Часть 1

В нынешний год 185-летия Николая Семёновича Лескова  (1831–1895) и 195-летия Фёдора Михайловича Достоевского (1821–1881) образованное человечество с признательностью вспоминает славные имена великих классиков мировой литературы. Интерес к их творчеству с годами не угасает, но возрастает. Чем больше читаешь и изучаешь этих русских писателей, тем более убеждаешься, что их художественные миры, уходящие корнями в Святое Евангелие, столь же неисчерпа­емы, как и Новый Завет с его заповедями о жизни вечной.

«Миры внутри миров», художественные вселенные, созданные творческим гением Лескова и Достоевского, ярко индивидуальны, неповторимо своеобразны. И в то же время они сопоставимы, при всей их безмерности – соизмеримы по творческой мощи, масштабам дарования. Так,  Игорь Северянин в стихотворной строке о Лескове уравновесил его талант с талантом Достоевского: «Достоевскому равный, он – прозёванный гений» [1].

До недавнего времени слова о русском «прозёванном гении» звучали горькой истиной. Если Достоевского уже его современники воспринимали как «пророка, призванного сказать новое слово», признавали за ним право на «роль общественного руководителя» [2], то Лескова при жизни и долгое время после смерти не могли оценить по достоинству. Слишком неудобным для тех, кто «справа» и кто «слева», оказался выступавший против политических направлений («направленской узости» и «направленской лжи» [3]), плывший «против течений» писатель, привыкший слушаться исключительно голоса совести – Божьего голоса в душе. По поводу издания одной из своих книг Лесков однажды заметил: «я опять ни на кого не угодил и очень этому рад» (X, 456).

Не «угодил» Лесков и многим ортодоксальным оппонентам, желающим зачислить его в стан «врагов церкви» на том основании, что писатель, по образному выражению, выметал сор из храма: «Что до меня, то я давно себе это решил и покоен: я смерил мои силы и окинул глазом работу <…> “Вижу, что в храме торгуют и что торговля мешает быть в храме тому, что должно быть там”. И понял я, что прежде всего надо выгнать торгующих в храме и вымести за ними их мусор, и тогда, когда горница будет подметена и постлана, – придёт в неё Тот, кому довлеет чистота, и нет Ему общения с продающими и покупающими. И я взял метлу и всё выметаю мусор и гоню к выходу торговцев, и почитаю это за моё дело, которое я умею и могу делать, тогда как другого, большего, я не умею делать и если бы взялся за него, то сделал бы его худо и не принёс бы даже и той пользы, которую, может быть, принёс, поталкивая торговцев и выбрасывая их помёты за церковный порог» (XI, 581).

Писатель, усвоивший с детства «счастливую религиозность» (XI, 11) в семье, где «никого <…> нельзя было заподозрить ни в малейшем недоброжелательстве Церкви» (VI, 125), заявлявший о себе: «Я не враг Церкви, а её друг, или более: я покорный и преданный её сын и уверенный православный» (X, 329) – обладал полнотой морального права, чтобы указать на церковные «нестроения» и «немощи», тогда как до Лескова у русской церковной истории были в основном только «кадиловозжигатели» ^[4]. О цели своего освещения темы Церкви писатель выразился недвусмысленно: «я не хочу её опорочить; я ей желаю честного прогресса от коснения, в которое она впала, задавленная государственностью» (X, 329).

Правдивые христианские исследователи справедливо полагали, что «Лесков едва ли не ближе всех по­дошёл к тайне русского Православия <…> Он творчески раскрыл многое в нём, создав художественную легенду Православия. Древние христиане, подвижники “Луга Духовного”, прологов и патериков, русские святые, архиереи, миссионеры, священники, нищие, странники, юродивые, православный народ – все вошли в эту легенду» ^[5].

И по сей день не жалуют неугодного гения в его Отечестве. До настоящего времени не издано полное собрание сочинений Лескова. Начиная с 1996 года  за последние 20 лет вышло 13 томов из задуманных 30. Простая арифметика показывает, что на оставшиеся 17 томов потребуется ещё более 20 лет, в общей сложности – более 40 лет! Ни одно полное собрание сочинений ни одного русского писателя не издавалось столь долговременно.

Если полное издание сочинений Лескова когда-нибудь осуществится, поистине будет установлен антирекорд долготы и затянутости в книгоиздательском деле. В то же время бесперебойно печатается громадными тиражами развращающее и оглупляющее людей массовое «бульварное чтиво». Такая политика красноречиво свидетельствует о её расхождении с «высшей правдой».

