Начальник штаба (энша) учебного полка подполковник Стецько слыл отъявленным матерщинником. Творчески совершенствуя бранную квалификацию, он щедро обогащал «великий и могучий» рискованными словосочетаниями, из которых самыми безобидными являлись:

– Чтоб тебя трах-тибидах-пли, а мне за это деньги несли!

– Чтоб у тебя хрен на пятке вырос: как отливать, так разувать!

– Ёханый бабай до безобразия, но – сушена рать, однообразие!

На таковых и подобных восклицательных предложениях, считал отец штабной культуры, главным образом и зиждется учебно-воспитательный процесс солдат, прапорщиков и офицеров-подчиненных. А дать нецензурщику окорот оказывалось себе дороже: «бунтовщик» немедля брался на карандаш… И вот уже в подразделении, где проходил службу возроптавший, свирепствовала внезапная проверка внутреннего порядка. Поскольку же по части знания уставов Стецько был бо-ольшим докой, то вскоре рождался и приказ о наказании… понятно кого…

Впрочем, однажды и подполковнику пришлось-таки поступиться своими неординарными педагогическими принципами…

Тихим сентябрьским вечером Стецько стоял на плацу, перед отдельным зданием, где нес круглосуточную службу дежурный по части. Энша только что обстоятельно выбранил начфиза из-за нескольких недовыловленных из открытого бассейна листьев: «Нарушение однообразия водной глади!», – и теперь ублаженно вертел на пальце кольцо со связкой ключей, мурлыкая под нос что-то новенькое из ругательного репертуара. Тут распахнулась дверь контрольно-пропускного пункта, и в поле зрения начальника возник сменившийся с караула лейтенант Супоров.

Толстый и ленивый, несмотря на молодость, он откровенно тяготился службой. А при ходьбе переваливался как откормленная утка, за что еще курсантом и был окрещен Утей. За ним, как за принцем крови, угадывалась тень всемогущего дяди-генерала, обещавшего племяшу стремительную военную карьеру. Пока же Супоров-младший с неприкрытым отвращением имитировал исполнение обязанностей командира взвода.

Завидев Стецько, лейтенант нехотя изобразил отдание воинской чести начальнику. Тому это изображение премного не понравилось, и Уте пришлось еще трижды отдать честь самому подполковнику и столько же – пирамидальному тополю перед «дежуркой»: энша захотелось оценить четкость исполнения строевого приема со сторонней позиции.

Напоследок ласково, по-отцовски обматерив «позвоночного» (о дядях-генералах следует знать и помнить), Стецько отпустил Утю сдавать пистолет в спецкомнату дежурной части, где за металлической дверью, в стальных шкафах с сейфовскими замками, хранилось личное оружие офицеров и прапорщиков.

Лейтенант вошел в коридор «дежурки», поздоровался с сидящим за ее пультом капитаном и, беззаботно насвистывая под нос – а чего, мол, имею полное право, боевой наряд пронес без замечаний, – у стола для чистки оружия принялся разряжать пистолет Макарова, на сленге военнослужащих – «пээм».

Супоров извлек его и запасной магазин из кобуры, снял «макарова» с предохранителя, машинально передернул затвор, при этом загнав патрон в ствол… Потом вынул магазин из пистолетной рукоятки и нажал на курок, производя контрольный спуск.

Выстрел хлопнул оглушительно. Пуля вонзилась в пол в шаге от дежурного по части. Капитан птицей взвился со стула и вскочил на ноги, со страхом взирая на лейтенанта: уж не рехнулся ли Утя? Сам Супоров с тупым удивлением уставился на «пээм», пытаясь сообразить: откуда в нем, разряженном, мог взяться патрон? Как раз в этот момент дверь в «дежурку» слегка приотворилась, и в образовавшейся щели возник немигающий глаз подполковника Стецько. Вкрадчивым, елейным тоном начштаба почти колыбельно пропел:

– Товарищ лейтенант, я вас очень убедительно прошу: положите, пожалуйста, пистолет на стол для чистки оружия…

Супоров был изумлен вторично. Как? Разве энша может разговаривать в  т а к о м тоне? Он же всегда только орет и матерится!

Окончательно сбитый с толку, лейтенант неосознанно развернул пистолет в сторону приоткрытой двери, и дуло оружия грозно нацелилось в тугой живот старшего офицера. Дверь, взвизгнув, резко захлопнулась. Начштаба, по-видимому, переместился подальше от нее и поближе к открытой форточке окна «дежурки», поскольку через нее-то и донесся вновь его нежный уговаривающий голос:

– Товарищ лейтенант, я вас еще раз настоятельно прошу: положите, пожалуйста, оружие на стол…

Утя наконец сообразил исполнить команду, высказанную в удивительном для начштаба стиле, но плосколобо не сообразил доложить о том. Меж тем из-под окна, как с заигранной пластинки, донеслось:

– Ну, товарищ лейтенант, ну я вас просто всесторонне умоляю…

– Да он уже давно положил… – перебил Стецько дежурный по части.

Мгновенное затишье – и за стенами «дежурки» раздался звероподобный рык. Еще через секунду дверь в нее с грохотом распахнулась под чудовищным ударом на заказ шитого хромового сапога сорок седьмого размера, и энша ворвался внутрь разъяренным Кинг-Конгом. Подскочив к столу для чистки оружия, подполковник цапнул волосатой кистью разряженный пистолет и замахнулся им на присевшего, втянувшего голову в плечи и в страхе зажмурившего глаза лейтенанта.

– Урод водоплавающий! В ж… бы тебе его воткнуть! Салопровод ходячий, неврубант тугоплавкий, мать твою за красоту! Гвоздь беременный, презерватив лопнутый, верблюд двухцилиндровый! Чтоб тебе двенадцать апостолов и Христос…

Неожиданный приступ вежливости быстро сменился хроническим испусканием сквернословия. В особо крупных размерах.