Виной всему стало лето. Или, вернее, отсутствие солнца. Или что-то еще. Наверняка что-то еще. Теперь вспомнить трудно. Однако ему нужно было зацепиться за что-нибудь.

Николай Иванович помнил: лета не было точно. Вместе с июнем в город пришли осадки глобализации в виде тропического муссона. По телевизору объявили, что страна вступает в затяжную полосу водяных фронтов. В связи с этим физических лиц обложили дополнительным обременением в виде подушно-капельного налога, который предполагалось взимать упреждающе с лицевых счетов граждан, также объявлялась всеобщая мобилизация тела и духа. Заявление обрадовало и напугало Николая Ивановича – он любил власть и одновременно не доверял ей. Особенно в сфере денежных индексаций. Лицевой счет он проверял самостоятельно: каждое утро, оттерев влагу с зеркала, встроенного в стенной шкаф, Николай Иванович делал фотографический снимок, после чего пристально всматривался в себя.

– Я еще здесь, – говорил он, указывая пальцем на несколько смазанное, тронутое туманом изображение. – Есть еще порох в пороховницах. Есть еще чем показать кузькину мать.

А дождь не переставал.

Душный ветер задирал юбки, катал шляпы по тротуарам, выворачивал зонты наизнанку, затруднял выдох и вдох. Небо с головой закуталось в грязный темно-сиреневый ватник, перегревалось в нем, потело и без остановки текло на город тяжелым горячим дождем.

Струи дождя, сталкиваясь с потоками воздуха и фонтанами брызг из-под автомобильных колес, взбивались до парообразного состояния. Едкий и липкий пар впитывался в стены домов, в асфальт и тела прохожих или угрожающе висел серыми клочьями в подворотнях. «Бульон из потрошков» или «Январь во Вьетконге», – такое название Николай Иванович придумал этому испорченному июню.

Одежда не спасала от влаги, да и, вообще говоря, можно было не одеваться – людей друг от друга скрывал туман. Но Николай Иванович, выходя из дому, всякий раз надевал длинный болоньевый дождевик, одинаково мокрый изнутри и снаружи, и резиновые сапоги, сочно чмокающие при ходьбе по размытой дорожке парка. Парковая аллея прямиком выводила к метро. Время от времени где-то над головой грохотал гром, тогда с деревьев срывались ветки. О чем думал Николай Иванович в эти опасные для жизни моменты? Кажется, ни о чем. В голове слышался лишь шелест прибоя, словно окружающий туман диффундировал в голову, разжижая серое вещество.

Оставляя за спиной потерявший берега пруд, в центре которого плавали пристань с пришвартованными к ней катамаранами и покрытые ржавчиной, тяжело поскрипывающие карусели, Николай Иванович оказывался у станции метрополитена, оснащенной киоском со слипшимися газетами и ларьком, торговавшим морепродуктами. Газеты он продолжал покупать по привычке, хотя их невозможно было читать в мокром виде и негде было высушить, а морепродукты обходил стороной – этим летом потреблять себе подобных казалось ему неэтичным: переполненные пассажирами и их испарениями вагоны напоминали ему большие промышленные аквариумы, и всякий раз, оказавшись в них, Николай Иванович чувствовал себя рыбой.

Те же аквариумные ощущения не покидали его на работе. Хотя водного пространства здесь было чуть больше, а качества продуктов чуть меньше. Последние проплывали мимо то поодиночке, то небольшими клиновидными стайками черно-белого окраса согласно внутривидовому дресс-коду. Мелкие, как положено, располагались позади крупных. Шли метать икру прибавочной стоимости. Сам он тоже был черно-белый – белая рубашка, черный костюм и ботинки. Правда, со временем дресс-код естественным образом эволюционировал в серый различных оттенков – линяла одежда.

Резиновые сапоги Николая Ивановича стояли под рабочим столом рядом с ведром для ненужных бумаг. За день и сапоги, и ведерко заполнялись водой. Поскольку оргтехника – компьютеры, принтеры, факсы, шредеры, планшеты и гаджеты – вышли из строя, а бумага намокла, деловая переписка велась на деревянных дощечках, покрытых тонким пластилиновым слоем. Переговоры осуществлялись через старые кабельные телефоны. Другое дело, что никто не мог разобрать надписей на дощечках, а из телефонных трубок доносилось лишь бульканье…

Осознав это в какой-то момент, Николай Иванович начал халтурить – ставил вместо букв загогулины, а на вопросы коллег одинаково отвечал: буль-буль-буль.