 «Высшая правда» – Христос. По суждению Достоевского, «Христос был веко­вечный, от века идеал, к кото­рому стремится и по закону природы должен стре­миться человек» [6]. Человеческая личность в произведениях Лескова и Достоевского предстаёт не только как «натура» – в индивидуальном, социально-психологическом, конкретно-историческом планах, – но и в плане религиозно-нравственном, вневременном, в устремлённости к «вековечному идеалу».

С убеждением  Достоевского в том, что «совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного»^[7], был солидарен Лесков: «Бог запрещает мне делать дурное, вложив в меня совесть, через которую я распознаю добро и зло. Тогда этот Бог и будет моей нравственностью» ^[8]. Достоевский в свою очередь утверждал: «Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всём заблудимся. Нравственные идеи есть. Они вырастают из религиозного чувства, но одной логикой оправдаться никогда не могут. На той почве, на которой вы стоите, вы всегда будете разбиты. Вы тогда не будете разбиты, когда примете, что нравственные идеи есть (от чувства, от Христа)» ^[9]. 

Оба писателя воплотили в своих героях – с их речью, мироощущением, душев­ными порывами – все существенные особенности русского национального характера. Не случайно по произведениям Достоевского и Лескова иностранцы пытаются постичь загадку русской души. Томас Манн справедливо отмечал, что Лесков писал «чудеснейшим русским языком и провозвестил душу своего народа так, как это, кроме него, сделал только один – Достоевский» [10]. 

 «Истина, добро и красота» (V, 88) – в этой триединой формуле Лесков выразил идеал, к которому необходимо стремиться. По горячему убеждению Достоевского, «истина, добро, правда всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом, мы победим» [11]. Так оба писателя объединялись в сущностном понимании жизни.

Но их межличностные отношения носили сложный характер. Непросто склады­валась и судьба взаимоотношений творческих. Хотя самое их начало было, казалось бы,  безоблачным.

Примечателен следующий историко-литературный факт. Всемирно признанный ныне лесковский шедевр «Леди Макбет Мценского уезда» (1864) первым высоко оценил Достоевский. Издававший в те годы вместе с братом Михаилом журнал «Эпоха» Фёдор Михайлович охотно опубликовал в первом номере журнала за 1865 год повесть молодого автора, только вступавшего на литературное поприще. Достоевского, трудившегося в те же годы над «Преступлением и наказанием» (1866) – первым романом «великого пятикнижия», – лесковская «Леди Макбет…» наверняка привлекла неординарной проработкой вопросов преступления и наказания, новаторским исследованием личности и психологии преступника.

Прошедший по политическому делу петрашевцев через обряд смертной казни, каторгу и ссылку Достоевский, будучи автором «Записок из Мёртвого дома» (1862), в основу которых легли документальные впечатления от пережитого в омском остроге, признал безошибочность художественной обрисовки в «Леди Макбет Мценского уезда». Лесков писал об этом автору книги «Среди отвержен­ных» Д.А. Линёву: «Мир, который вы описываете (т.е. жизнь каторжников), мне неизвестен, хотя я его слегка касался в рассказе “Леди Макбет Мценского уезда”.

Я писал, что называется, “из головы”, не наблюдая этой среды в натуре, но покойный Достоевский находил, что я воспроизвёл действительность довольно верно» (I, 498–499). Это письмо датируется 5 марта 1888 года, то есть более двадцати лет спустя после публикации повести в «Эпохе». Очевидно, что первый опыт сотрудничества с Достоевским был чрезвычайно дорог Лескову, и он до конца дней своих сохранял отрадное воспоминание о благожелательном отношении к нему со стороны его старшего современника.

Впослед­ствии взаимодействие Лескова с редакторами журналов почти никогда не было гладким. Поэтому раннее знакомство с Достоевским-редактором столь тепло помнилось долгие десятилетия: «такое сочувствие редактора и мне нужно и дорого, – даже очень дорого. Это напоминает отношение Достоевского при печатании “Леди Макбет”» [12], – писал Лесков издателю и редактору газеты «Новое время» А.С. Суворину – своему «коварному, но милому благоприятелю» ^[13] 12 апреля 1888 года.

