В минувшую зиму он трудничал, ходил бородатый, и от привычки вжимать голову в воротник куртки борода его торчала вперёд пегой размочаленной паклей. Досасывая окурок, он вечно подпаливал то рыжие, то седоватые спутанные клочки и, случалось, в эти минуты начинал клясть свой дымный грех и вспоминал слова давно позабытой молитвы: "... да отбежит от мене далече злая табачная страсть, туда, откуда пришла, во чрево адово..."
Нечестивая страсть отбегала, правда, ненадолго - до следующего выхода из монастырских стен в город.
Ни дома, ни крова у Валеры не было, и он по возможности странничал, живя подаянием от добрых людей и случайными заработками. Не брезговал и мелким "безгрешным" воровством: тибрил то, что совсем плохо лежит, в особенности, если считал добро не чьим-то личным, а общим, церковным, вроде храмовых свечей или просфор.
Да-а! Любил он, зимуя, пристраиваться трудником в монастыри! Особенно в те, где повольнее устав и где братия сквозь пальцы смотрела на то, что в какой-нибудь великий праздник приблудные рабы Божии в отдохновение от трудов вместо того, чтобы стоять службу, сидят на паперти, и к обедне уже у кого шапка, а у кого целлофановый пакетик полны звонкой мелочи и сложенных, мятых или хрустких разноцветных бумажек.
В стенах обители в беседах с монахами, послушниками и теми из сезонных работников, кто был подкован в богословских вопросах, Валерий чаще помалкивал, а вот за оградой, когда счастливилось выйти, перед мирянами, рассыпался мелким говорливым бесом, как заправский проповедник. Говорил не по букве; хоть и сыпал цитатами к месту и не к месту, но толковал по-своему, и люди слушали его с вниманием. Бывало, подойдёт к воротам городского рынка, досмолит и растопчет долгожданную запретную сигаретку, расстегнёт свою затёртую до блеска курточку, - чтобы обязательно стал виден ношенный до него десятком насельников мятый подрясник, - и, пройдя в ряды к народу, затянет докучливо:
- Бог вам в помощь! Я уж прошу вашего прощения.
Обращался он через прилавки почтительно и, в основном, только к женщинам, потому что слабому полу, как считал, больше, чем торговцам-мужчинам, свойственны жалостливость и уважение к церковной одёже.
- Не могли бы вы меня угостить самым маленьким, самым неказистым, гнилым, червивым яблочком? А я вам расскажу о Царстве Божьем, которое внутри у каждого...
И, хоть озорно улыбался молодыми еще глазами, протягивая свежий выпуск церковного "вестника" или свечку, но при этом наставительно, вообразив вдруг себя "власть имеющим", хмурил "мудрую" бровь.
А женщина, сунув красные и опухшие от холода ладони в карманы фартука, снисходительно улыбалась и, жалея божьего человека, - красивый, мол, мужик, а юродствует, - одаривала его яблоком самым румяным и наливным из тех лучших, что лежали на виду для привлечения народа.
И едва открывал он рот признательно благовествовать, торговка тихо его отправляла:
- Иди уж, иди, не маячь тут - покупателей распугаешь...
И он, довольный, шёл обратно через старое уютное село, кусая сочный яблочный бочок и мечтая:
"Вот бы мне домишко с резными наличниками, как здесь, - тогда зажил бы и посадил яблоневый сад, какой был у бабушки в Семёновке, в детстве... Всё, хватит христарадничать, доживу здесь до Пасхи - и в путь, в мир, за работу!"
На Вербное, когда обманчиво горячее солнышко истомило уже монастырских временщиков знамением скорого тепла и свободы, папертная милостыня оказалась настолько щедрой, что всей горе-артелью решено было впасть в соблазн.
Расположившись неподалёку от ворот, в рощице, утопающей в весеннем, прозрачном ещё, салатовом мареве листвы, трудники разожгли костерок и взялись свеселу ругать настоятеля - молодой, мол, ещё: властолюбив, ко всякому скоромному пристрастен и на компьютере играет - в общем, нет в нём святости. И так, соревнуясь в злоязыкости, загуляли, что потеряли счёт времени...
