Бесплатный купон с печатью

Неизвестно кем работал, с кем жил и дружил Стас Никитин. На всем белом (извините за неполиткорректность) свете только три человека (все они владели картами закрытого «Купон-клуба», создателем и президентом которого был сам Стас) знали о его хобби.

Больше десяти лет Никитин собирал скидочные, подарочные и бонусные купоны. Каждое утро, вооружившись складной тележкой, он выходил на охоту за бесплатными газетами, распространяемыми возле станций метро. Затем проходил по торговым центрам и насыщенным общепитом улицам, подбирая буклеты, брошюры и каталоги. Он даже не брезговал листочками и календарями, что раздают ряженные в медведей и кроликов бомжи и студенты. Никитин брал все подряд, ведь реальную ценность купона невозможно было оценить с первого взгляда, и к вечеру набирал полную тележку полиграфии, что делало его похожим на почтальона.

Дома проводилась аналитическая работа. Обычно Стас начинал с газет. Политика, экономика, спорт, развлечения – все это без просмотра отправлялось в мусорное ведро. Единственной стоящей информацией была реклама – как правило, новых фирм, товаров и торговых точек, поскольку именно эта часть рынка нуждалась в раскрутке. Лавочник пытался заманить обывателя в свой лабаз или купить никому не нужную вещь втридорога. Поэтому все, исключительно все предложения надлежало читать внимательно и не раз, уделяя особое внимание написанному мелким шрифтом внизу или сбоку купона. Мелкий кегль Стас увеличивал специальной лупой.

На девяносто девять процентов информация оказывалась недостоверной или попросту ложной. Но Никитин не ставил перед собой задачу наказать рекламодателя за заведомый обман. Вести суды было делом дорогим и рискованным. Лавочник мог оказаться родственником государственного деятеля или, что было чаще, приказчиком в лавке человека при власти. В этом случае суд гарантированно проигрывался, а на подавшего иск возбуждалось уголовное дело за клевету, оскорбление чувств продавца и разжигание ненависти.

В свои без малого пятьдесят пять Стас усвоил, что тягаться с государством бессмысленно, что никаких социальных лифтов нет, а есть родственники и взятки. Он не верил в расхожее выражение: «Когда закрывается одна дверь, открывается другая». Он считал жизнь кирпичной стеной, в которой попадаются маленькие, едва заметные щели. Его хобби научило его не только видеть их, но и путешествовать такими щелями и даже иметь с них небольшой профицит…

Пусть девяносто девять процентов купонов оказывались обманками, но существовал ведь еще один, требующий минимальных вложений. Профицит создавался примерно так. Сеть магазинов «Утроба» проводила акцию по консервированному тунцу: тот, кто приносил с собой вырезку из газеты или специальный купон, мог купить две консервы по цене одной. Никитин расплачивался, забирал товар и незаметно вминал банку в угол прилавка, после чего шумно требовал возврата денежного эквивалента. Необходимым бэкграундом, играющим роль подпевки, являлась очередь не менее чем из трех человек.

– Это что у вас за тунец такой мятый? – кричал Стас кассиру. – Сначала задрали цены, сгноили товар, а теперь не знаете, как продать. А цена ему полкопейки! Да я и задаром такой брать не хочу. И в магазин ваш больше ни ногой. Прогорайте!

– Это что это делается, люди добрые! – заводилась очередь.

Как правило, кассирша не выдерживала психологического давления и отдавала деньги, забыв напрочь о второй – бонусной банке.

Иногда все же Никитину приходилось расставаться с деньгами. Но он всегда возвращал их с плюсом. Для этого и существовал закрытый «Купон-клуб». Так однажды в дисконте «За грош на алтын» Станислав купил сорок килограммов абхазской груши за десять неденоминированных рублей (поездка в метро стоила в три раза дороже). В этот же день он созвал членов клуба и раздал каждому по десять кг полезного фрукта. Офиса у них не было, поэтому они собирались на пустыре за новостройками. Осчастливленным неофитам Никитин поведал, что их клуб имеет все шансы войти в Книгу рекордов Гиннесса за многочисленные ноу-хау в сегменте халявы, и испросил с каждого по четыре рубля на взносы. Кроме взносов члены клуба иногда обменивались купонами: у одного оказался лишний жетон на пробник стирального порошка, у другого стикер на бесплатную пинту пивного напитка.

Словом, каждый божий день Стас получал от своего хобби то бесплатную прихватку, то футболку, то дополнительный шланг к стиральной машине. Перечислять же количество выпитых дармовых капучино и сгрызенных сухариков к пиву было совсем бесполезно – в эти цифры никто бы не поверил.

А еще ему нужно было знать все детали фестивалей и праздников. И он знал. На Дне корюшки, например, можно было на халяву похрустеть позвонками жареной рыбки, на Масленицу отведать с лопаты блинов с пылу с жару, на неделе фермера отщипнуть-отпить всего по чуть-чуть, чтобы до вечера пучило и до утра ничего в рот не лезло.

Так и жил он. Довольно счастливо для среднестатистического человека. Жил и строил планы о расширении своего закрытого клуба. Пока с ним не случилась оказия. Неожиданно жарким и душным днем 6 мая.