В то же время помнился Лескову и невыплаченный гонорар: «журнал “Эпоха”, удовлетворив почти всех своих сотрудников, остался мне должен 150 р.» [14]. Сумма по тем временам немалая. Особенно, если учесть, что Лесков оказался в крайне бедственном положении, не получив вознаграждения за свои труды, опубликованные в других изданиях: «Газета “Северная пчела” недодала мне 800 руб., мною заработанных; <…> “Библиотека для чтения” закрылась, оставшись мне должною 4950 рублей, и всё это раз за разом, одно за другим» [15]. Претерпевавший нужду Лесков не раз просил у Достоевского напрямую или через критика Н.Н. Страхова выдать гонорар за «Леди Макбет…». Но выплата откладывалась, затем был выдан вексель. Лесков им не воспользо­вался.

Будучи на грани нищеты: «мне буквально нечего есть; у меня нет средств работать новой работы, которая бы меня выручала из беды <…>; мне нечем заплатить полутораста руб. за дочь мою, обучающуюся в пансионе <…>, и я не могу отдать 200 руб. долгу г. Краевскому, – что меня стесняет до последней степени» (X, 266), – Лесков проявил особую деликатную участливость к Достоевскому, который в те годы оказался в столь же бедственном материальном положении: «Векселя своего на г. Достоевского я не представляю, потому что литератор этот нынче, как говорят, сам в затруднительных обстоятельствах» (X, 266).

На грани отчаяния обратился Лесков в Литературный фонд с прошением предоставить ему ссуду в 500 рублей, которые обязывался возвратить с процентами, завершив работу над пьесой «Расточитель»: «Средства для отдачи этого долга я имею: эти средства – моя драма <…> средства же не умереть с голода и продолжать работу без такого пособия Фонда решительно не вижу» (X, 266). Писательская организация отказала в этой просьбе, но в виде снисходительной милостыни предложила «оказать некоторое пособие автору <…> предварительно собрать сведения о положении г. Лескова» [16]. Писатель не принял фарисейского подаяния.

Он немедленно ответил, как только узнал о постановлении Литературного фонда: «Не имея способности принимать от кого бы то ни было безвозвратных посо­бий, я тем более далёк от желания получить их от членов русского литературного общества, которое отозвалось, что оно меня не знает и в кредите мне отказывает» (X, 267). Так литературные псевдособратья – пигмеи в сравнении с Лесковым по масштабам творческой одарённости – в очередной раз ханжески от него отреклись.

«Славы не ищу, совести боюсь, в деньгах нуждаюсь» – такую надпись сделал Лесков на своём фотографическом портрете,  подаренном критику В.П. Буренину,  выступавшему в последние годы жизни писателя с одиозными статьями (в 1890-е годы в газете «Новое время» он поместил ряд резких заметок и фельетонов о лесковских сочинениях). Эта фотография с лесковским автографом хранится в Доме-музее писателя в Орле.

Драму «Расточитель» (1867), несмотря на стеснённость в средствах к существованию, Н.С. Лесков завершил. Пьеса имела успех у зрителей. Директор императорских театров предрекал ей десять лет сценической жизни, но ошибся в расчётах: «Расточителя» играли, не переставая, полвека. Жаль, что сейчас пьесу редко увидишь на подмостках театров. В наше время она не теряет своей актуальности, только звучит всё более остро. Лесков изобразил вечный конфликт добра и зла, воплощённый в современном мире буржуазно-юридических установлений.

60-летний торговец Фирс Князев – «вор, убийца, развратитель» (I, 443) – пользуется своим положением «первого человека в городе» и продажностью суда. Его антипод – добрый и деликатный Иван Молчанов – предстаёт в роли мученика, жертвы тиранического произвола властей. Молодой человек, обращаясь к «хозяевам жизни» – своим истязателям, обличает беззаконие: «Вы расточители!.. Вы расточили и свою совесть, и у людей расточили всякую веру в правду, и вот за это расточительство вас все свои и все чужие люди честные – потомство, Бог, история осудят» (I, 444).

Сразу после похорон Достоевского, которого в числе многих тысяч почитателей в последний путь провожал и Лесков, он писал Суворину: «О Достоевском я имею свои понятия <…> я его уважал и имею тому доказательства. Я бывал в критических обстоятельствах (о которых и Вы частию знаете), но у меня никогда не хватило бы духу напомнить ему о некотором долге, для меня не совсем пустом (весь гонорар за “Леди Макбет”). Вексель этот так и завалялся. Я знал, что требование денег его огорчит и встревожит, и не требовал» (XI, 250).