Прочухался Валерка, когда во сне вдруг окоченел от сырого холода и, открыв глаза, осознал, что костёр, согревавший его, давно потух, а на небе клубится серая хмарь. И вокруг никого - дружки разбрелись кто куда и товарища покинули, бросив на произвол судьбы. Возвращаться в монастырь бессмысленно - ведь настоятель намедни сам приходил увещевать, звал к трезвости и покаянию, но в пылу не был услышан. Даже обругали, и тот ушёл, ответив через плечо сгоряча: "Ну вас к богу в рай! Или к чёрту! Живите как хотите - хоть десять лет гуляйте, только подальше отсюда, и обратно не проситесь..."
Спросонок Валерку трясло - может, вдобавок к похмелью и простыл, но, делать нечего, надо уходить в мир, надо жить... Это что ж получается - настоятель их всех проклял? Нечистого на них призвал? Точно, нет в нём святости...
Местность Валера почему-то не узнавал. Свернул что ли не туда... Где ж сельцо-то, дома с наличниками куда пропали?.. Непривычно долго шёл пешком через каменные коттеджи, настроенные тут и сям близ монастырской стены, и, пока выбрался на оживлённую трассу, по которой до города и рынка оставалось рукой подать, утомился.
"Может, кто подбросит, кто остановится... Голосовать надо".
Мимо пролетел чёрный, будто лаковый, огромный джип, каких он и не видывал раньше. Показалось, за рулём машины с земным, озабоченным, но ещё более властным, чем раньше, лицом сидит настоятель. Только будто уже постаревший и почему-то... с сигаретой во рту.
"Мерещится..." - решил Валера.
В этот момент позади заревел мотор, сначала еле слышно, а затем заполняя всё пространство тяжким грузовым гулом, лязганьем, скрипом - ехал, раскачиваясь, древний бортовой "зилок". Как картинка из детства. Просигналил весело шофёр и, не глуша двигатель, остановил технику. Дрожит латаная кабина, от капота, под которым чихает и фыркает карбюратор, веет теплом и едким машинным маслом.
- Докуда тебе? - высунувшись из кабины, пытается перекричать движок знакомый вроде бы парень-шустряга. Одна рука на баранке, другой дверцу открытую придерживает, - Валерка, ты что ль идешь-голосуешь? Не угадал сперва. Гляжу, сумка плечо человеку оттягивает - надо пособить, подвезти.
- Какая сумка? - вяло спросил замаявшийся путник.
Водилу Валера, присмотревшись, узнал: Серёжка Шашлов из их Семёновки, в которой вместе росли. Только Серёга постарше был - работал уже в совхозе, когда Валерка ещё в догонялки с ребятнёй играл. И "зилок" тот самый - переводную картинку с полногрудой голой тёткой Валера в свои четырнадцать лично на боковое зеркало лепил, когда к Серёге в гараж прибегал курево стрелять. Стало жутковато: не изменился совхозный шофёр с той поры, такой же молодой. Теперь уж Валерка куда старше стал. Что же это за наваждение! Настоятель в промелькнувшем джипе лет на десять постарел, а Шашлов словно застрял навеки в той их счастливой молодости, когда жили - не тужили, и всяк был спокоен за будущее, а потому ни бога, ни чёрта не ведал.
И откуда Шашлову тут, близ столицы, взяться-то со своей развалюхой?! Дела-а!
- Залазь, Валерка! Ты уж насовсем или так, погостить к нам, а потом вернёшься?
- Куда вернусь? К кому гостить? Мне бы до рынка, - Валера не понял, но от услышанного напугался, покрылся мурашами. - О чём ты?
- Домой насовсем. В Семёновку. Домишко. Сад. Или что-то путаю, и мечта у тебя поменялась? А кстати, рынок твой любимый, к которому ты идти собрался, сломали - там теперь торговый центр: и червяка из яблока бесплатно не выпросишь. Десять лет ведь уже прошло.
Валера ни ушам, ни глазам своим не верил, и очень вдруг захотелось убежать, но ноги не слушались, и он, словно кто его подталкивал, сопя, взгромоздился с подножки в кабину. Дважды хлопнул дверцей, и всё никак - не "зилок", а старая колымага! Вроде получилось - щёлкнул дверной замок. Примостил на коленях сумку - откуда ж она у него взялась, не было ведь - ладно, отлегло немного в тепле, теперь и ехать не страшно!