Станислав запомнил тот день на всю жизнь. Он вышел засветло и к середине дня набил полную тележку полиграфии. Он съел бонусную пачку фисташек и уже собирался повернуть к дому, отфильтровать информацию, как вдруг заметил человека с плакатом. На содержание плаката Стас времени тратить не стал. Потенциал заведения зависел от внешнего вида рекламиста. Если человек, как это было сейчас, одет в личные вещи, а не в специализированный костюм-плюш, превращавший человека в подобие крупного кролика или прямоходящей свинюшки, то это либо рекламный анонс какой-нибудь недорогой парикмахерской, либо дешевой тошниловки с липкими ложками. Таким образом, в первом случае можно было рассчитывать на бесплатную стрижку у ученицы, во втором – на суп или компот, без риска для здоровья. Новые фирмочки обычно дорожат репутацией, первые две недели точно.

Помимо плаката у человека были листки формата А 5. На вид совсем простые – черно-белые. Но Никитин не придавал значения внешнему виду. Он по личному опыту знал, что коммерсы, которые закатывают буклет в дорогой ламинат, экономят на пробниках и купонах. Срабатывает эффект сообщающихся сосудов. Никитин попросил у человека десять листков, объяснив, что раздаст их друзьям и знакомым, на самом же деле ради бартера между членами клуба. Против обыкновения Стас положил листочки не в тележку, а в нагрудный карман летней курточки, пожелал человеку удачи – и тут произошло нечто странное, даже страшное…

Сначала Никитину показалось, что он взлетел в небо, потом он понял, что лежит на асфальте, но пролежал он недолго: чьи-то руки, большие и твердые, как ковши экскаватора, схватили его за бока и, словно мешок картошки, забросили в кунг грузового автомобиля с бортовой надписью, обозначавшей что-то египетское: «ОМОН».

Внутри грузовика уже сидели и стояли какие-то люди. При виде Никитина они принялись дружно скандировать:

– Позор! Позор!

Станиславу сразу же стало стыдно. Он не хотел подниматься с пола, но лежать ему не позволили, его подняли и усадили на прикрученную к борту скамейку.

– Вам больно? – участливо спросила его какая-то некрасивая женщина.

– Мне стыдно! – ответил Никитин.

– Вам нечего стыдиться, – женщина убрала с глаз рыжую челку. – Это им всем скоро будет стыдно.

Никитин хотел было поинтересоваться, о ком идет речь и когда это случится, но разговаривать с этой женщиной он не хотел: у нее изо рта несло прокисшим низкокачественным табаком.

Женщина же оказалась напористой:

– В первый раз задержали?

Никитин кивнул.

– Не волнуйтесь, больше четырех часов не продержат. Главное – не вступайте с ними в разговор «по душам», тогда они из вас всю душу вынут. Это делать они умеют. И ничего не подписывайте.

Никитин снова кивнул.

– Кстати, как зовут вас?

– Станислав.

– А меня Рита. Я уже где-то вас видела.

Никитин замотал головой.

– Правильно делаете, что молчите. Здесь везде их «жучки». А я вот вечно треплю языком. Все. Теперь тоже молчу.

В кунге с египетской надписью стояла египетская жара. Станислав запаниковал, отчего упал в легкий спасительный обморок…

Очнулся он уже в новом месте. Это был просторный, наполненный прохладным воздухом кабинет. Стены его были обиты кожей, так в советское время в богатых домах утепляли входные двери. Дорогой дубовый паркет заботливо застелен целлофановой пленкой.

Сам Никитин сидел на обычном офисном стуле. Только сидел не слишком удобно. Его руки были заведены за спинку и прикреплены к задним ножкам наручниками.

Перед ним за одинаковыми столами с одинаковыми ноутбуками Аpple сидели два молодых человека в штатском. Одному под тридцать, наголо бритый, в зеленой военной куртке времен вьетнамской войны. Второму лет двадцать пять, стрижен по ежик, в модной джинсе – с дырками и потертостями. Старший был мал ростом и узок в плечах, но орлиные глаза выдавали в нем главного. Зато помощник отличался богатырским размером, где-то под полтора Джигурды, а вот голова была маленькая, вдвое меньше, чем у начальника.

Оба казались Никитину знакомыми. Разумеется, он каждый вечер видел обоих по телевизору в сериале…ну как его?

– Это вы играете в «Ментярах-чесноках»? – не выдержал Станислав.

– Скажем так, – пояснил богатырь неестественно нежным тенором. – Это, типа говоря, наши простатиты.

– Прототипы, – пробасил щуплый.

У Никитина сразу как камень с души сняло. Он узнал и лица, и голоса, и манеры. Маленький тщедушный майор Батареев, с голосом, от модуляций которого на столах подпрыгивали стаканы и из рук преступного элемента выпадали ножи и пистолеты. И огромный, но добродушный костолом старший лейтенант Герась, что мог превратить в оружие любой бытовой предмет, от электического чайника до зубочистки. Эти самые ребята практически в одиночку сражались с бандами олигархов, обезвреживали шпионов-ученых, давили наркоторговцев на первом федеральном канале в прайм-тайм. Это они защищали бесправных, убогих и слабых – таких, как Никитин.

– Освободите меня, ребята. Я свой, – попросил Станислав. – Вышла ошибка.

– У нас не бывает ошибок. – Офицеры переглянулись. – Вы ведь все серии смотрите.

– Почти все, – Никитин занервничал.

– А нужно все, понимаете?

– Нет.

– Батареич, дай я ему объясню, – встрял младший по званию, вытаскивая из сейфа плотный резиновый шланг. – По печени или по почкам?