Лесков даже и после смерти Достоевского не мог не размышлять и не писать о нём. В «рассказе кстати» «Интересные мужчины» (1885) похороны Достоевского писатель назвал «событием в истории» (VIII, 95), солидаризируясь с общими откликами: «Репортеры столичных газет лучше меня описывают все подробности этих величественных, можно сказать, исторических похорон замечательного человека» (VIII, 572).

В рассказе «Два свинопаса»  (1884), не переизданном со времени первой журнальной публикации, Лесков апеллирует к идее Достоевского о благотворности очистительного страдания: «Истинное христианское чувство выносит иной приговор: “Не дай Бог быть сторонником тех крайностей, какие видели в словах покойного Достоевского об универсаль­ной пользе каторги”; но я думаю, что для искреннего, который умыш­ленно сделал несчастье всей жизни другого, есть только два средства  примириться со своей совестью: надо или сделаться ра­бом несчастного, или же отстрадать за свои неистовства, как того требует справедливость» ^[17].

В очерке «По поводу “Крейцеровой сонаты”» (первоначальное заглавие – «Дама с похорон Достоевского») (1890) Лесков также продолжал вести творческий диалог с Достоевским.

Тем более – при его жизни – литературно-общественная деятельность Достоевского неизменно находилась в орбите внимания Лескова: в беседах, письмах, заметках, статьях, рассказах, очерках. «Исключительно высоко» ставил он «Записки из Мёртвого дома», по воспоминаниям его сына и биографа А.Н. Лескова: «Когда мне исполнилось 12–13 лет, он принёс мне “Записки” и сказал: “Читай внимательно, лучше этой книги редко что доведётся тебе читать”» [18].

При совпадении с Достоевским в суждениях, литературных оценках Лесков спешил выразить ему горячую признательность. Прочитав в «Дневнике писателя» статью Достоевского о романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» (1877), Лесков под воздействием глубокого впечатления отозвался незамедлительно, на что указывает датировка его письма «Ночь на 7 марта 1877 г.»: «Сказанное <…> так хорошо, – чисто, благородно, умно и прозорливо, что я не могу удержаться от потребности сказать Вам горячее спасибо и душевный привет. Дух Ваш прекрасен, – иначе он не разобрал бы этого так. Это анализ умной души, а не головы. Всегда Вас почитающий Н. Лесков» (X, 449).

С жаром высказанное в письме неподдельное душевное движение отразилось также в некоторых других лесковских отзывах о Достоевском. Лесков называл его «полнодумным», «прозорливым», «великим тайновидцем». Преамбула малоизвестного лесковского рассказа «Счастье в двух этажах. (Киевский вариант живых людей к “бумажным” людям Невы)» даёт представление о своеобразии личности и творчества Достоевского, о жгучем интересе к его произведениям в самых разных читательских кругах мыслящей России: «Осенние книжки “Отечественных записок” бурного 1875 года приносили любителям чтения великую радость – “Подросток” Ф.М. Достоевского.

Как всякое произведение этого полнодумного и многострастного пера, и это повествование великого тайновидца страстей человеческих давало обильную почву для споров и для толков самого противоположного характера в самых разнообразных кружках. Обсуждали его и устно и печатно, и журналы и газеты, и студенты Университета и Духовной Академии, медики и художники с Васильевского острова, в офицерской и чиновничьей и просто обывательской среде за обеденным и чайным столом и от дворцовых зал до маленьких хибарок» [19].

Настоящее заступничество по отношению к Достоевскому проявил Лесков в статье «Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» (1883) [20].

Вместе со своим другом и духовным союзником, знатоком истории Церкви профессором Ф.А. Терновским (1838–1884)  Лесков заявил о своём согласии с Достоевским. Работа полемически заострена против книги К.Н. Леонтьева «Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой» (М., 1882).

Леонтьев обвинял обоих писателей в ереси утопического, «розового» христианства: «об одном умалчивать; другое игнорировать; третье отвергать совершенно; иного стыдиться, а признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым Православию понятиям европейского утилитарного прогресса – вот черты того христианства, которому служат теперь многие русские люди и которого, к сожалению, провозвестниками явились на склоне лет наши литературные авторитеты» [21]. Леонтьев был убеждён, что каждый христианин обязан прежде всего «внимать о своём загробном спасении, а всё остальное приложится» [22]. Размышляя о страхе Божием, выдающийся публицист, незаурядный литературный критик и религиозный мыслитель пришёл к выводу, что это «страх от избытка земного благоденствия» [23]. 