Кабина маловата, трясёт в ней, цветная стекляшка на длинной рукояти ходуном ходит, Серёга то и дело хватается за стекляшку громадной смуглой ладонью - переключает скорости, с силой вправляя рычаг, - и мотор начинает реветь в другом тоне, и тряска на время прекращается. Ещё в кабине иконки, переводные картинки с девушками и на зеркале заднего вида болтается плетёный чёртик - это у шоферов частый декор...
- В сумке-то что у тебя? - любопытствует водила - таким тоном, будто уже прекрасно знает, что в ней.
- Сумке? - потеряв голос от очередного приступа тревоги, повторяет Валерка еле слышно, - Откуда она у меня? Чья это? Я ж без сумки шёл.
- Твоя, твоя! - уверяет Серёга, - Это твой багаж. Без багажа в мою машину нельзя.
Опять не то тайный смысл какой, не то несуразица. Как сумасшедший Шашлов разговаривает. Не спятил ли часом? Тогда всё понятно - известное дело, дураки лицом не стареют.
И показалось на миг, что у плетёного чёртика на зеркале лицо будто Серёгино сделалось.
Валерка перекрестился и затянул про себя молитву.
- Открой сумку, глянь! - уже почти приказным тоном сказал шофёр.
И сразу опять стало боязно, руки как судорогой свело - не слушаются.
Отдышался Валера, собрался с духом и потянул за молнию.
- Пустая сумка! - выдохнул с облегчением, - А то, грешным делом, думал, увижу там страх всякий. Пусто. Ничего нет.
- То-то и оно, - печально сказал Серёга, - пустая твоя жизнь. Не набрал ты багажа. Только и делал, что побирался, а никому ни разу не помог и никого не любил. Зачем из Семёновки тогда тайком уехал? А, Валер? Бабуля твоя знаешь как переживала? И не пережила ведь.
- Да, умерла, слыхал я... Исповедался даже. Отпустили мне грех. Как сказано: " Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов..."
- Вот-вот. И домишко ваш по бревнам в тот же год растащили. И первым делом наличники уволокли. А яблони в саду все посохли. Разорил ты, Валера, свой рай. На могилку бы хоть раз съездил, - горько упрекнул Шашлов. - Зовёт она тебя.
- Кто? Бабушка?
- Совесть.
- А я ведь вспомнил. Ты тоже с того света? - примирившись с наваждением, спросил Валера. - Тебя нет в живых. Не должно быть. Ты разбился в аварии на этой самой машине, правда?
- Правда, - согласился Серёга. - Тебя, дурака, от смерти уберёг, а сам... Ты же пьяный был и из-за куста мне прямо под бампер выскочил, как заяц. А мне что оставалось - по тормозам и руль вправо - в кювет. Так и разбился. А ты с перепугу сразу протрезвел и сбежал с места, никому ничего не сказав. Не сбежал бы, остался бы помочь, хоть жгуты из аптечки наложил бы или позвал кого, я бы кровью не истёк. А ты... С глаз долой - из сердца вон. И из села уехал - тоже молчком. От совести своей сбежать пытался. А она до сих пор тебя мучает и гложет. Грех на тебе неисповеданный, нераскаянный, сам ты себя простить никак не можешь. Живёшь - ни богу свечка, ни чёрту кочерга... Ну что, сгоняем в Семёновку? Глянешь на кювет с пыльным веночком да на могилки - мою и заросшую бурьяном бабушкину - и сразу обратно поедем. Айда! Думай, думай!
*
Настоятель монастыря Отец Василий, наметавшись в постели, со свистом и судорогой втянул воздух, захрипел и сел в кровати в своей обставленной келье. Проснулся. Холодный пот градом катил со лба. Жар прошёл. Хворобу он перенёс тяжкую, болел долго. Ну и кошмар приснился ему нынче ночью! Сколько он уже отмаливал этот грех, а оно опять. От лукавого все эти сны. Давным-давно он исповедался, послушание принял, а потом и постриг. Превратился из трудника Валерки в монаха Василия, стал со временем архимандритом и теперь метит уже в епископы. Бюрократ, чиновник. Всё верно: нет в нём, в Василии, святости. Да и неоткуда - он и грешник, и того хуже - фарисей.