– Не надо! – вскричал Станислав. – Пожалуйста, объясните словами.

Батареев поморщился:

– Ладно. Дело обстоит так. Вам – электорату – должны показывать про нас сериалы. Вы – электорат – должны их смотреть. Все подряд. Их специально снимают для вас. Деньги бюджетные тратят. Понятно?

– Понятно.

– А вот мы вам персонально ничего не должны.

– Понятно.

– Ну, теперь ты рассказывай, – продолжил за майора Герась. – Не заставляй эксплуатировать шланг.

– Хорошо, – Станислав опять почувствовал приступ паники. – Только что? Что я должен сказать?

– Давно знаешь людей из «пятой колонны»?

– Откуда?

– Ты что, дурак? – Герась перешел на сопрано. – Давно знаешь того мужика с плакатом?

– Совсем не знаю.

– То есть отказываешься сообщать? – пропел Герась. – Сотрудничать с органами охраны правопорядка?

– Но я не могу рассказывать о том и о ком, чего я не знаю, – Стас попытался всплеснуть руками, но, вспомнив, что пристегнут наручниками к стулу, всхлипнул.

Майор Батареев, видимо, почувствовал смену настроения и заговорил мягким басом:

– Станислав Николаевич, рассказывать о том, чего не знаете, не надо. Рассказ такого рода будет дачей ложных показаний. Расскажите нам то, что знаете. Этого будет достаточно. Предположим, с организаторами и исполнителями противоправных действий, как-то: одиночного по форме пикета и раздачи раздаточных материалов, вы не знакомы?

– Никак нет, – снова всхлипнул Никитин. – Не знаком. Впервые видел.

– Опознать сможете?

Никитин задумался, ему очень хотелось вспомнить, как выглядел тот мужчина.

– Говорите как есть. Сериал с нами сколько идет?

– Пять лет.

– Вот видите, мы с вами считайте пять лет как друзья – по четыре раза в неделю встречаемся. Ну так сможете опознать?

– Это все произошло как-то очень быстро. Я только буклеты взял и тут же упал. Короче говоря, в вертикальном положении опознать не смогу, только с асфальта. Кстати, хорошо запомнил его ботинки.

– Батареич, – вмешался Герась. – Может, все-таки обострить его память?

– Погоди, – майор выставил ладонью заслон. – Разве ты не видишь, перед нами наш человек, только запутался он, понимаешь. Вражеские голоса слушаете?

– Никак нет, – отрапортовал Станислав. – Только наши.

– А как отличаете?

– Ну, они такие тревожно-торжественные всегда. Все вокруг враги, но у нас все в порядке.

– А другие голоса: те, которые как бы ниоткуда идут, те, что появляются в голове, когда выключен телевизор?

– Нет таких в голове у меня. Да и телевизор я, в общем-то, не выключаю. Он же бесплатный.

– А листовки политические тогда зачем брал? – вмешался Герась. – И кому хотел раздать?

– Думал, не листовки это, а купоны с какой-нибудь скидкой или вовсе бесплатные. А раздавать и мысли не было, я же не дурак. Предполагал использовать как бартер. Ты мне, я – тебе. И у каждого навар. Я же председатель закрытого «Купон-клуба». Это небольшое общество. Никакой политики. Просто ищем выгоды с нуля.

– Ну а что за выгода с этой листовки?

– Я пока не знаю, христом-богом, не читал. Я же, как рыбак: сначала все в садок тащу, а потом, когда вытряхиваю в лодку, разбираю «ху из ху», и все несъедобное за борт.

– А вы прочитайте, – посоветовал майор, с такими модуляциями, что невозможно было отказаться.

Станислав начал читать. После слов «позор коррумпированной власти» его вырвало на покрытый целлофаном пол.

– Я все вытру, я своей рубашкой вымою, но читать я дальше не могу! – закричал Стас, глядя одновременно на майора и старлея.

– Не волнуйтесь, Станислав Николаевич, мы вам верим, мало того, мы даем вам бесплатный купон с официальной печатью, по которому мы сможем видеться с вами в любое удобное для вас время. Просто сообщайте нам о всех важных сделках в вашем клубе «Купон» и о всех пикетах, подобных сегодняшнему. Собирайте политические буклеты, передавайте их нам, и тогда однажды вся наша страна превратится в «Бесплатный купоновый клуб», закрытый исключительно для всех чужеземцев. А вы будете его… нет, конечно, не председателем, но самым почетным членом.

Мягкий бас Батареева и резиновый шланг в руках его коллеги вызвал у Никитина какие-то ранее неизвестные чувства, ему вдруг захотелось встать на четвереньки и стать женщиной...

Выходя из управления, Станислав увидел Риту. Она стояла на противоположной стороне улицы с плакатом «Позор!». Никитин поднял воротник и втянул голову в плечи, но она его увидела и закричала:

– Как ты, Стасик? На какое суд назначили?

Вместо ответа Станислав развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал от Риты. Вдвое сложенный купон с печатью отделения жег его карман.

Охранник 

– Ну что, брат, вдвоем нам с тобой выходной проводить, – сказал Смирнов-старший пятилетнему сыну Сережке. – Мать на дежурстве.

Они сидели за кухонным столом, накрытым пестрой клеенкой с изображением морепродуктов, и с одинаковым неудовольствием ковырялись в тарелках, наполненных манной кашей, заботливо приготовленной матерью перед уходом на службу.