Лесков опровергает леонтьевские постулаты о том, что в христианском вероучении превалируют мотивы страха и покорности, идеи о «наказаниях, о страхе, о покорности властям, родителям, господам, – о проклятиях непокорным, гордым, неверующим» [24]; что любовь – это лишь плод страха. Писатель не может принять максимализма Леонтьева. По мнению Лескова, критик «в кичливом ортодоксальном азарте» не только извращает христианскую позицию Достоевского и Толстого, но и представления о самой сути  христианства, истинный смысл которого – в совершенной любви.

В Священном Писании последовательно проводится спасительная идея об избавлении человечества от страха смерти всеобъемлющей любовью Господа нашего Иисуса Христа. Это было возвещено пастухам при Рождестве Божественного Младенца: «Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь» (Лк. 2: 9–11). Святой апостол Павел говорит, что Христос освободил людей от страха, пришёл «избавить тех, которые от страха смерти через всю жизнь были подвержены рабству» (Евр. 2: 15). В Новом Завете повествуется о том, как Господь не раз ободряет, избавляет от страха перепуганных людей: «ободритесь; это Я, не бойтесь» (Мк. 6: 50); «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк. 12: 32).

Пневматология (духоведение) любви и страха как религиозно-нравственных, философских, этико-психологических начал составляет ядро художественного мира Лескова. «Совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4: 18) – эти слова евангелиста Иоанна часто повторял писатель и даже сделал эпиграфом к одному из «рассказов о трёх праведниках» – «Несмертельный Голован» (1880).

Лесков выражал своё согласие с Достоевским, призывавшим в речи о Пушкине к всеобщей любви и солидарности: «Чувство общечеловеческой любви, внушаемой речью Достоевского, есть чувство хорошее, которое, так или иначе, стремилось увеличить сумму добра в общем обороте человеческих отношений <выделено мной. – А.Н.-С.>. А это, бесспорно, – честно и полезно» [25]. Само христианство, по мысли Лескова, «было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира. Если так, то любвеобильные мечты Достоевского, хотя бы в конце концов они оказались иллюзорными, всё-таки имеют более практического и плодотворного значения, чем зубовный скрежет г. Леонтьева» [26].

Лесков сочувствует упованиям Достоевского на историческое призвание России изречь слово примирения, указать исход европейской тоске. Это русское национальное свойство Достоевский определил как «всечеловечность». Лесков поддерживает эту позицию. Верит, подобно автору речи о Пушкине, «в прогресс человечества, в будущее блаженство всех народов, в воцарение на земле благоденствия и гармонии, в торжество любви, правды и мира» [27]. Ради достижения этой величайшей цели, убеждён Лесков, «мы можем и должны всеми зависящими от нас средствами увеличивать сумму добра в себе и кругом себя <выделено мной. – А.Н.-С.>» [28].

Факт лесковской защиты Достоевского от нападок Леонтьева – одно из значимых доказательств близости религиозно-нравственных воззрений и творческих устремлений двух гениальных русских писателей.

В свою очередь Достоевский прозревал мощный талант не только в ранней повести «Леди Макбет Мценского уезда», но и в зрелом творчестве Лескова.

Непосредственная встреча двух писателей произошла на страницах журнала «Русский вестник» за 1871 год. Здесь буквально одновременно, в одних и тех же номерах публиковались частями романы Достоевского и Лескова на схожую тему – о разрушительном воздействии воинствующего безбожия в России – «Бесы» и «На ножах». Уже в первых главах романа «На ножах» (1871) Достоевский увидел гениально созданные художественные типы, поставил их выше гоголевских. Об этом он писал А.Н. Майкову в январе 1871 года: «Читаете ли вы роман Лескова в “Русском вестнике”? <…> Какова Ванскок <героиня романа, молодая нигилистка Анна Скокова. – А.Н.-С.>! Ничего и никогда у Гоголя не было типичнее и вернее. Ведь я эту Ванскок видел, слышал сам, ведь я точно осязал её! Удивитель­нейшее лицо! Если вымрет нигилизм начала шестидесятых годов, то эта фигура останется на вековечную память. Это гениально! Но какой мастер он рисовать наших попиков! Каков отец Евангел! Это другого попика я уже у него читаю» [29].  