А это всё равно что мертвый, окормляющий полуживых. Незрячий, ведущий слепых незнамо куда. Много их таких, ой как много. Подобных ему лжеучителей и обличал Христос две тысячи лет назад. Чтобы от себя по-человечески помочь ближнему - не помнил за собой Василий такого подвига. Всё лишь по указке да с благословения целого сонма вышестоящих... Да-а, на корню засох яблоневый сад! А дом, который был изначально, растащили, пристроили брёвнышки всяк к своей нужде...
Мыслимо ли - даже попрошайкой Валеркой был он куда ближе к Господу...
Срочно, срочно приниматься за утреннее правило и молиться от души, а не со страху, а потом уже дела насущные: надо ехать в столицу по подворьям, и ещё тысяча мелочей, бумаг, встреч - всего не успеть. Сколько времени из-за болезни потерял! Только вот сначала он заглянет в компьютер - что там в новостях...
Через час он уже сидел за рулём, и чёрный, словно блестящей смолой облитый джип послушно утюжил трассу. Комфортная машина, импортная, не чета тем жестянкам, что раньше собирал отечественный автопром! "Ну, теперь никто не видит, можно одну..." - поддался настоятель вязкому прилипчивому искушению и нашарил в бардачке запретную пачку.
По дороге он поравнялся с древним бортовым грузовиком "Зил", каких уже лет тридцать не видел на дорогах, и подивился, что такая рухлядь ещё на ходу да так близко от стольного города. Во сне как раз такая машина и была. Совпадение? Обогнал, оставил далеко позади и забыл. Не выпуская изо рта сигарету, затянулся горьковатым дымком. В этот момент его внимание привлёк старый оборванец-бродяга, который ловил на обочине попутку. Но архимандрит нищим не извозчик. Отец Василий спешит по важным делам - монастырским, епархиальным и даже, можно сказать, государственным. Бродяга - занятный тип: седая борода торчит вперёд, как пакля, а под грязной прожжёной курткой ...никак подрясник? А лицо... Его, отца Василия, вернее, ещё Валеркино лицо, только неухоженное, больное, стариковское... Да что ж это такое? Неужели наяву повторяются события из сегодняшнего дурного сна? Опять искушение? Морок? Не надо было соблазняться табаком - вот что. Малые грешки чреваты большими мытарствами!
"... Да отбежит от мене далече злая табачная страсть, туда, откуда пришла, во чрево адово..."
Помолился, и всё пришло в норму: сгинуло всё. Разумеется, примерещились ему и "зилок", и бродяга.
На въезде в город на посту ДПС отца Василия остановили для проверки документов. Искали, наверно, кого-то по ориентировке. Инспектор с лейтенантскими погонами, увидев водителя в церковном облачении, растерялся, но в конце концов выдавил сурово:
- Благословите, батюшка!
Опять "батюшка"! Давно уже он не "батюшка", а "ваше высокопреподобие"! На худой конец, просто "отец Василий".
- Бог благословит!
- Видать, не ту дорогу вы выбрали. Проверка у нас. Багажник откройте, будьте добры...
- Пожалуйста, смотрите - пусто. Ничего нет.
- То-то и оно, что пусто, - произнёс лейтенант фразу, которая вновь напомнила о ночном кошмаре. - Я и говорю - не ту дорогу выбрали!
Настоятелю на мгновение стало нехорошо, аж закачало.
- Пусто и в багажнике, и в салоне, - продолжал проверяющий.
Отец Василий перекрестился, начал заученно шептать молитву.
- Пусто, - жёстко повторил инспектор, и его лицо почему-то стало похоже на лицо Серёги Шашлова. - Хотя должны лежать запаска, домкрат, аптечка, огнетушитель. Если уж вашему высокопреподобию ничего не надобно - так, что случись - другим жизнь спасёте. Ладно, счастливого пути! Не задерживаю.
С этими словами Сергей Шашлов козырнул и то ли растворился в шоссейном мареве, то ли навсегда ушёл в свой одному Богу известный рай, туда, куда уходят, довершив, наконец, земные дела, неприкаянные души.
Валера - парень из деревни, бродяга, вор и трудник, и Василий - монах, настоятель и без пяти минут епархиальный архиерей, - словно вернулись из разных времён, снов, соблазнов, слились опять в единое целое, и немолодой властного вида человек в рясе, придя в себя и садясь за руль чёрного лакового джипа, снова перекрестился:
"Велики дела, велики и искушения. Надо торопиться, забот много".
А в Семёновку он выберется как-нибудь, найдёт время... Всё в воле Божьей...