– А где она дежурит? – спросил Сережа.

Он дорос до стадии задавания всевозможных вопросов, когда знаний об окружающем мире накопилось достаточно, но лежат они в голове кое-как, словно это не голова, а чемодан жены Люды, где есть все, но между этим всем нет никакой логической связи.

– Заступила на вахту.

– Она, значит, вахтер?

– Да.

– А что вахтер делает?

– Как что? Несет вахту.

– А почему она вахтер?

– Профессий сейчас, знаешь, не много. Особенно важных.

– Сколько?

– Ну ты даешь! Я что тебе, математик?

– Но все-таки.

– Ну, хорошо. – Отец убрал со стола тарелки и принялся наливать в чашки чай. – Их восемь. Военный, полицейский, следователь, охранник, вахтер и сек… секьюрити.

– Шесть.

– Чего «шесть»? – Смирнов-старший почесал бритое темя.

– Я насчитал шесть профессий.

– Я округлил, – нашелся отец.

– А воспитатель в детском саду и учитель, а дворник? – Сережа насупился.

– Это не профессии,  так – ремесло, чтобы выжить.

– Что такое «ремесло»?

– Типа промысел. – Смирнов-старший посмотрел на часы и решил положить конец беседе, потому что подбирать правильные для маленького ребенка слова стало трудно, например, отец с трудом удержался, чтобы вместо «промысла» не использовать более подходящее слово «терпила». – Одевайся.

Сережа стянул с вешалки на пол пятнистный водонепроницаемый комбинезон и принялся натягивать его прямо на колготки цвета грушевого джема.

Внимательный папа сразу заметил ошибку:

– Ну что, опять две ноги в одну штанину засунул?

– Ага, – согласился сын.

– Сережа, я говорил тебе, что нас в учебке за такую провинность отправляли в наряд на хоздвор свинарники чистить?

– Говорил, – прокряхтел сын, выпутываясь из комбеза. – Хочу посмотреть на свинок.

– Не получится. Хоздвор наряду с пищеблоком находится в списке секретных объектов. Зная солдатский рацион и поголовье свиней, можно рассчитать численность комсостава и их семей, до тещи включительно. Понял?

– Нет, – замотал головой Сережа.

«Это хорошо. Некоторые вещи лучше не знать совсем», – подумал Смирнов-отец.            – Папа, я не хочу надевать эти вещи.

Сережа справился с комбинезоном, но от напряжения вспотел, и ему было неприятно ощущать липкий горячий пот на спине.

– Особенно сапоги, – добавил он, не дождавшись ответа. – Они очень тяжелые.

– Это не сапоги, сынок, это берцы. Ты мой сын, и ты должен носить то, что и я, а я ношу берцы и камуфляж.

– Почему?

– Потому что камуфляж в лесу укрывает, а в городе – предупреждает.

– Кого?

– Людей.

– О чем?

– О том, что со мной лучше не связываться. – Смирнов-старший всегда чувствовал себя неуютно в общении с сыном, когда жена Люда была на дежурстве. Он затянул портупею и вложил в кобуру именной газовый пистолет. – Так что обувайся и терпи. Я вот терплю.

– Почему?

– Чтобы работы не лишиться.

– А ты кто?

– Я охранник.

– А я думал – секьюрити.

– Секьюрити ходят в костюмах. Они и охраняют костюмы. Я же хожу в камуфляже.  – А что ты охраняешь?

– Шлагбаум. – Это слово отец произнес с особой гордостью.

– А что это?

– Шлагбаум – это делитель. Людей сейчас очень много, больше, чем нужно.

– Нужно для чего?  

– Для дела. Для счастья. Для общего блага. Но главное – они беспорядочны. Шлагбаум – это такая штука, которая упорядочивает людей. Отделяет. Важное от второстепенного. Нужное от ненужного. Как сельхозкомбайн. Бери выше. В каком-то смысле шлагбаум – это механический бог. Ты веришь в бога, Сережа?

–   Не знаю.

– Вот и я не знал, а точнее, не верил, пока не увидел, как шлагбаум функционирует. Это словами не описать, надо видеть, – объяснил Смирнов-старший, взъерошив короткопалой, заросшей рыжим мхом пятерней пшеничные волосы сына. – Давай полезай в машину.

Когда оба оказались внутри шестиколесного «Ура-Патриота», сын задал очередной вопрос:

– Па, а почему ты охранник?

Мотор завелся не сразу, дав Смирнову-старшему время подумать.

– Это одна из самых древних профессий, – ответил отец; если разговор заходил о работе старший Смирнов воодушевлялся, к изумлению слушателей обнаруживая емкий, компактный словарный запас. – Когда на земле появились люди – миллион лет назад – они были дикие, ходили почти без одежды, говорить толком между собой не умели, вот и возникла потребность друг от друга их охранять. А если посмотреть шире, то все, что ты видишь вокруг: машины, телеграфные столбы, лопух на обочине, – все нуждается в охранении. Каждой вещи, тем более человеку положено быть в строго определенном,  специально отведенном для него месте. Иначе все перемешивается, и наступает бардак.

– Значит, и шлагбаумы всегда были?

Смирнов-старший объехал дыру в покрытии шоссе и с гордостью подумал, что отдаст сына в следователи.

– Всегда, Сережа, всегда. Поначалу делали их из дерева и поднимали руками. Теперь – из железа, а поднимают их умные механизмы.