До настоящего времени остаётся не выясненным, образ какого священника – «другого попика», изображённого Лесковым, имел в виду Достоевский. К 1870-м годам, начиная с раннего творчества, Лесков уже  создал множество замечательных образов православных священнослужителей. Первым среди них был сельский священник – отец Илиодор – главный герой дебютного лесковского рассказа «Погасшее дело» (1862) (впоследствии – «Засуха»). В подзаголовке автор указал: «Из записок моего деда». Дед  Николая Лескова умер ещё до рождения  внука, но будущий писатель знал о нём от отца и от тётки Пелагеи Дмитриевны: «всегда упоминалось о бедности и честности деда моего, священника Димитрия Лескова» (XI, 8), –  и, возможно, воплотил в первом литературном опыте некоторые его черты.

В  характере этого героя многое уже предвещает центральную фигуру романа-хроники «Соборяне» (1872) – Савелия Туберозова, на прототип которого прямо указывал писатель в «Автобиографической заметке» (<1882–1885?>): «Из рассказов тётки я почерпнул первые идеи для написанного мною романа “Соборяне”, где в лице протоиерея Савелия Туберозова старался изобразить моего деда, который, однако, на самом деле был гораздо проще Савелия, но напоминал его по характеру» (XI, 15). Дневник Савелия – «Демикотоновая книга» – открывается датой 4 февраля 1831 года – это день рождения  Лескова: так писатель биографически включает себя самого в заветный текст дневника своего героя – бесстрашного проповедника слова Божия, являет свою родственную и духовную сопричастность «мятежному протопопу».

Отец Илиодор в «Засухе» – столь же привлекательный и мощный художественный образ. Имя героя созвучно имени пророка Илии, по молитве которого Бог ниспослал дождь на иссохшую землю: «И опять помолился, и небо дало дождь, и земля произрастила плод свой» (Иак. 5: 18). Отец Илиодор – настоящий батюшка для крестьян, живущий их жизнью, их нуждами; бескорыстный, готовый без всякой мзды отпевать молебны о дожде, дабы предотвратить неурожай и голод. Доброжелательный, участливый, отечески заботливый отец Илиодор наряду с другими «уповательными» (по лесковскому слову) образами подтверждает мысль Достоевского об особенном таланте  Лескова: «какой мастер он рисовать наших попиков!» [30].

Некоторых своих героев-священников Достоевский сознательно или скорее подсознательно изобразил с опорой на лесковские художественные образы русского духовенства. Так, А.А. Измайлов – «изрядный, по основному образованию, знаток церковности» – уловил в образе старца Зосимы из романа «Братья Карамазовы» (1881) черты старца-отшельника Памвы – «беззавистного и безгневного» (IV, 357), «согруби ему – он благословит, прибей его – он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением!» (IV, 365) – из «рождественского рассказа» Лескова «Запечатленный Ангел» (1872): «в облике Зосимы в “Карамазовых” Лесков, если бы был ревнив, мог бы уловить брезжущие тени своего Памвы» [31].

Достоевский внимательно прочёл «Запечатленного Ангела» – уникальное творение, в котором (по восхищённой оценке Измайлова) «литературная живопись перелилась в чистую литературную иконопись!..» [32], – и в статье «Смятенный вид» (1873) присоединился всеобщим одобрительным отзывам: «Известно, что сочинение это многим понравилось здесь в Петербурге и что очень многие его прочли. Действительно, оно того стоит: и характерно и занимательно. <…> Особенно выдаются в рассказе беседы раскольников с англичанином об иконной живописи. Это место серьёзно, хорошо, лучшее во всем рассказе» (12, 65). Более того, о лесковском рассказе, который «нравился и царю, и пономарю» (XI, 406),  журнал «Русский мир» сообщал: «ещё до появления его в печати он читается уже по рукописи с живым и непривычным для нашего времени сочувствием» [33].

Однако литературная критика тех лет по отношению к Лескову в целом оставалась равнодушной и поверхностной, чаще – предубеждённой и несправедливой.  Сознавая это,  Достоевский отмечал: «Удивительная судьба этого Стебницкого <псевдоним Лескова. – А.Н.-С.> в нашей литературе. Ведь такое явление, как Стебницкий, стоило бы разобрать критически, да и посерьёзнее» [34]. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