Людей надо уничтожать. Сначала остальных, потом дальних родственников и близких, если необходимо. Уничтожать выборочно хотя бы каждого пятого. Если есть подозрение, зачем ждать, когда он превратится в бешеную собаку? Я часто думаю об этом здесь, в деревне, и думал тогда, во время полёта, глядя в тёмный иллюминатор.
Это было возвращение. Помню, всю дорогу в хвосте самолёта орал ребёнок, его не удавалось заткнуть. Энергия слепого размножения – какой бог питается ей?
Все мы летели в деревню к нашему деду – светочу, прозорливцу и воспитателю воинов. Он пригласил нас, разослал письмо: "Прилетайте, родные! Я для вас свинью заколю, забью козла, затопчу курицу. И всё расскажу, не утаю. Не погнушаюсь ничем. Отдохнёте". Сообщил, что у него большой дом, хозяйство: мясо, молоко, всё своё.
Боинг, в котором мы летели, дышал на ладан. Скрипел во время взлёта и трясся. От обивки кресел разило кошачьей мочой. В подлокотниках там были пепельницы, хотя курить в самолетах нельзя уже лет двадцать.
Видать, накануне в этом боинге доставляли куда-то родственников убитых солдат – в карманах кресел лежали листки с перечнем документов для установки надгробия за счёт государства. Я запомнил: 1) свидетельство о смерти, 2) удостоверение (паспорт) на могилу, 3) заверенная выписка из приказа по воинской части об исключении из списков личного состава или извещение о гибели и военный билет погибшего (умершего), 4) фотография для изготовления портрета умершего на фотокерамике или камне, 5) паспорт заказчика.
Рядом со мной сидела женщина с волосатыми руками. Сейчас она стала моей женой, но продолжает любить всех сразу и каждому желающему даёт по первому требованию даже в дни православных праздников. Она очень ждала встречи с дедом, называла его хозяином жизни и любви. Она боялась насекомых и страдала оттого, что в её сухом полом теле гудел и бился какой-то жук. Чужая сперма засыхала и навсегда оставалась в ней.
Её волосы росли очень быстро. После похорон они продолжат расти и заполнят весь гроб.
Кучерявая стюардесса в короткой камуфляжной юбке разносила стаканы с тёплой целебной водой из озера, в котором, по преданию, утопилась Богородица. На ляжках стюардессы виднелись кровоподтеки.
Была ночь. Далеко внизу под нами бежал сквозь лес серый волк, голодный третью тысячу лет. Простые люди спали, а беспокойные разводили с водой незамерзающий стеклоочиститель для машин, пили и всё равно мерзли – ночи тем летом были холодные. Спали пчёлы в своих ульях, спали шмели в своих дырах, а в городе Ефремове, не ведая о лубрикантах, один человек упорно пытался войти в недостаточно влажного другого человека, чтобы развлечься, а то и подзаработать.
По салону прошёл рыжий парень, продавая картонные образки царя-мученика, которые помогают от комаров. "Для голых участков кожи много сезонных неприятностей доставляют комары, – повторял он, – а Николай Второй кровью умылся, поэтому другим не даёт её сосать".
Лохматый юноша в соседнем ряду листал тринадцатый том "Истории государства Российского". Старуха рядом ела гнилую грушу.
Гул турбин стал тише, боинг снижался, лёг на крыло, и в черноте внизу возникли огни, похожие на искривленную пентаграмму. Я прикоснулся горячим лбом к холодному иллюминатору.
Как много надо высвободить энергии, думал я, чтобы поднять в воздух самолёт, но гораздо больше надо, чтобы научиться ненавидеть врагов России с предельной ясностью, ничем ни на миг не обольщаясь.
Знаете, это занимает много времени. Так много, что даже халява перестаёт радовать.
Одна надежда была – на деда…
При виде нас он начал вставать с кровати, пытаясь вспомнить неоспоримые факты, но вспоминал только песни, и недоуменно слезились его круглые жёлтые глаза на маленькой чёрной морщинистой роже.
Что там было? Земляной пол, лопухи и резеда за окном. Липкая скатерть. Гудела муха, как эмоция, отторгнутая сознанием. На стене висели чьи-то рога, патронташ времён войны в заливе и портрет советского космонавта с лицом, покрытым щетиной до самых глаз.
Хлопья сажи на потолке шевелились от сквозняка. Вокруг застыла родня. Кости кур, коров, кошек. Фрагменты керамики.
Менялась луна. Растрачивалась ярость дней. Когда деду не наливали, он ревел, проклиная: "Твари шерстяные, черти косматые, зарежу ножницами!", а когда наливали, блеял: "Кровинушки мои, затискаю до смерти!"
Это был его последний перформанс. Нашу миссию признали ошибочной и даже вредной: ТАМ ничего не изменилось – поляне и древляне, радимичи и вятичи по-прежнему делили, воюя, территории вдоль рек; не изменилось и ЗДЕСЬ.
Мы подсуетились, через серого нотариуса по фамилии Олдувайский оформили дом и землю деда на одну из наших узколицых женщин, затем выгодно продали через черного риэлтора по фамилии Аббевильский; всю ночь праздновали, а с первым проблеском солнца дед умер – настолько удачно, насколько вообще позволяет местная традиция.
Спустя три дня засунули мы деда в пододеяльник и кремировали за околицей на костре. Поднялся к вечерним звёздам огонь, завоняло палёной шерстью и мясом, многие фальшиво зарыдали, а я стоял такой спокойный и злой.