– А кто опускает?

– Я.

– Значит, пап, ты важнее президента?

– Ну скажешь тоже, – Смирнов-страшний обрадовался и испугался одновременно. – В общем-то, да, но никому больше не говори так, запомнил?

– Запомнил.

– Этого недостаточно. Зуб давай.

– Прямо сейчас?

– Да нет. Это так говорят. Потом. Если проболтаешься, я тебе его выбью.

Сережа прикрыл рукой челюсть.

– Да ты не переживай, – отец хлопнул его по плечу. – У тебя зубы еще молочные – на их месте новые вырастут. И ты тоже станешь охранником, когда вырастешь.

– А я не хочу.

– А кто тебя будет спрашивать?

«Ура-Патриот» миновал знак с перечеркнутым словами «Жилмасс Годзиллово» и вышли на прямую дорогу, ведущую в город.

– А что такое «Годзиллово? – спросил сын.

– Наш элитный жилой массив.

– А что такое «Годзиллово», что такое «элитный» и что «жилмассив»?

– Ну ты, блин, много знать хочешь, – ударил по рулю Смирнов-старший. – Один вопрос – один ответ, это еще понятно. Но если три зараз, тут нужно к мамке.

– Не знаешь, пап. С тебя, значит, саечка, – широко улыбнулся Сережа. – А я вот знаю.

– Чего ты знаешь? Чего? Про мамку, что ли? – занервничал старший.

– Да нет. Про грибы. Поселок «Жилмасс Годзиллово» назвали из-за грибов. Богатый наш край грибами. Всю родину кормит.

В самом деле. По обе стороны грунтовой дороги росли гигантские подберезовики. Их гигантские шляпки раскачивались над тремя элитными корпусами, поднимаясь много выше самых высоких берез.

– А когда они появились, ты знаешь? – хитро прищурился Смирнов-старший – вот, наконец, и он смог задать свой вопрос. 

– Не-а…

– Так и знал, что не знаешь… А я тебе расскажу,  – отец вырулил на дорогу, ведущую в город. – Когда-то, когда тебя еще не было в планах, здесь размещались угодья патриарха: дворец, дворня, свечной заводик, ульи. Ходить тут не разрешали. В муравейниках прятались снайперы. Особисты сидели на соснах, как дятлы. Но шесть лет назад на ближайшей железнодорожной станции цистерна немецкая протекла. Тогда все и началось: железную дорогу закрыли, дворец по кирпичикам разобрали и увезли на новое место, свечной завод сдали в аренду, ульи сожгли. А на освободившейся территории  наш жилой комплекс начали строить. И тут грибы как пошли! Одни говорят, на цистерне череп с костями был нарисован. Я знаю, конечно, немчура нам всегда гадости пыталась устроить, но в этот раз, думаю, все дело в месте. Место намоленное. Недавно следователь Степанов видел пчелу размером с боевой вертолет…

Сережа спрятал глаза за ладонями.

– Ну ты чего, брат, пчелы испугался, что ли? Ты о хорошем думай. О том, сколько с нее меду будет.   

– Да нет, – уточнил Сережа. – Не нравится мне, что Степанов часто к мамке заходит, когда ты на дежурстве, все зовет за Третье кольцо Малый театр показать…

Смирнов-старший ничего не ответил, но крепко, до хруста в пальцах сжал руль.

Какое-то время они ехали молча. Каждый был готов разрыдаться. И старший Смирнов не выдержал:

– Ну все! Или ты вопросы свои почемучестые задаешь, или мы едем домой.

– Хорошо, – кивнул Сережа. – Пап, а как ты понимаешь, кому открывать шлагбаум, а кому нельзя?

– Это просто, – Смирнов-старший облегченно вздохнул. – Через шлагбаум разрешается проезжать двум категориям лиц. У одних есть спецпропуска. У других двести рублей. Лучше без сдачи.

– А остальным?

– А остальным нельзя.

– Прямо всем, всем и всем?

Старший Смирнов задумался, говорить ли сыну всю правду. И решил промолчать о том, о чем ребенку было знать еще рано: он всегда поднимал шлагбаум, если в щель между ветровиком и тонированным стеклом просовывалось дуло короткоствольного автомата.

– Пап, а у тебя пропуск или ты платишь?

– У меня пропуск до шестого кольца, – сказал Смирнов-старший с нескрываемой гордостью. – Я ж работаю на шестом.

– А если тебе надо дальше в город поехать, то едешь за двести рублей?

– Нет, – отец нахмурился. – Дальше не еду.

–  Почему?

– А зачем мне туда? – снова соврал Смирнов-старший: за пятое кольцо его уже не пускали. Не было допуска.

«Почему у меня нет допуска? – подумал он. – Я, может, в Малый театр хочу, в буфет?»

И в тот же момент ему сделалось душно и потемнело в глазах, словно грозовая туча опустилась на его бритую голову.

– Па, а как называется тот человек, который работает на пятом кольце? – не унимался Сережа.  

– Тоже охранник.

– Охранник охраняет шлагбаум от другого охранника?

– Что-то ты сегодня задаешь очень много вопросов. Поехали лучше назад. Корзины возьмем, бензопилу – и за грибами. Давно мы супа не ели грибного, что скажешь, Сережа?

– Давно.  

