…»