Впрочем, зарплату выдавали исправно. С индексацией только было неясно: цифры стерлись с купюр вместе с цветом. Но Николая Ивановича уже не интересовали цифры. А работа его вообще никогда не интересовала. В принципе, с работы можно было уходить раньше положенного, слившись с серым туманом, чем он периодически и занимался. Таким образом, освобождалось время для винного погреба, где вино зачерпывали прямо из воздуха, согласно подверстанного под муссонность меню. Николай Иванович заказывал себе двойную порцию «темной», которая была на самом деле не столь темной, сколь мутной и сразу после употребления выходила с потом наружу, оставляя на теле серые струпья. При этом Николаю Ивановичу делалось незначительно хорошо – ровно настолько, чтобы, не замечая дождя, дойти до дома.

«А живу, – думал он, – как и все. И в муссон люди живут. Главное, чтобы стабильность: если муссон, то стабильный муссон, а если засуха, то тоже стабильная…»

Домой он шел тем же маршрутом, что и на работу, только в обратном порядке. Он жил, как и все здесь (эти размытые термины «все» и «здесь» благодаря дождю становились уместны), в скособоченной блочной двушке с обоями неопределенного цвета, свисавшим над головой пузырем навесного потолка и расползшимся ламинатом. В этом доме Николай Иванович раздевался и, не принимая душ (зачем принимать душ, когда целый день душ?), ложился на мокрый матрац.

Дождь вызывал апатию и подавлял высокие устремления, да чего там высокие, самые низменные. Раньше он часами мог рассматривать блондинку в окне напротив. Та сидела на подоконнике в шелковом халате – ядовито-зеленом, с такими же ядовитыми, но красными, с намеком на райские наслаждения и первородный грех, яблоками. Не вынимая изо рта сигареты, она делала себе педикюр. Николаю Ивановичу хотелось подуть ей на пальцы, чтобы лак быстрей высох, а затем наброситься на нее и ее халат. Так ему мечталось совсем недавно – в мае. Теперь же он не раздвигал шторы, дабы не увидеть ненароком ее жалкие серые жидкие пакли и пожелтевшую сигарету в ее серо-желтых губах.

Незаметно базовые нужды Николая Ивановича постепенно свелись ко сну. Есть и пить не требовалось: вода впитывалась кожным покровом, а еда… вероятно, необходимые микроэлементы еды находились в воде.

Подымаясь с матраца, Николай Иванович включал телевизор. Передатчик работал исправно. На цветастом экране мелькали хорошо знакомые лица, ни разу не вылинявшие, загорелые, яркие, бодрые.

– По многочисленным просьбам зрителей незначительные осадки продлятся еще неделю, – улыбался, сведя глаза к носу, один и тот же метеоролог.

– Добрый муссон очень даже хорош для будущих урожаев, особенно это касается такого волатильного продукта, как полба, – вторил ему известный экономист.

– Водные процедуры, выполняемые на открытом воздухе, укрепляют здоровье, – запевал на всю страну теледоктор.

– Благодаря подушно-капельному налогу закрома родины заполнились полностью, рубль затвердел как никогда, – увещевал финансовый аналитик, лицо которого так сияло, что Николай Иванович жмурился.

– Наше дело мокрое, – искрился народный конферансье.

– Не забудем, не простим! – на мгновение высовывался из водопроводного люка похожий на утопленника оппозиционер. Дальше шла реклама наручников.

– Водяной мой, мокренький, – напевала безголосая девичья группа, в блестках рыбьих чешуек.

Николай Иванович проваливался во влажный муссонный сон. Ему снилось, что он тонул и огромные глубоководные рыбы то проглатывали его, то выплевывали обратно в темные воды. И от этих регулярных манипуляций его тело становилось прозрачней и тоньше.

Так проходил день за днем. Месяц за месяцем. Николай Иванович уже не чувствовал времени, фотосъемку он продолжал, но делал ее автоматически, перестав анализировать изменения собственной внешности.

Озарением или расплатой ясность наступила внезапно и с большим, непоправимо большим опозданием. Сделав и проявив очередной снимок, он с трудом разглядел на карточке свою едва уловимую тень – это было все, что от него осталось. Завтра он исчезнет – смоется, сотрется, испарится – смешавшись с туманом, став его миллиардной частью…

И только тогда Николай Иванович возмутился: как они допустили такое? В чем обещанная польза муссона? Где спасатели? Где правители? Где его персональный лицевой счет? Где его персональность?

Он включил телевизор: по экрану ползали опарыши белого шума. Все слиняли: от любимых медийных лиц до последних членов правительства…

Николай Иванович раздвинул шторы и увидел пустую улицу. Единственным доказательством того, что здесь когда-то кипела жизнь, была надпись на оконном стекле соседки: «Дурак! Я уеду в Америку!».

«Никуда не уедешь, дура», – подумал Николай Иванович и бросился к зеркалу, точнее, к тому месту, где оно прежде висело...

– Такую страну испарили! – набрав полные легкие мокрого воздуха, закричал он. – Такого меня!!!

Со стороны его слова казались струйкой табачного дыма, за считанные секунды впитавшегося в туман. Словно его и не было.

И самого Николая Ивановича больше не было – он вложил в крик последние свои силы – все, до последней испарины.