Следующую ночь Смирнов-старший не сомкнул глаз. Вероятно, впервые в жизни он мучился. Старшему охраннику Смирнову не давали покоя вопросы пятилетнего сына Сережи… Его сын, сын его жены вдруг стал задавать вопросы, и не какие попало, а именно те, которыми никогда не задавался старший Смирнов. Никогда… сколько он себя помнил. А помнил он себя хорошо. Смирнов-старший всегда был одинаков. Он всегда был высок, длиннорук и брит наголо. Всегда носил синие рубашки с короткими рукавами, черные штаны и крепкие берцы. И будучи несовершеннолетним дружинником, и ефрейтором в армии, и теперь вот в охране. И никогда в его голове не крутилось вопросов. Нет, ну какие-то определенно влезали в черепную коробку. Например, к жене: Люда, когда суп готов будет? Или же по работе: мужик, включи голову, ты какой стороной купюру в банкнотоприемник суешь? А теперь они кружили над ним, как рой насекомых над абажуром или как стая ворон из народной песни…

Смирнов-старший чувствовал острую непреодолимую потребность поделиться ими хоть с кем-то. Но с кем попало делиться было нельзя. Он вглядывался в зеленые и глубокие, словно омуты, глаза Люды, в прозрачные зрачки сменщика Иванова, он пытался поймать и зафиксировать на себе вечно бегающий взгляд следователя Степанова и понимал, что среди жителей элитного жилого массива «Годзиллово» он не может доверять  никому. Оставался прямой начальник. Это был рискованный ход: чтобы ты ни сказал, ты не мог возвыситься до его уровня и стать его другом, но зато мог быть растерт в порошок и развеян с вертолета, похожего на большую пчелу. 

Так случилось, что начальник Михаил Георгиевич Свиридов, по прозвищу «Танк», нашел его сам. Разговор состоялся в тесном кабинете, заставленном коробками с тушняком, водкой и увешанном зимним обмундированием, – в кабинете, похожем на общевойсковую каптерку.

– Хорошо тут у вас, Георгич, – заходя внутрь, произнес Смирнов-старший. – К войне готовитесь?

– Война никогда не заканчивалась, сынок, – хмуро ответил Танк.

– Зачем вызывали?

– Мы готовимся к прямой линии с президентом. Нужен один человек от подразделения. Не обосрешься? Справишься?  

– Никак нет, – Смирнов понял, что настал его час.

– Ты садись – разговор будет важный.

Смирнов сел на ящик с тушенкой, на острый засаленный край – свободного места вокруг больше не было.

– Георгич, я как чувствовал важность момента, даже набросал пул вопросов.

– Че за пул? Зачем пул? Это не бильярд. Один вопрос от имени всего подразделения. Он с охраной ни разу в жизни не разговаривал и, помяни мое слово, больше не будет.

– Но у меня эти вопросы один с другим увязаны. Ответ на один ничего не решит.

– А ты чего решать-то собрался?

– Вопросы.

– Ты это серьезно? Без нас есть кому решать. Твое дело открыть и закрыть шлагбаум.

– Георгич, здесь вопросы глобальные. Шлагбаум жизненного масштаба. Понимаешь?

– С трудом.

– Понимаешь, у меня один вопрос за другой зацепляется, как товарный состав. Потому если один вагон под откос, то и весь состав под откос.

– Ну давай, начинай, – Свиридов на всякий случай проверил наличие электрошокера в заднем кармане.

Чтобы показаться умнее, Смирнов-старший подпер подбородок кистью и спросил:

–  Почему после того, как немецкая цистерна дала течь, землю эту, промоченную немецкой заразой, дали под стройку? И нам там квартиры выделили за ипотеку. А святой угодник сразу уехал. Почему мы живем там наравне с грибами без какого-либо намека на малый театр, не говоря о большом? У нас есть развлекательный центр с искусственным катком на десять персон и гамбургерами с грибами, от которых у меня пучит живот и жена выгоняет меня с постели на крышу. У нас кинотеатр, в котором показывают американские блокбастеры и американские сиськи, в то время как сисек своей жены я годами не вижу. А тут еще сын спрашивает меня, почему я обычный охранник, а не секьюрити, и почему меня не пускают за пятое кольцо, а мою жену со следователем Степановым пропускают и дальше…  Георгич… как я это все сыну объясню, если я сам не знаю? Георгич…

– Хватит! – Свиридов еще раз проверил электрошокер и медленно произнес: – Ты можешь не верить, но у меня нет ответов. Даже для себя самого. И у президента нет. Иначе бы мы все жили совсем по-другому. Я не знаю, зачем я терплю все это, но я терплю. А когда не смогу терпеть – пущу себе пулю в лоб. У тебя есть пистолет, Смирнов?

–  Газовый именной.

– Ну это для газовщиков. Будь у тебя пистолет, я посоветовал бы застрелиться. А нет пистолета – живи. Сам в свое время помрешь, если политики не помогут ускорить процесс.  В общем, живи, найди работу полезную.

– Типа чего?

– Сантехника, например. Это ведь то же самое, что и шлагбаум, только он не мешает, а помогает. Надо ведь кому-то регулировать говноток, чтоб он не накрыл нас, как когда-то Везувий. Мы же не просто в землю, в реки, в озера срем, мы же постоянно срем друг другу в душу.

– Дык, чего, мне это у президента спросить? – уточнил Смирнов-старший.

– У него-то как раз бесполезно, – скривился Свиридов. – Ты у себя спроси. Спросишь?

– Спрошу.

– Ну теперь давай выпьем, – Георгич убрал руку с шокера. – Представляешь, я уже неделю не пил.  

Банка

Сначала. Сначала я думал отправить Тебе послание в бутылке, но не сумел сделать выбор. Пинты из-под виски могли вызвать подозрение в моем плебейско-ковбойском происхождении, «Хеннеси» – в снобизме, «Капитанский ром» – в пиратстве, пусть даже музыкальном. Вдобавок у Тебя могло возникнуть подозрение, что я – алкоголик в явной или, что еще хуже, скрытой форме.

Емкость из-под ряженки имела горло шире, то есть была технологичней и вместительнее для писем, в то же время сам намек об употреблении мной кисломолочной пастеризации ущемлял мое мужское самолюбие.

Перебрав в уме еще с десяток вариантов: «Пепси-кола», «Буратино», емкость из-под средства промывания сантехники, я остановился на классике – трехлитровой банке. Во-первых, она вмещала все мои письма за последние сорок лет. Во-вторых, подлежала многоразовому использованию – для консервации плодово-овощных культур.

Сложив в банку стопку писем (некоторые уже успели пожелтеть), я закатал широкое горло металлической крышкой, залил гудроном от возможной коррозии и собрался к реке.

Почему к реке?

Потому что палисад перед домом выходил на грунтовку. Одна часть ее прямиком шла к водоему, вторая – к лесу, вдоль оврага с перевернутым экскаватором с выгоревшей надписью на борту: «На Берлин!». Ну не в лес же мне было идти.

Я задвинул на калитке защелку и зашагал к подвесному мосту над рекой.

Теперь можно было подумать о письмах. Впрочем, что тут думать, я весь издумался, когда писал, – наизусть помнил их все. Мог частично позабыть хронологию, но хронология не имеет значения, поскольку человек неизменен. Внешне он видоизменяется, как хамелеон, меняет цвета и одежды, говорит разные противоречивые вещи, а сердцевина в нем постоянна и обычно пуста, как дупло мертвого дерева.

Первое письмо Тебе я написал, когда впервые Тебя увидел, скорее, почувствовал Твое присутствие рядом. Причем написал не тогда, когда меня уже научили писать, – научить никто никого не может, в это верят, и верят слепо, вот и кажется им, что они чему-то там учатся, – написал, когда захотел написать Тебе. И опять же, в общепринятом смысле это, наверное, нельзя было назвать письмом, это было рисунком. Я нарисовал Тебя так, как видел, как чувствовал. В конце урока учительница, молодая беременная и наивная, как ее плод, пошла по рядам собирать листки для домашней проверки. Она посмотрела на мой рисунок и покраснела. Я не понял и до сих пор не могу понять, в чем обстояло дело, но инстинкт подсказал быстро спрятать листок в портфель.

– Михаил, – сказала учительница (прежде всех мальчиков в классе, и меня в том числе, она называла уменьшительными именами Стасик, Павлик, Йосик, Петруша), – я никому не ставлю оценку ниже трех с минусом. Но тебе выдаю в журнал сразу две: «пять» и «кол». А листок больше не показывай никому. Разорви.

Я сохранил, не послушал.

О чем были другие письма?

Подходя к вопросу формально, я бы разделил их на две равные части, написанные в определенной последовательности. В первой части я обычно хвалился своими победами, а еще чаще замыслами, чтобы заинтриговать Тебя или, говоря языком простолюдинов, «навешать лапши». Затем, не получив ни единого знака внимания, жаловался и оправдывался (обычно переводя вину на других), вынося в постскриптум идиотские и заведомо несбыточные обещания.

В качестве преамбулы я писал Тебе о том, какой я храбрый и сильный, то есть что ради Тебя могу им быть, только бы Ты...

Я не слышал ответа, в уравнительной детсадовской и школьной, пусть и несколько более сложной десятилетней песочнице правила были выстроены сложнее. И я всячески пытался перейти установленные не Тобой границы. Я дрался со сверстниками, даже со старшеклассниками, естественно не со всеми, я не мог позволить проигрыш в поставленном эксперименте. Я понимал, что мне необходимо уметь выбирать, ибо я знал, то есть мне казалось, а тогда я не ведал разницы, что мой проигрыш оттолкнет Тебя от меня, поэтому всегда выбирал противника не по силам, но ради собственного триумфа. Истинные чувства должны превалировать над остальными.

Правда в силе, и сила (если это настоящая сила) всегда становится правдой. Я качался, мучая турник и выгибая батареи центрального отопления. Я пробивал железные бочки пальцем на заброшенных государством складах, не задумываясь, что из них вытечет, я знал, что ни кислота, ни газ, ни тем более спирт любого состава не в состоянии причинить мне вреда, словно я был не человек, а какой-то радиоактивный мутант. Я стал грозою класса. Легендой микрорайона. Делом в папке ссыкливого участкового. Я писал Тебе об этих моих достижениях, скорее титулах. Но я ошибся. Мои титулы Тебя не интересовали. Или Тебя пугало мое неповреждаемое, возможно неорганическое, безумие.

А я обижался, ибо чувствовал себя человеком и гражданином. И если из меня не получался полноценный человек-пароход, то на человека-баржу я тянул на все сто процентов. После долгих сомнений понял, что я такая баржа, которая не имеет самостоятельного тягача. Ее всегда тянет буксир. С высоты моей рубки такая постановка вопроса не имела принципиального значения. Да, у меня не было дизеля, не было парусов, я всегда был стянут веревкой на шее, концы которой уходили в разные стороны: к учителям, сверстникам, родителям, нормам жизни, принятым в родном поселке, но я тянул. А Тебе, вероятно, казалось, что я раб. Самый сильный, мощный и красивый из всех. Но раб. Тогда я почувствовал Твою несправедливость ко мне.

И я начал жаловаться. На неотесанного отца, недостаточно образованную мать. На сестер и братьев, на школу, на двор, на друзей, не замечавших своего явного лидера. Я не кипел к ним ненавистью, я хотел им помочь, пока не решил, что это было безразлично Тебе.

Тогда я написал Тебе второе письмо, в котором сообщил, что отхожу от гопницких дел и становлюсь веганом, буду есть только опавшие листья и некоторые виды орехов, тех, в которых не водятся червяки. И еще я написал, что решаю посвятить себя книгам. Я завалил себя книгами. Я грыз орехи и книги. Во втором случае не буквально. Я перелопатил не одну сотню книг. Физика. Математика. Философия. Психология. Экономика. Политтехнологи. И вдобавок: НЛП, НЛО, НХЛ, ПХД. Я мог ответить на любой вопрос в викторине.

Я знал, сколько крапинок на крыле бабочки семейства брассолиды. Я мог рассчитать траекторию полета ракеты Земля – Сарай по одному только звуку. Я умел предсказывать коридор волатильности спроса любого рыночного продукта, даже если он был абсолютно бесполезен и даже вреден консьюмерам. Я научился склонять своих собеседников к любой точке зрения, пользуясь всего лишь тремя окнами Обертона из семи. Однако, даже покорив Эверест знаний и псевдознаний, я не добился внимания с Твоей стороны.

После долгих мучительных размышлений я решил покорить Тебя через «бабки». Через вечный и единственно устойчивый их эквивалент – золото, ведь чем больше золота на человеке, тем он больше «весит» и тем меньше требуется ему слов для убеждений. Ну а женщина, с ног до головы увешанная драгоценностями, может вообще не носить одежды. И не касаться напедекюринной плоской ступней праха мира. Такой женщине надлежит возлежать на специальных носилках, в то время как плебеи вокруг будут бесноваться подобно приматам и заболевать приапизмом.

Лично мне золото было нужно, чтобы встретить Тебя, увидеть Тебя. По этой причине я стал создавать собственную империю-лестницу, сделанную из чистого золота. Эрзацы не подходили. Для меня это было несложно, ведь я знал и умел управлять волатильностью. Нужно было только отказаться от книг и веганства, чтобы снова стать сильным. Потому все свои книги я сжег, мне жарили на них мясо.

С каждым днем мои мышцы делались все мощней и я забирался все выше. Это был не умозрительный подъем на Эверест субъективных знаний, это была попытка приватизировать небесный свод, откуда я бы смог где-то там внизу разглядеть Тебя.

Настал день, я стоял под куполом неба словно мистер Х из старой дрянной оперетты и, вооружившись макроскопом, смотрел на Землю. Вместо Тебя я увидел нашу жизнь – самовоспроизводящийся и самоистребляемый муравейник, абсолютно бесполезный, из пучка которого торчал кусок моей золотой лестницы. Мне привиделось, что тогда я на самом деле понял Тебя. Тебя могло вовсе не быть среди нас. Тебе было безразлично, а возможно неприятно, наше вечное (?) и бессмысленное копошение. Я оставил все, бросил все, переехав в потемневший от времени деревенский домик, и зажил диким отшельником…

Гудрон на банке застыл. Можно было идти.

Первоначальный мой замысел заключался в том, что я встану на середину моста и брошу вниз банку с письмами. Бросать стоило именно с середины, чтобы послание не прибило к берегу и его не закидали камнями злые мальчишки. Вода в этом месте шла быстро и была мутной и глинистой, но затем замедлялась и расширялась, множилась руслами, а мне нужен был только один путь – путь к Тебе, поэтому я поменял решение.

Я прыгнул вниз вместо банки. Я же знал наизусть все письма. И не письма мои были нужны Тебе, а именно я. Если я, конечно, не ошибался. А я мог ошибаться, я ошибался большую часть свой жизни. Хорошо, у меня хватало ума не сильно жалеть об этом. Я неудачно нырнул: ударился о воду грудью и пузом, отчего рефлекторно выпустил почти весь воздух из легких и по инерции пошел вниз ко дну. Я сделал попытку остановить погружение, заметался и угодил в рыбацкую сеть. Я посмотрел туда, где должно было находиться небо, но не увидел ничего, кроме водорослей и мутной тяжелой воды. Я понял, что уже никогда не увижу Тебя. И что это конец… и только в этот момент я начала сопротивляться. Это было первый раз в моей жизни, когда все во мне сопротивлялось всему вне меня, кроме Тебя.

И вдруг я почувствовал на своих волосах Твою руку. Длины волос хватило, чтобы обмотать их несколько раз вокруг Твоей ладони, ведь я давно не стригся. Благодаря Твой силе и отчасти своим усилиям я стал подниматься наверх. И вот я уже на поверхности, делаю такой долгожданный, такой жадный вдох. Я дышу и осматриваюсь вокруг. Небо. Лес. Берега. Мост. Но где Ты? Где же Ты?

И просыпаюсь. Трехлитровая банка стоит на столе.